Но это все читатель выяснит сам. А разговор о Достоевском, как это уже 150 лет принято на Руси, — вылился в разговор об идеях. О диагнозах. О пророчествах.
– Людмила Ивановна, кажется: мы уже не нация Достоевского. Праведники повывелись. Грешники попростели. Созвучие Ф.М. и FM обыграл Акунин. Не перешел ли пророк в своем Отечестве в статус литпамятника? Каменного гостя из страны, которой уже нет?
— Не думаю. За нами — и очень близко — стоит XX век. А его не понять без формулы Достоевского, выведенной на каторге: «Человек есть существо, ко всему привыкающее». Не понять и без ответов Достоевского на важнейший для него вопрос: о возможности восстановления души человеческой после худшего из грехов — обдуманного убийства.
— Но Раскольников…
— Именно Раскольников. В замысле Родион Романович должен был прийти к раскаянию и воскресить, обновить свою душу: «Божия правда и земной закон берут свое». Тут и начинается загадка. Да, Достоевский силится найти пути воскрешения для героя! Но, как честнейший художник, говорит в конечном итоге: таких путей нет. Герой это понимает и сам: «Я себя убил… Так-таки разом и ухлопал себя, навеки!..»
Запомним это роковое «навеки!».
Даже с лупой читая текст, мы не увидим раскаяния. Только самоедство, угрюмый стыд: дескать, слаб был. Безжалостность к жертвам, чьи черепа он раскроил топором. Да, в финале автор говорит: «Начинается новая история». Но история эта так никогда и не началась. Ее нет в этом романе. Ее не будет и в следующих.
Десять лет спустя, работая над «Подростком», писатель придет к выводу: «Настоящие подпольные не исправляются». Есть такие преступления, в которых перейдена грань человеческого. И возврата нет.
Мне кажется, для ХХ века это важнейший, капитальнейший вывод. Достоевский страстно хотел верить во всепрощение Божие. Но как художник не смог переступить через пролитую кровь и чувствовал: человек на пути зла непоправимо разрушает себя.
— Да тут уж не один человек разрушен. Тут больше. Мы развлекаемся как умеем, но за спиной у нас миллионы нераскаянных и миллионы неоплаканных. И если верить русской пословице «Бог долго ждет, да больно бьет»…
— Мы живем под девизом: «Бог есть — и всё дозволено». В ситуации парадоксальной и очень уродливой. Персонажи Достоевского спорили о существовании Бога и мучились пустотой небес. А у нас официально признано: Бог есть. Церковь торжествует. Набожность поощряется и демонстрируется. Ни один чиновник не скажет, что он неверующий. Но — эта видимость не отменяет ни взяток, ни воровства, ни «суда неправедного», ни пьяных гонок по встречке. Ситуация куда страшнее, чем та, когда «всё себе дозволял» атеист XIX века.
Нет опор. Решительно никаких. Смятение умов отражает статистика. С одной стороны — я везде слышу, что страна на 80% православная. С другой — что две трети взрослого населения хочет уехать за границу на ПМЖ. Это одни и те же люди или какие-то другие? С третьей стороны — больше половины российской молодежи сегодня считают, что Сталин сделал больше хорошего, чем плохого. С четвертой — Россия в мире на первом месте по потреблению наркотиков. Теперь и по педофилии: тяжкий грех Ставрогина прочно врос в быт.
«Разрушение человека», предсказанное Достоевским, у нас перед глазами.
— Но ведь и лепту в образ падшего человека Достоевский внес! Сам он любил Диккенса и Гюго. Нетрудно вообразить роман Диккенса на сюжет «Преступления и наказания». С теми же лицами — но совсем в другой иерархии.
У Диккенса это бы был роман о юности издателя Разумихина. К финалу у них с Дуней всё получилось бы! И лишь в закоулках Лондона мелькнул бы безумный брат Дуни, его бедная подружка из «уличных», ее пьющий отец… Да, этот роман явно был бы слабее «Преступления и наказания». Но зато смоделировал бы в читателях поколения Разумихиных. А не падших ангелов, готовых на «кровь по совести».
