На середине реки тонул Жук.

Он барахтался шестью ногами и двумя усами. Давая понять, что ресурс плавучести исчерпан. Вот сейчас будет исчерпан. Будет исчерпан сейчас.

Я ему протянул весло. Исключительно машинально. Он ловко на нем удержался, не дав себя увлечь воде (вода стекает с весел).

Рассмотрев его, я сказал: «Блин, чувак, какой же ты стремный» (в одиночном плавании это нормально — заговорить с жуком). И стряхнул его с весла, и он опять же удержался на самом краю брезента, отдышался и влез.

И стал ходить по брезенту. Цепкие лапки. Два уса, похожие на самописцы. (Самого жука с трудом можно было бы запихнуть в коробок. А с усами — и думать нечего). Наблюдать за ним и грести было интереснее, чем просто грести. Для этого, наверное, одинокие люди заводят собак. Короед ли он? Или кто? Плохо, плохо знаю я родного края обитателей.

Жук наблюдал за текущей водой. Изредка высовывал крылышко на просушку. А затем — именно так — задними двумя лапками выжимал себе жопу.

Вот у Брэдбери, думал я, один человек раздавил бабочку. Тот человек поступил плохо. Я спас жука. Я поступил хорошо. Какой стремный жук. Скорее бы летел.

Жук левой передней лапкой отжал левый ус. Он вообще не делал лишних движений. Не роился, зря не зудел. Он был сосредоточен, вот. (Как и полагается авиатору.) «Летел с заданием. Сбили над рекой. Проверяю системы, попытаюсь подняться», — вот что говорил вид жука.

«Летел бы ты уже», — сказал я. Жук вытащил крылья и перелетел 20 см. С брезента на полиэтилен. Я посмотрел на это скептически. Подумал, может, отвезти его к берегу, высадить на травку.

И тут жук взлетел. (Он летал как-то стоя.) Набрал высоты метров десять. Двадцать. (И уже на этой высоте пошел к берегу.) Я за ним следил. Он превратился сначала в точку. А потом исчез.

Утомительное краеведение

Высокий берег Пинеги.

Трава.

Стрекотают кузнецы.

Вид открывается из разряда таких: а вот смотрел ли ты с обрыва на северную реку, неспешно несущую свои воды, и понял ли всю суть?

Даже часовенка на самом обрыве.

Заброшенная (без креста) и покосившаяся. И оттого грозная. И рядом знак — перечеркнутый якорь.

Здесь расположена деревня Шотогорка. В ней есть магазин. Приплыл сюда два часа назад. Сначала в магазин. Денег мало. Полтора хлеба. И сырок «Дружба». Объявление на дверях: «В здании бывшего медпункта работает музей». «А у кого ключ?» — спрашиваю продавца. Позвали Людмилу Павловну (живет в соседнем доме, пенсионерка), и она повела меня в музей. «Зачем мне туда?» — думаю. Первое, что видишь, и единственное, что запомнится, — это обои. Для современной детской комнаты. Медвежонок по лестнице лезет на луну. Даже в той комнате, где воссоздан быт («ну как раньше было»). Это придает всему оттенок легкой иронии. Вот неполный список вещей, включенных в экспозицию. Горн пионерский. Форма октябренка. Чучело «Ворона серая». Проигрыватель «Серенада». Граммофон. Ткацкий станок (с кобылками). Дневник дружины имени Павлика Морозова. Карта Евразии. Учебник немецкого языка. Красный плакат «Добро пожаловать!» (от выборов остался).

Далее меня ведут в клуб. Там остановились девушки — собирательницы фольклора. Две из Вологды (Валя, Алена). Одна из Питера (Маша). Специальность их называется «этномузыкологи». Валя говорит: «То, что раньше делали, — всё не то. Раньше просто записывали песни. А надо записывать — с комментариями». У Маши такой вид, что должна быть арфисткой. Такой очень питерский — отрешенный и оживленный в то же время вид.

Девушки ждут хлебный фургон на Пиринем. Они уже здесь всех опросили. Теперь едут в Пиринем. Через два дня — по домам.

Ветер поднимается.

Стрекотают кузнецы.

Девушки поедут в Пиринем. Ты по-плывешь дальше. Сделай еще карточку-другую, садись в лодку и греби. Сегодня такой день. Завтра, может, будет другой.

Занимательное искусствоведение (р. Пинега, на веслах)

Чё-то меня пробило на искусствоведение. (Вероятно, отпечаток встречи с этномузыкологами.) Или нет. Просто вот орешь, помогая себе: «Pissing in the river» (Patty Smith). Те полторы строчки, которые помнишь.

