«Все, что случилось до моего рождения, — почти античность», — сказал однажды поэт. Для актеров РАМТа и его зрителей события пьесы Стоппарда «Рок-н-ролл» — тоже почти античность. Вторжение русских танков в Чехословакию, перевернувшее социалистический мир, отделено от нас сорока тремя годами. Но смысл тех событий злоба дня актуализовала заново.

Плоть пьесы и спектакля составили несколько важнейших оппозиций.

АНТИЧНОСТЬ И СОВРЕМЕННОСТЬ. Как всегда у Стоппарда, в пьесе совмещены многие слои существования. Его драматургия похожа на телескопическую трубу, с одной стороны расширяющуюся в глубь времен, с другой — обрывающуюся в будущее. «Рок-н-ролл» (перевод Аркадия и Сергея Островских) сконструирован автором из недавней истории, собственной биографии и непременной греческой литературы.

Время спектакля — от 1968 года до 1990-го — течет между университетской Англией и смятой вторжением Чехословакией, где ищут и сажают еретиков.

Сценограф Александр Шишкин всю высоту и ширину сцены занял железным занавесом, проржавевшим, с темными побежалостями, и на него поместил жизнь героев спектакля. Справа — нарядная клетка кембриджской квартиры Макса, слева — типовая пражская нора Яна. На железном балкончике резиновый танк — то грозная птица с хищным глазом, то сдувшаяся, осевшая игрушка.

В центре пьесы два героя: марксист и убежденный коммунист, университетский профессор Макс и чех Ян, его аспирант, избранный госбезопасностью для учебы на Западе.

В Кембридже, так сложилось, с 20-х годов были сильны коммунистические настроении. Макс в начале пьесы убежден, что коммунизм — лучшая модель современной цивилизации, а в конце — полон иронии по отношению ко всему на свете. Его слепое прекраснодушие колеблется лишь под натиском некрасивой исторической очевидности. Выборы Тэтчер, и Макс разражается гневом на избирателей: «Они едят дерьмо, смотрят дерьмо, потом две недели отдыхают в Турции — и все довольны!» Звучит более чем узнаваемо. Илья Исаев играет человека, для которого убеждения — важнейшая часть организма. И лишь когда он захромает от старости, начнет хромать и его твердокаменная идейность.

Макс теряет жену и переживает крах мировоззрения. Ян (Петр Красилов) проходит кругами диссидентской судьбы. Элеонора, жена Макса, блестящая интеллектуалка, больна раком. Чувственность Сапфо и оттенки греческого, уходящая жизнь и оттенки умирания — Рамиля Искандер играет легко и остро, иногда чуть-чуть злоупотребляя тюзовскими интонациями.

На сцене почти все время куча хлама, груды уничтоженного прошлого. Одна из самых сильных сцен: Ян возвращается из тюрьмы, а на полу битые пластинки, обрывки бумаги. И, поддевая их ботинками, сваливая со сцены, начинает самозабвенно, как язычник, танцевать рок-н-ролл. Рок-н-ролл здесь — не музыка, не философия — сама жизнь с ее отчаянием и страстью.

РОК-Н-РОЛЛ И ГОСБЕЗОПАСНОСТЬ. Для соцлагеря, как известно, рок-н-ролл был больше, чем музыка. Символ неподконтрольности. В СССР восьмидесятых рок-клубами занимались идеологические отделы горкомов, рок-группы находились под присмотром: каждый выход на сцену как побег на свободу. В ЧССР, куда рок пришел еще раньше, на волне вторжения, его курировала госбезопасность. Закулисный герой пьесы — группа The Plastic People of the Universe, чей лидер сидел, фанаты арестовывались, залы для выступлений поджигались, — стала лидером протестного сознания чехов.

Почему рок-н-ролл был так популярен в СССР и ЧССР, где большинство не понимало слов, отчасти загадка. Вне слов (в спектакле крупно ползущих по занавесу), вне неповторимой интимности между жизнью и музыкой он, казалось бы, не существовал. Но западные рок-музыканты бунтовали против сытости и пошлого комфорта. Восточные — против отсутствия кислорода.

Обыски, прослушки, запрещенные книги и пластинки —неотъемлемая часть той реальности. Под присмотром госбезопасности одни подписывали хартии, другие доносы. В спектакле строем молодежи в форме то ли скаутов, то ли юных наци марширует вперед и пятится назад чешский режим. Гэбэшники гадят в сортире у Яна, а с его пластинок рвется бешеная энергия потребности свободы.