— …И Разумихин не брал бы крошечную пенсию у матери, скромнейшее жалованье гувернантки — у сестры. А Раскольников, гордый человек… он ведь берет. Ушел из университета, не дает уроков, отказывается себя содержать.
— У Диккенса, кстати, работают почти все персонажи. Подростки-сироты кормят себя и младших стиркой. Девушки-сестры пекутся о семьях. Его «разумихины» — моряки, архитекторы, врачи, инженеры. На решение «последних вопросов» у них как-то нет времени. Оттого как писатель Диккенс Достоевскому уступает.
Но в мире Достоевского мы видим людей жертвенных, людей мыслящих, людей, «преступающих черту»… Работающих людей там нет. Почему?
— Это главный вопрос о Достоевском: почему его так притягивала тема «человека в гибели»? Что он чувствовал? Что знал заранее? Что сказал миру своим Раскольниковым?
И если б вы меня спросили: какой просвет в этих темных, мрачных фантазиях, я бы ответила: свет в романах Достоевского один. Их автор.
Пока его герои «разрешали мысль», поджигали мир, вешались, бормотали: «Отчего бедно дитё?!», демонически хохотали у камина, — автор неустанно, на пределе сил, работал. В его письмах жене есть ключевая строка: «Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла».
Наверное, так и есть: только работа и выносит, только она спасает и воскрешает.
Посмотрите на его личную жизнь! Вчерашний каторжник и солдат женится на нищей вдове с ребенком. Перевозит Марию Дмитриевну Исаеву и пасынка Пашу из Семипалатинска в Тверь, потом в Петербург. Достоевский мог оставить мальчика в казенном учебном заведении в Омске. Мог «забыть» о нем через четыре года, после смерти матери мальчика. Но он не бросил Пашу, довольно трудного ребенка. Пекся о нем, пока не довел до ума (Паше было уже под тридцать). А как держал свою семью!
Зато его персонажи — они теоретики. Идеологи… Хотя и атмосфера вокруг них не располагает к труду. Смотрите: в «Бесах» Алексей Кириллов приезжает в губернский город. У него — и это редкий случай в мире Достоевского! — есть твердая профессия: он инженер-мостостроитель. Поэтому и приехал в губернию.
Но сразу по приезде ему предсказывает Степан Трофимович Верховенский: «Вам не дадут строить наш мост…» И он действительно ничего не строит, потому что попадает в общую лихорадку, в безумие пауков в банке, ибо и сам держится «новейшего принципа всеобщего разрушения для добрых окончательных целей». У Достоевского это постоянный сюжет: «неподвижная идея» выбивает человека из профессии и съедает его.
И Иван Карамазов блестяще окончил университет по естественному факультету. Но…
— Ни дня не работал «по диплому». Как многие соотечественники впоследствии.
— Герои Достоевского выбиты из естественного хода вещей. Из семьи. Из профессии и социального статуса. Из делания. Вышвырнуты в фиктивное бытие и идеологическую невесомость. Покоряются вихрю сошедшихся обстоятельств. Достоевский разглядел чуму ХХ века — «профессиональных революционеров».
— Вы в новой книге парадоксально, неожиданно строги и к «брату Алеше».
— Это мой давний спор с коллегами. Традиционно Алеша прочитывается как самое светлое лицо у Достоевского. Алеша — будущее России: чистый сердцем, с благими помыслами, монастырского воспитания… Я смотрю на него осторожнее.
Алеша впрямую не выполнил послушания, наложенного на него старцем Зосимой: идти в мир и быть около обоих братьев. Такие послушания требуют немедленного исполнения. Ему следовало тут же идти к отцу и находиться при нем неотлучно. Как бы ни был тяжел и отвратителен нежному юноше дом Карамазовых. Но другого родного очага у Алеши нет. Выполни он свой долг, Смердяков не сумел и не посмел бы поднять руку на отца.
Да, в доме катастрофический разлад. Дуэльная ненависть в семье. Потому Алеша туда и послан. Но он предпочел «мысль разрешить». Досмотреть сон о Кане Галилейской. А от беды в своем доме невзначай устранился. У Карамазовых никто не сторож брату своему…
И это тоже грех. Попустительства. Недеяния. Отказа от сыновнего долга.
