У нас как-то получилось, что по одному руководить родиной не сразу складывалось. На знаменах вообще по четыре профиля одновременно: Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин. Три покойника для скромности. Один живой — для верности. После двух западников сократили, чтоб не отвлекали и не разжижали густоту замеса народной преданности к основоположникам нашего государства. А когда и четвертый наконец упокоился, то в мавзолее некоторое время ютились двое. Потом коммуналку расселили. Ответственного квартиросъемщика оставили на жилплощади, а подселенец переместился в души оставленного им по недосмотру в живых народа.
Художественная интеллигенция частью сидела в лагерях и умирала в них или в чекистских застенках, а другой — большей — кормилась романами, гимнами, стихами, картинами и монументами по поводу двух великих кормчих. Хорошо кормилась: с квартирами, дачами, машинами, сталинскими премиями, высокими лакейскими постами и званиями. Но чувства этой части мастеров культуры не всегда были искренними. Мешали страх и холопство.
А случалась и настоящая любовь. И тогда рождались высокой чистоты произведения, полные исторической правды и обожания двух (или одного) чудовищ, на долгие годы определивших исковерканную судьбу России и окрестностей. Чтобы найти такой шедевр, порой приходится проделать нелегкий путь, преодолеть тысячи километров, встретиться с разными людьми, а иной раз и воспользоваться соблазнами жизни.
О чем свидетельствует предлагаемый читателю текст.
Кстати, нами и сегодня правят, а-ха-ха, двое.
Сталин и Ленин в Разливе
1. Закуска
Было какое-то большое торжество у моего товарища Сережи Дадвани. Победа в ралли или защита кандидатской по медицине. Приехал его папа из Зугдиди и заказал ресторан. Очень красивый. Самый красивый. С видом на Кремль. Большой зал. За окнами башни со звездами, Манежная площадь. Самый центр. «Националь». Столы полукругом ломятся. Сережа сидит в центре и иронической полуулыбкой показывает, что к этому он не имеет отношения. Папа хотел увидеть друзей Сережи Дадвани, и он их увидел. Даже с их друзьями. Во всяком случае, я пришел не один, а с Мишико.
— Великий грузин, — сказал папа Антимоз, — художник Миша Чавчавадзе чересчур украсил наше торжество!
Он сказал по-грузински, хотя мог по-мегрельски и по-свански, но все поняли. Потом он повторил тост по-русски и немного запутал ситуацию. Было замечательно и долго. Впереди стали возможны танцы, дорогие тосты продолжались, и мы с Мишей решили пройтись по ночной Москве с целью выпить за здоровье доктора и автогонщика дома, на Чистых Прудах, где нас ждал Гоги Харабадзе, мой и Мишин друг (нет, брат), блестящий грузинский актер и красивый человек. Это о нем воздухоплаватель Винсент Шеремет написал: «Над Прудами на жестком диване/одинокий грузин возлежит,/а душа беспокойно бежит,/чтобы стол заказать в ресторане/и сказать много разных тостОв./Спи спокойно, грузин, нет местов!»
Я попросил у официанта бумажный пакет, куда мы, без рекламы, сложили: осетрину горячего и холодного копчения, семгу, совершенно дикую (тогда ручного лосося не было), соленья, немного домашних купатов и буквально два-три цыпленка табака, «на которых петух еще не сидел», по словам папы Антимоза, который и привез эту роскошь из Сванетии.
Миша произнес замечательный тост, и мы, соврав, что торопимся на самолет, степенно пошли вдоль столов к выходу. Ровно в центре зала и в центре внимания всех гостей у бумажного пакета, который нес достойнейший князь Михаил Чавчавадзе, отвалилось промокшее от украденной закуски бумажное дно, и она на глазах у всего стола привольно расположилась на сверкающем наборном паркете лучшего московского ресторана. Не меняясь в лице и не убыстряя шаг, мы достойно продолжили путь. Я с обаятельной улыбкой, Мишико с пустым пакетом. У выхода нас догнал Сережа.
