Нобелевский лауреат Иван Бунин. Российский режиссер Дмитрий Крымов. Мегазвезда Михаил Барышников, родом из СССР, нынче американец. Финская Фабрика культуры Korjaamo. Все вместе — спектакль «В Париже».

Пять августовских вечеров в бывшем трамвайном депо и мастерской (korjaamo — по-фински ремонтная мастерская), переделанных под выставочные залы и театральные площадки, царил безнадежный аншлаг. Охота за билетами открылась весной: в конце апреля государственная телерадиокомпания Yle оповестила публику, что в Хельсинки едет звезда балета Михаил Барышников. Почему в Хельсинки, бесхитростно объяснил исполнительный директор Korjaamo: рассказывают, что Барышников и Бродский поклялись друг другу никогда не возвращаться в Россию. Дальше словно ожил анекдот про ближайший ночной бар. Мировая премьера отпала Хельсинки по-соседски.

Почему Бунин? Я тогда погрузился в Бунина с головой, отвечает Дмитрий Крымов. Рассказы из «Темных аллей» превратились в спектакль «Катя, Соня, Поля, Галя, Вера, Оля, Таня…». А рассказ «В Париже» туда не вписался. И как-то встал особняком. Одинокий, как его персонажи — Николай Платоныч и Ольга Александровна. Как бунинские герои, ждал счастливой встречи.

Она случилась. Крымов с первой минуты знакомства почувствовал в Барышникове мощного актера, хотя никогда не видел его драматических ролей. Барышников согласился сразу. И пазл сложился: Крымов, Барышников, «В Париже», в Хельсинки. Легло в яблочко. Барышников должен был это сыграть — белого генерала, космическое одиночество. По-пушкински обманчиво-простой текст ожил в крымовском спектакле.

Барышников просто стоял с невероятной своей балетной выправкой, с которой только и можно сыграть истинного военного. Он стоял и смотрел, как публика взбирается в гору амфитеатра «Вагонного зала», отгороженного картонной стеной от настоящих трамваев прежних лет. Точно в 20.00 Николай Платоныч заговорил. Субтитры залили сцену, превращаясь в предмет искусства, художественный аналог бунинской словесной вязи.

В рассказе едва шесть страничек, из них прямой речи — десятая часть. Но Крымову и Барышникову слова почти что и не нужны. В крымовском театре, привычно обозначаемом как «театр художника», слову отведена своя, не главная роль. Здесь язык образа, пластики, музыки, звука, изобразительного ряда… высокопарно говоря, язык души. Николай Платоныч входит в бистро, вешает шляпу и пальто… и трижды упавшие с гвоздя они кричат о неудачливости и одиночестве, как не под силу никаким словам. Хор, выпевающий строчки «от автора», обращает бистро в храм будущей любви. Ольга Александровна собирается на свидание, а ее душа поет арию из «Кармен»: «Любовь, любовь…». И резкий бросок героини платьем ей в лицо — заткнись, душа, не рождай напрасных надежд… Потом мотив тореадора аукнется в финальном танце — танце смерти.

Из точности образов и обилия деталей возникает воздух абсолютной достоверности. Игрушечная собачка пускает струйку, Николай Платоныч ее перешагивает, «белая кость» иначе не может органически, как бы ни был важен момент. Ольга Александровна — наступает, она женщина, для нее момент — всё.

Отчего Крымов прежде не ставил спектакли на «балетных» — ведь они, как никто, способны говорить его театральным языком. Однако не каждый Крымову впору — надо быть Барышниковым, чтобы сыграть это: бунинское, крымовское. Барышников — несомненно — тот самый генерал, до сих пор рубающий Чапаева, который кощунственно превращается на сцене в киношного вампира. Он — тот самый белоэмигрант, по-старому воспитанный, с дворянскими представлениями «о правильном». И снова перехлест с жизнью: нужно быть невозвращенцем Барышниковым, чтоб это прочувствовать и передать, чтобы остаться там, пусть не в 20–30-х, а в 60–70-х, но все равно не современным нынешней России.

Публика ждала танца, и Крымов ожиданий не обманул. Красный подбой плаща — как мулета тореадора. Финальный танец 63-летнего Барышникова — полная гибель всерьез. Не поражение от смерти, а победа над ней. Вознесение.

Анна Синякина в роли Ольги Александровны (известная массовому зрителю как Катя в «Ворошиловском стрелке») в тени мегазвезды не гаснет. Пластична, музыкальна, точна. Достойна.

Можно разобрать спектакль на трюки, гэги, приемы — полет героини, картонное фото такси, играющее роль такси, тарелки, не падающие с опрокинутого стола, — но зачем? Каждый создает из этого свой образ, метафору, характер, а все вместе — единое, мыслью, как клеем, сцепленное целое. Чудеса случаются. Место высокому есть в самом обыденном. Одиночество лечат любовью — банальное, вечное.

Чудеса случаются. Мы — свидетели.