Мы не замечаем поразительных вещей в романе! Митя Карамазов ведь тоже, как правило, читателю симпатичен.
Но на глазах Алеши — и читателя — Митя, придя к отцу, избивает его ногами. Каблуками топчет его лицо. И бросается прочь со словами: «И приду, и еще убью!»
Как можно было так долго не замечать этой сцены? Видеть в Мите чуть не образец широкой русской души?!
— Ну… ногами по лицу умеет не всякий. Но семейным скандалом у нас кого удивишь? Вот он и в «Карамазовых» незаметен. Как естественная часть фона.
— Достоевский в последнем романе криком кричит: «Посмотри на свой дом! Наведи порядок: тебе дан во владение и под твою ответственность крохотный участок этой земли! Но он — твой! Будь сторожем отцу и братьям… а потом уж решай проклятые вопросы, смотри вещие сны. Разберись в собственной семье, только так и найдешь Бога! Начни с малого, чтоб иметь право думать о большем!»
Страшно быть Алешей… Твое поприще предначертано, завещано святым старцем: наладить всё в родном доме, каков он ни есть. Вот твое призвание. Долг перед Богом. Но ты грезил, витал в облаках, путался в категориях. А подлинную судьбу проспал.
Достоевский кричит в «Карамазовых» об этом. Читатели не услышали до сих пор. То же нежелание подмести пол, послужить отцу и матери, распутать отвратительный, набухший бедой узел в семье, а уж потом думать о высоком… Это всё и нынче в чести.
…Впрочем, мне не раз строго говорили: «Людмила Ивановна! У вас уж очень протестантская трактовка романа!» Не думаю — просто у нас иногда превратно понимают православие…
— «Карамазовы» кажутся исторической аллегорией. Неусмиренный Смердяков, которому Алешино прекраснодушие развязало руки… Жалкая и страшная смерть отца — каков бы он ни был, чем ни грешен. Словно истинную развязку «Карамазовых» надо искать в «Красном колесе» Солженицына.
— Смотрите: отец умер… и ни слова о похоронах. Суд, следствие, скандал, высокие речи Алеши к гимназистам… но хоть бы несколько слов о том, как эти глубокие, талантливо думающие люди хоронили отца! Их нет. Это знаковые вещи. Автор не забыл их. По убиенному отцу, пусть даже по плохонькому, принято скорбеть. А у Карамазовых… всё слиняло в один день. И покатилось Колесо…
Для меня «Братья Карамазовы» — предвестие близкого распада Российской империи. Дом, куда вскоре ворвутся Псы Гекаты и порвут всё в клочья. Романы Достоевского сигналят о болезни державы во всех ее суставах, сухожилиях, тканях.
— Я дикую вещь спрошу. А не было ли его личным «пропущенным послушанием»… вот это самое моделирование словом «других людей»? Разумихиных, а не Раскольниковых? Инженеров Кирилловых, которые таки строят мосты? (Ведь были ж они! Чуть позже — и сварку изобрели, и Транссиб взбодрили.) Смятенные души его романов «облучили» собой поколений шесть русских…
— Но поняты ли эти романы? Несмотря на то что наша история сбылась по Достоевскому. Подтвердила все его гиперболы. Каждый фрагмент сегодняшней жизни — иллюстрация к не понятым прежде страницам. Только теперь воплотился герой «Подростка», мальчик, который хочет «стать богатым, как Ротшильд», чтобы править миром. Ныне пришло целое поколение таких мальчиков! И не Достоевского они начитались в 1990-х.
Он пытался изобразить «положительно прекрасного человека». И вновь инстинктом художника, против своего же замысла, понял: в этом мире христоликий князь Мышкин, гений сострадания, — не жилец.
…А какого-нибудь идеального русского Костанжогло, дельца и предпринимателя, неутомимо практичного человека малых дел на Руси… ну не смог Достоевский вылепить. Как и Гоголь его написать не смог. И в этом тоже — огромная трагическая правда.
