Гражданское общество в России запрещено. Гражданская деятельность — уголовно наказуема. Призывы власти к развитию гражданского общества — лицемерие. Власть воображает гражданское общество чем-то вроде субботника во исполнение ее постановлений.
Что произошло в Сагре? Ничего экстраординарного. Нашествие разбойников решило покарать деревню, посмевшую противодействовать заезжему наркоману. Экстраординарным явилось то, что люди посмели противостоять наркоторговле.
Что может быть обычнее и нормальнее, чем мирный гражданин, который убил обнаглевшего разбойника, пытавшегося разорить его дом и угрожавшего его семье? В нормальной стране такого гражданина награждают медалью и предъявляют обществу как пример гражданского мужества. И только у нас он является преступником.
Пожелание обратиться в полицию выглядит в этом случае не издевательст¬вом, а серьезной и целенаправленной государственной политикой. Полицай, как ласково называют бывшего мента, — инструмент государственной политики в отношении общества. Полицай — посредник между страной и гражданином. Он транслирует совершенно определенный сигнал: преступником, с точки зрения государства, всегда является тот, у кого меньше денег. Тот, у кого их больше, у полицая выкупается. Модель действий полиции в Сагре нам явлена в полной мере: виноватыми объявлены те самые селяне, которые встретили нападающих на подступах к селу.
Почему?
Потому что главной задачей власти является недопущение людей к принятию решений. Установка максимального числа барьеров на пути к гражданскому обществу. Дело в том, что при гражданском обществе власть никоим образом не удержится, и потому любые попытки людей защитить себя в глазах начальства значительно страшнее коррупции. Коррупция легитимизирует существующую систему, при которой человеку ничего нельзя. Коррупция — инструмент приспособления к подлости. А вот самозащита — уже посягательство на священные права начальника. В России примерно 15 процентов заключенных сидят за самосуд. И огромный процент из этих пятнадцати — за то, что попытались защитить себя или семьи в безвыходных ситуациях.
Но ситуация Сагры трактуется начальством всех мастей с учетом так называемого этнического фактора. Поощрение сагринцев, утверждает начальство и его барды, может привести к погромам. И вообще еще неизвестно, было ли это столкновение с теми, кто крышует наркоторговцев, или с теми, кто виноват единственно в своем азербайджанстве.
В России национальность имеет всё — кроме преступности. Человек может заниматься чем угодно, совершать любые подвиги и класть жизнь на любые поступки. При этом национальность у него есть, и деятельность его служит к ее славе. Но как только он совершает преступление — он теряет национальность. Преступность вненациональна, а если вдруг у нее обнаруживается подоплека в виде конкретной диаспоры — этот факт надлежит любой ценой замалчивать. И происходит это, разумеется, не потому, что кто-то наверху так трогательно заботится о безопасности диаспор. Нет, просто сообщения об этнической преступности подчеркивают отсутствие у нас главного — национальной самоидентификации. Кланы, капсулированные диаспоры, замкнутые преступные сообщества, отличающиеся высокой внутренней солидарностью, успешно действуют только там, где нет солидарности собственной, местной. В эту рыхлую среду они внедряются стремительно. Мы боимся говорить о чужой идентичности, потому что у нас нет своей. У граждан России отнято право на идентификацию. Они давно не отождествляют себя с собственным государством. Они кругом видят чужих, — которые по-другому едят, разговаривают и ссорятся, — но не имеют понятия о своем. Это понятие предельно размыто, и уровень солидарности в экстремальных ситуациях становится критически низок. С любым можно делать что угодно на глазах у всех.
Я с тоскливым ужасом думаю о том, что настоятельная рекомендация Петра вербовать чиновников из немцев не основывалась на русофобии или пустой блажи. Стопроцентный славянин Петр Романов полагал своих малоспособными к эффективной и честной чиновничьей работе. Это страшный приговор. Ужас в том, что мы — умные, талантливые, благородные, порядочные, — не в состоянии выдвинуть из своих рядов эффективный и честный чиновничий аппарат. Трагедия русской жизни в том, что из века в век худшие надевают ярмо на лучших и издевательски заставляют их работать на себя.
На протяжении добрых десяти веков власти удается удерживать народ в повиновении только потому, что этому народу не позволено быть собой и формулировать собственные ценности. В последние сто лет, сколь ни печально, инструментом этой политики и ее информационным прикрытием является интернационализм. Мы не имеем права назвать чужих преступниками, поскольку это противоречит кодексу поведения хозяев: они не смеют оскорбить гостей. О том, что гостям тоже следовало бы соблюдать минимальные правила приличия, вслух не говорится — или для произнесения этих вещей нанимаются заведомо одиозные персонажи.
Пока у страны нет нации, признающей единые законы и готовой решать собственную судьбу, у нее нет истории, а следовательно, и будущего.
Но именно будущее страшнее всего для власти. Потому что если оно наступит — ее не будет.
Михаил Веллер
