Старая фотография. Семеро совсем молодых людей смотрят в объектив: гладко зачесанные волосы, строгие костюмы, распахнутые блузы. Девушка с тяжелыми косами. Другая, круглолицая, в темном платье. Парень с тонким профилем в белой рубашке…
Это 1940 год, Муром, школьный кружок. После уроков спорят о революции, издают рукописный альманах, как могут штудируют «Капитал».
На следующей фотографии — тот же парень в рубашке: профиль, фас, на груди — номер. НКВД, Лубянка, 1941 год.
Парня зовут Сергей Щеглов. За чтение Маркса он попадет в Норильлаг. Арестуют его 23 июня, на второй день войны.
Девушка с тяжелыми косами выкопает и сожжет его спрятанные в подполе опасные рукописи, но из лагеря его не дождется. А та, круглолицая, сдаст их всех НКВД.
Мы пришли к Сергею Львовичу Щеглову не как к бывшему заключенному — как к очевидцу. Одному из выживших, для кого сталинский террор — не страница учебника и не дискуссия в интернете. Мы записывали то, что Сергей Львович хотел рассказать сам. Детали рассказа — чекисты, своровавшие при обыске тома Пушкина; безрассудная честность на допросе у следователя, последняя миска винегрета в лубянской тюрьме — складываются не только в биографию, но и в портрет времени.
Эпохи, в которой никто не видел абсурда в том, чтобы назначить «фашистской террористической группой» школьный кружок или посадить молодую женщину за создание «троцкистского диверсионного фашистского подпольного монастыря» (!). В которой жили, ожидая ареста, но не делали ничего, чтобы его избежать. В которой не лгали на допросе, чтобы не обманывать советскую власть, и уже потом, в лагере, работали из последних сил, чтобы перевыполнить план: «ведь надо страну от Гитлера защищать».
Рассказ Сергея Львовича — про дух времени, о котором так любят судить, но уже не могут его представить. Поговорив с очевидцем, вряд ли станешь называть убийцу «эффективным менеджером», голосовать за коммунистов, произносить фразу: «Лес рубят — щепки летят», — или требовать сильной руки. Если знаешь, как выглядит эта «сильная рука» в реальности, любая идеология окажется бессильна.
…Неделю назад Сергею Львовичу исполнилось 90. Он живет один. Уже 22 года возглавляет Тульское отделение общества «Мемориал». Каждые полчаса в его квартире звонит телефон: просят помочь со справкой о реабилитации, найти информацию о сгинувших в лагерях предках. Если вы думаете, что все осужденные реабилитированы, могилы расстрелянных найдены и воспоминания о репрессиях в наше время бессмысленны, — проработайте с ним пару дней. Сергей Львович расскажет, с чем идут к нему люди. О том, как медленно отпускает их страх, как только спустя полвека после ареста перестает действовать подписка о неразглашении, как вклеиваются в лубянские дела дедов запросы их нынешних внуков.
Сергея Львовича оскорбляет отмена льгот для бывших заключенных, возмущают просталинские выступления, пугают прокоммунистические программы некоторых партий, удивляет современный мир.
Несколько лет назад Сергей Львович написал книгу об исследователе Арктики, геологе, первопроходце будущего Норильска, а потом заключенном Норильлага Николае Урванцеве. Издать ее, решил он, должны люди, связанные с Норильском. На собрании акционеров он подошел к председателю правления «Норильского никеля» Михаилу Прохорову, обошел охрану, представился: «Щеглов, строитель норильского комбината. Я знаю, что у вас есть издательство. У меня к вам прошение». Прошение Прохоров принял, но в ответ ничего не сказал. Сергей Львович все еще ждет ответа.
…Из чего складывается жизнь человека, что помнится в старости, что остается, когда оглядываешься назад?
Мы провели у Сергея Львовича шесть часов. Он рассказывал про арест матери и расстрел отца. Про свои допросы и тюрьму. Про ожидание расстрела и радость от приговора. Про набитый заключенными трюм парохода «Иосиф Сталин», про ботинки с подошвами из куска покрышки. Про «общие работы» и «особые методы». Про то, как студентами обходили стороной здание на Лубянке, а в 47-м на случай ареста держали собранным чемодан.
За все эти шесть часов заплакал Сергей Львович всего один раз, вспоминая ту девушку с тяжелыми косами: первую свою, юношескую, оставленную из-за лагеря и ушедшую навсегда любовь.