ИДЕИ И ИНСТИНКТЫ, что тоже типично для Стоппарда, в пьесе смешаны нераздельно. Во втором акте жизнь из клеточек выплескивается на авансцену — разворачивается большая праздничная клоунада вокруг длинного стола, в которой любовные отношения, старые счеты и обиды переливаются как свет в бесчисленных бокалах.

— Расскажи, чем заняты товарищи после конца истории, — просит Макс Стивена (Михаил Шкловский), «официального сексуального партнера» своей внучки Алисы. В свете этого конца знаменитый Сид Барретт всего лишь «овощ со взглядом затравленного животного», а рок-н-ролл — ностальгическая музыка с оттенком ретро.

Уставший от одиночества Макс призывает Ленку, старую любовницу. Его дочь Эсме, повзрослевшее «дитя цветов», становится возлюбленной Яна. Алиса, студентка, унаследовавшая таланты Элеоноры, выгоняет из дома мачеху — «желтую» журналистку.

Но смысл второго акта обеспечивает сцена, в которой Ян привозит и дарит Максу его дело из архивов чешской ГБ. В деле пунктуально зафиксировано: некоей информацией, данной чешской ГБ, Макс выкупил Яна из тюрьмы. Макс оскорблен. И тут Ян признается ему, что тоже стучал — условием его счастливой жизни в Кембридже был присмотр за учителем — видным марксистом. И когда он бросил поручение и вернулся в Чехию, тем сломал свою жизнь, двенадцать лет провел в булочной. Вот только дело его в архиве не сохранилось, сгорело.

— Значит, ты мог мне этого и не рассказывать? — мрачно спрашивает Макс. В их крепком объятии — прощение и прощание.

Адольф Шапиро стремился сделать трудную материю пьесы максимально сценичной. Железный занавес становится экраном: кадры вторжения, кадры рок-концертов, кадры визита Горбачева. Один из лучших монтажных стыков спектакля: на сцене предсмертная истерика Элеоноры, срывающей парик с лысой головы, после химиотерапии не осталось волос. И следом на огромном экране машинкой бреют наголо длинноволосого хиппи. Мы видим покорный затылок, в который въедается бритва, и глаза человека, сжимающегося в пружину, которая рано или поздно взорвется.

В финале на пражском стадионе выступает «Роллинг Стоунз». Мик Джаггер (по слухам, друг Стоппарда) в зеленом камзоле заполняет собой всё пражское поднебесье. А в толпе, кричащей, танцующей и орущей, мелькают герои спектакля — Ян и Эсме, Магда и Фердинанд, гэбэшники. Камера отплывает, и море народа становится неразличимой массой голов, человечьей икрой, озаренной заходящим солнцем.

В спектакле Шапиро важнейшее остается за словами. Он ставит паузы — те промежутки, в которых безмолвно и оглушительно преображаются человеческие судьбы.

Адольф Шапиро не согласился с «хорошим концом». Ведь всегдашний контрапункт Стоппарда — между бесценностью единственной человеческой жизни и беспощадностью исторического движения — постановщику спектакля удалось прочувствовать на себе лично. Едкий скепсис по поводу нынешнего момента помешал ему сделать конец голливудски безоблачным. Наши общие с чехами драмы в свете наступившего будущего выглядят прелюдией к настоящим тупикам истории. Для российского варианта Стоппарду пришлось чуть переиначить текст: в интересах истины. «Ведь я, — в духе тотальной иронии автора пошутил Шапиро на пресс-конференции, — уже стою на пороге большого суда, и, в отличие от Артемия Троицкого, апелляцию мне подать не удастся».

Посыл, который несет спектакль РАМТа, на нашей почве, в которой еще ржавеют и больно ворочаются обломки советской вины, кажется, сильнее, чем на любой другой. Захочет ли его уловить не обремененный прошлым зал? Принципиальная позиция театра — говорить со своим зрителем всерьез и о крупном — прежде всегда обеспечивала победу.

…Стоппарду в канун премьеры не сразу дали российскую визу: вопрос долго рассматривался. А ведь он «всего лишь» публично заступился за Ирину Халип. «Рок-н-роллу» не дают устареть.