И мысль: а много ведь хороших песен о речках. И о дорогах. Потому что песня изначально была придумана, чтобы скоротать дорогу (речной путь).

Не то с книгами. Книги (хорошие) как раз пишутся о домах. Известна хорошая книга, которая так и начинается: «Всё смешалось в доме О…» Или вот чуть менее известная, но тоже очень хорошая книга: «Дом на краю света». Потому что книга — это попытка разобраться: что же с нашим домом происходит. А если книга начинается словами: «Дорога убегала вдаль», или тем более так и называется «В дороге», то можно ее смело не читать. Автор и сам не знает, что он хочет сказать.

А вот песен, хороших песен, о доме практически не бывает. Я вот не могу вспомнить. «Ва-жней всего-о-о погода в доме-е-е». Эта, что ли? Брр. Потому что, если с домом что-то не так, тут уж не до песен. А если с домом все в порядке, то на х…, его воспевать. Это делает только поросенок Наф-Наф и авторы гимнов. Возьмите любой текст любого гимна (далеко ходить не надо), и вы со мной согласитесь.

Складная теория. Но пока что неполная. Остается куда-то приткнуть поэзию. (С какого ж бока начать ее осмысливать?) Вот! Когда у Олега Григорьева спросили, как получаются стихи, он ответил, что ну примерно так:

«Надел поп боты И пошел на земляные работы»

Превосходно. Что мы видим здесь? Служитель культа (явный отсыл к пушкинскому Толоконному Лбу) покидает дом (где же еще иметь боты) и пускается в дорогу, но не просто так, а с четко поставленной целью. То есть поэзия занимается, конечно, переходными состояниями. Только что был дома, а вот и в дороге и на горизонте ясная (хоть и нелогичная) цель — земляные работы. Потому-то (проверка теории) такие объемные и написанные не в рифму вещи, как «Мертвые души» и «Москва — Петушки», и называются поэмами. Всё. Сошлось. Попробую, пожалуй, разобраться с терминами и читать лекции.

Вход в канал «Кулой»

Здесь очень оживленное движение через маленький деревянный мостик. Через реку Кулой. Точнее, через канал «Кулой», который выкопали заключенные ГУЛАГа. А теперь вход в канал пересох. Ни речка Пинега теперь не судоходна, ни канал. (Вероятно, зря все-таки вырубили лес вокруг Пинеги.)

Сижу под мостом. Тащил байдарку по песку. Как обычно, устал. Но достиг. Чего? Я же говорю, сижу под мостом. Дальше вроде бы есть вода. Байдарка должна пройти.

А они ездят по мосту. Джипы, «десятки», «Ока», «буханка». И музыка доносится из окон. Так что наши пути с ними перпендикулярны. Или параллельны. Всё равно. Всем всё равно. (По мостику проехал КамАЗ с прицепом свежеспиленного леса и с краном «Соламбалец», весомо подтверждая мои слова.)

Осталось две консервы рыбы сардинелла.

Внизу по Кулою живут поморы.

А здесь — средний отдыхающий класс.

Ветер дует в спину Скоро знак 100 км (до устья Кулоя).

Вчера ничего не писал.

Сегодня кончилась овсянка.

Решил, что лучше написать что-нибудь.

А то уже «перекрывает».

Каждый текст — это самолечение.

Это-то должно быть понятно.

Олеша даже написал такое произведение «Ни дня без строчки», но оно скучновато. (Про то, как он был маленьким и жил в Одессе. Мало ли кто где жил маленьким.)

Для писателя этот принцип неуместен.

Надо то пить запоем, то писать. Игнорируя звонки к обеду. Потом давать перепечатывать. Смущаться от похвал. И в запой. Думаю, так.

А Олеша, заметьте, со своим принципом сто двадцать восемь раз переделывал первую фразу «Зависти». И что получили: «Он поет по утрам в клозете». Наверное, хорошая фраза. Но видно, что ее долго выбирали.

А вот в «Трех толстяках» именно первая фраза упоительна. «Время волшебников прошло». (Дальше можно не перечитывать. Всё равно в детстве было складнее. Зато первая фраза — какова!)

Теперь понятно, зачем на судах ведут судовой журнал — чтобы капитан не сошел с ума. (Остальным всегда есть о чем поговорить — о капитане. А кэпу — ну с кем и о ком посплетничаешь.)

И вот он пишет в судовом журнале.

18.30. Время волшебников прошло.

И его списывают на берег с почестями.

(Продолжение следует)