— Умоляю, — сказал он, обнимая нас каждого и вместе. — Постойте со мной. Я не могу с вами так быстро расстаться.
Через пять минут к нам подошел метрдотель и вручил редкий по тем временам пластиковый пакет с надписью «Marlboro», вдвое больше того, что мы собрали.
Дома Гоги, одобрив меню, сходил на балкон, где стояли коробки с вином, которое он сам же передал с проводником восьмого вагона поезда, кажется, №14 Тбилиси — Москва, вынул из них по паре «Мукузани» и «Цинандали», и перегнувшись через перила, крикнул в открытые окна эркера нижнего этажа:
— Георгий Николаевич! Пожалуйте к столу!
Пока Данелия поднимался к нам, Гоги укоризненно сказал:
— Это не первый раз, когда ты угощаешь достойных людей ворованной на чужих банкетах закуской. Вспомни жареного поросенка, которого мы принесли Белле Ахмадулиной.
…Мы сидели в сэвовской гостинице «Мир» на роскошном банкете в честь юбилея Героя Соцтруда поэта Ираклия Абашидзе. Столы были полны вкуснейшей грузинской еды, и через каждые три метра на блюдах лежали жареные поросята. Целиком. Когда официальные речи закончились и началось застолье, официанты стали забирать поросят, чтобы разделав их вернуть гостям.
— Слушай, Гоги, нас пригласили к себе Белла и Боря. Там в мастерской у Мессерера в гостях Герой Соцтруда поэт Абашидзе, но уже Григол. Ты же знаешь, они с Ираклием в ревностных отношениях, потому его здесь нет. Посидим немного и пойдем?
— К Белле с пустыми руками?! — вскричал Гоги, свирепо подняв бровь. — Минуточку! (Это уже официанту, который потянулся к нашему поросенку.) По традициям грузинского застолья один поросенок не должен быть тронут ножом. Он олицетворяет целостность круга друзей, которых пригласил столь уважаемый человек.
Официант недоуменно посмотрел на красивого, представительного идеально одетого для торжества бородатого грузина, поставил блюдо и удалился.
— Что ты придумал, Гоги? — спросил наш сосед по столу и товарищ Виктор Мишин, бывший в ту пору секретарем ЦК комсомола.
— Мы придем к Белле и угостим Григола Абашидзе поросенком, украденным со стола Ираклия Абашидзе. Красиво? И ты, Максимыч, нам поможешь. На тебя никто не подумает.
И на него, действительно, никто не подумал.
— Как мы вам рады, ребята! — сказала лучезарная Белла. — Григол, Боря, посмотрите, что они принесли. Где вы его взяли в это время?
— Сам пришел, — неожиданно смутившись, сказали мы.
…Дверь отворилась, и в кухню лучшей в мире однокомнатной квартиры на Чистых Прудах вошел прямой и строгий Георгий Николаевич Данелия.
— Вот, Гия, полюбуйся. Это все они с Мишей — хотя, уверен, Миша здесь ни при чем — унесли с банкета, который накрыл зугдидский папа нашего товарища в «Национале». Не стыдно?
Данелия сурово посмотрел на меня.
— Эти соленья, цыплят и купаты бедный папа тащил из Западной Грузии в «Националь», а ты взял?
— Ну взял, чтоб вас угостить…
— А что, поросенка там не было?
2. Выпивка
С выпивкой случилась другая история: Миша, Гоги, я и наш друг, архитектор Лело Бокерия поехали в Сванетию на храмовый праздник в честь святого Квирике — «Квирикобу». 28 июля утром зашли мы в местный ресторан просто перекусить. Ну, хорошо, выпить одну бутылку шампанского. Этот широкий заказ обескуражил малосимпатичного русского официанта, который приехал в Местиа — столицу Верхней Сванетии — подмолотить кой-каких денег у бурно пирующих грузин.
