В пустой пивной банке сидит маленький человечек с лошадиным лицом и стоящими дыбом волосами и хрипит, хрипит.

Красные кирпичные стены пропитались одиночеством. Заплеванный асфальт имеет цвет тоски. Бродячий пес спит у станции метро, положив голову на сильные палевые лапы. Прохожие проходят мимо и навсегда. Сверху не сыпется дождь и не льется солнечный свет, в городах теперь этого нет, города накрыты листом ржавого железа. И сверху, из-за железа, несется хрип фатально пересохшего горла.

Стиральная доска тоже музыкальный инструмент. Фортепьяно подходит для того, чтобы ставить на него стаканы с рыжим засохшим ободком. Органчику восемьдесят лет, и он пиликает чепуху о том, что когда-то служил в пожарной команде. В большом барабане поселился бомж. Гитарка играет полечку, а шарманка на заднем плане плачет по утерянным сбережениям. Каблуки стучат. Вот и весь оркестр.

А теперь люди, теперь их выход. Они идут, идут, все эти потерянные души городов и забулдыги трамвайных путей. Вот жокей на полусогнутых тащится с ипподрома, переполненный джином. Вот морячок вразвалку сходит со старой посудины в Сингапуре. Вот автомеханик, знающий все моторы мира, вытирает руки комком промасленной ветоши и шагает в продуктовую лавку за бутылкой пива. Журналюга-поденщик жует свой пустой хлеб на берегу реки. По реке плывет баржа, на палубе стоит драное кресло, в нем, вытянув ноги и надвинув шляпу на глаза, сидит человек, у которого на щеках выступает иней щетины. Некто без имени, никто без фамилии, все без денег, паспорт потерян в прошлом году, прописка на небесах…

Все это старые, старые и очень старые вещи. Просто лавка старьевщика какая-то, а не музыка. Просто склад ломбарда, куда служка-татарин сносит пронафталиненные пальто, коробки из-под обуви, заполненные колечками с выпавшими камнями и связки древних часов, чьи остановившиеся стрелки показывают время Иллинойса, Сретенки и Вавилона. Старое фортепьяно из бара, в который захаживал Чарли Чаплин.

Семь лет молчания, отрешенная жизнь в провинции, и окучивание деревьев в яблоневом саду, и память о счастливых годах, когда мыл тарелки в пиццерии и работал вышибалой в кабаке, и завывания ветра в трубе, у которых ты воруешь интонацию собственного голоса, и неунывающая жена, которая варит по утрам крепчайший кофе и толкает тебя в спину, чтобы ты наконец прервал затянувшееся на годы молчание и нахрипел еще тринадцать песен.

Хорошо, пора начинать. И как всегда вот твоя старая черная шляпа и твой старый черный пиджак. Так одеваются проповедники в деревенской глуши и старые водопроводчики, держащие путь в церковь. В кармане этого пиджака много всякой всячины. Тут кроличья лапка, и скороговорка волшебника, и бред алкоголика, и отчаяние честного человека, и молчание честного человека, и старый трамвайный билет со счастливыми цифрами, и гайка, открученная с «Кадиллака», и засохшая карамелька в синей бумажке, прихваченная в банке, но это все пустяки, а главное вот тут. Он опускает руку в карман и нащупывает пальцами кусок наждачной бумаги. Это наждак грубого зерна, годный для того, чтобы снимать зазубрины с досок и старую краску с дверей. Незаменимая в музыке вещь. Прежде чем петь, следует пройтись им по глотке, шлифануть до крови, до мяса, до тверди, до звезд и до хриплого, хриплого голоса.

И что это все такое, спросите вы, что за сборище слов и старых сломанных вещей? А это Том Вейтс 24 октября выпустил новый альбом.