Сваны вообще сдержанны, но не до такой же степени: одна бутылка на четверых. Да к тому мы и не сваны вовсе. Словом, он потерял к нам интерес, а вот группа молодых мужчин, сидевших под деревянным панно, изображавшим сторожевые башни, напротив, интерес проявила. Особенно к Гоги, вообще популярному в Грузии человеку и артисту, а после фильма «Дата Туташхиа», показанному накануне по телевидению, особенно. Один из парней, самый изящный и, видимо, главный, что-то сказал официанту, и тот с невероятной скоростью принес и поставил нам на стол ящик роскошного шампанского «Абрау-Дюрсо».
— Это вам, батоно Гоги, и вашим друзьям.
Гоги Харабадзе встал, и мы встали и легким поклоном поблагодарили дарителей.
— Надо им послать два, — сказал он шепотом. — У вас есть деньги?
Парни тоже встали и поклонились нам, причем старший сделал останавливающий жест, мол, никаких глупостей.
Мы выпили из ящика одну бутылку и Харабадзе сказал, что остальные правильно будет оставить на столе, с чем я и Миша не согласились, при нейтральной позиции Лело. Глупо оставлять такому официанту такой напиток в таком количестве. Я отправился на переговоры. Они оказались до чрезвычайности легкими.
Старший улыбнулся и представился:
— Вано Ониани. Вы из Москвы?
— Да, там у меня есть друг-сван — хороший врач и к тому же отличный автогонщик. Сережа Дадвани.
— Это мой брат, — сказал парень, сидевший рядом с Вано. — Я тоже Дадвани.
Мы обнялись.
— Вы нас очень обяжете, если возьмете вино с собой, — сказал Ониани. — Вы на машине? Может, погрузите еще коробку?
— Нет-нет. Спасибо!
Мы попрощались. Впрочем, ненадолго. Они тоже ехали на «Квирикобу» в древнюю сванскую деревню Кала…
Опишу ли я этот христианский с оттенком языческого праздник, когда строго служат в древнем храме и под открытым небом, когда режут жертвенного барана и пьют, как вино, сидя на траве, некрепкую сванскую водку, когда поют грустные песни и радуются жизни, когда каждый каждому если не брат, то друг. Нет, нет, опишу.
На обратном пути Гоги с Леваном подхватили в машину какие-то районные руководители, а нас с Мишей пристроили за задним сидением «уазика» наши недавние знакомцы из ресторана.
— Кто они? — спросил я Гоги.
— Разбойники, — ответил он.
3. Встреча с прекрасным
Всю дорогу до Копетнари, что под Кутаиси, Миша и изящный Вано Ониани без перерыва читали стихи Галактиона Тобидзе.
— Откуда вы знаете столько стихов? — спросил я Вано.
— У меня было много вынужденного времени на изучение грузинской поэзии и русского языка.
Настала темная пора, и мы завернули в автокемпинг на ночлег, где нас уже ждали Гоги и Лело.
— Здесь вы наши гости, — сказал Ониани и пригласил к столу.
Утомившись от долгой дороги и изрядно выпитой сванской водки «жипитаури», я отправился осматривать окрестности и тут, в регистратуре кемпинга, над русской надписью «рецепция» увидел большое живописное полотно. По небесно-голубой поверхности озера Разлив (что было понятно с первого взгляда) плыл длинный узкий челн. На приподнятом носу его, подчеркивающем стремительность движения, в позе Наполеона, озирающего Москву с Поклонной горы, скрестив руки на груди и выставив вперед согнутую в колене ногу, гордо стоял во френче Сосо Джугашвили.
В лодке, кроме него, никого не было.
На зеленом плоском берегу (с шалашом на заднем плане) в суетливом и заискивающем изгибе, одетый с темную тройку с галстуком в горошек и кепку, стоял Владимир Ульянов, делая двумя коротковатыми ручками движение — сюда прошу.
Ах, что за прелесть, что за историческое провидение. Дуумвират. Хотя кто тогда это понимал?
— А можно купить у вас эту картину? — спросил я администратора.
— Возьмите старинный медный кувшин. Просто так. А картину совсем нельзя. К нам специально приезжают смотреть ее. Люди должны знать свою историю.
Ей-богу, она права.
