Почти четверть века посвятил я погружению в нашу относительно недавнюю историю. За трагедией тамбовского восстания, о котором повествует моя картина «Жила-была баба», и образ народа, который вовсе не рабски покорный, как принято повторять, — напротив, истово сопротивляющийся насилию. И злонамеренное «программное» истребление крестьянства. И коварное внедрение в деревню разрушительных идей классовой борьбы. И наша ментальная запрограммированность на наплевательское отношение к ближнему…
И вот сейчас происходит «прыжок в пропасть». Ведь по-настоящему картина начинает жить, когда встречается со зрителем. Какой бы ни была ее прокатная судьба, меня не оставляет ощущение счастья. Сделать хоть один фильм, который был бы твой. Про который мог бы сказать с чистой совестью: «Быть может, это вполне скромная картина, в ней есть недостатки, о которых знаю. Но я рассказал нечто, чего никто, кроме меня, не расскажет. Это дело моих рук. Моих и замечательной команды единомышленников».
К сорока годам я пришел к мысли, что надо завязывать с режиссурой, потому что всё лбом об стенку. Я сделал три фильма вдвоем с Борисом Яшиным, четыре — самостоятельно. Но ни один из них не достиг экрана в том виде, в котором задумывался. Всё было обкорнано, искажено.
Прошло 30 лет, я сменил профессию, думал: так и помру с ощущением неудачи. Но как только замаячила отмена цензуры, родился этот замысел. Это был вызов судьбы. Тебе уже за шестьдесят — сможешь ли сделать картину, которая стала бы серьезным высказыванием, посланием. Услышит ли тебя аудитория?
Помню, как в начале 2008-го с художником и оператором поехали выбирать натуру в Тамбовскую губернию. Это изумительной красоты земля. Знаменитые тамбовские буераки, необыкновенные длинные овраги, в которых прятались антоновские партизаны. А конные патрули Красной армии стояли по холмам и выслеживали: где дымы? Холмы, реки, поля неоглядные с самым благородным в мире чернозёмом. И тебя не оставляет мысль: почему на такой прекрасной земле так убого живут люди?! Вопрос этот мучает тебя по всей нашей необъятной родине.
Мне кажется, пока не разберемся и в этом узле нашей истории, — не поймем, почему мы такие, какими стали. Достаточно часа два поездить за рулем по Москве, чтобы ощутить сокрушительную агрессию, кипящую в толпе автомобилей. Вот и вспоминается высказывание замечательного русского мыслителя Константина Леонтьева. Он обронил фразу в конце 1880-х, что «в России христианство еще не проповедано». Но после 74 лет террористической преступной власти степень христианизации России катастрофически уменьшилось! За вычетом методов правления китайского императора Цинь Шихуан-ди, не было в мировой истории власти, сделавшей террор единственным орудием своей политики. Такие эпохи рубцуются веками. Об этом я и пытался задуматься в картине. Мы — дети, внуки, плоть от плоти этого террора. И сегодня, когда храмы вернули церкви, монастыри наполнились послушниками и церковь говорит громким голосом, претендуя на духовное руководство обществом… А христианское ли это общество? Помнит ли корневой постулат «Возлюби ближнего как самого себя»? У нас от этой заповеди осталось только местоимение «сам я». А ближний? Без круга «ближних» нет ни человека, ни общества. Как мы разговариваем друг с другом? Это же, как точно заметил Томас Гоббс, «война всех против всех». С улицы, из транспорта, из кабинетов «война» просачивается к нам в душу. Но когда-нибудь «войну» надо остановить.
Ищу ответ на вопрос: «Откуда эта взаимная ненависть?» И отчетливо вижу, что общество, «не сознающее, что творящее», ведомо ложными ценностями.
Как тут не сказать о чудовищной роли телевидения. Ну да, все про это знают. А ничего не меняется. Понимаю, что для девчонки из деревни в километрах 300 от железной дороги — это единственный источник общения с миром. И что она видит? Шоу — пропади он пропадом — бизнес, и брызжущие слюной криминальные истории. И она «постигает», что жизнь — это помятый глянец «типа звезды», рассказывающей о своих похабных романах и демонстрирующей безвкусные гардеробы. Понимает, что в мире, где преступники и где милиционеры с трезва не разберешь, — всё продается и покупается. И к чему переключать каналы: они все равно складываются в одну сильно действующую «картину жизни». Насаждаются фальшидеалы, навязывается порочная психология, что успех: деньги-автомобиль-любовницы-загородный дом — и есть цель существования. Если это укоренится в сознании нации, она погибнет. Потребительская модель взаимоотношений в итоге выест нас изнутри. Человек отличается от зверя тем, что у него есть сознание Бога, духовных ценностей. Сознание ответственности перед собой, людьми. Вне этого сознания человек — животное. Люди, которых вижу по телевизору, по преимуществу такие «животные». Когда попадается на экране кто-нибудь вроде Норштейна, демографа Вишневского, Лилианы Лунгиной — думаешь: «Как они сохранили человеческое лицо в зверином мире?»
С одной стороны, власть вроде бы допускает большую свободу, чем при Советах, отслеживая только политические новости. Но ведь всё, что идет в не новостное время, — это же не фон! Какую духовную жизнь можно сформировать при помощи новостной программы, которая инсталлирована в поток криминала и желтых ток-шоу? Никто не вспоминает о том, что задача телевидения не только призывать на выборы, но и воспитывать сознание нации. Новости должны быть гарниром к смысловым, просветительским программам. Тогда человек, сформированный всем, что видел вне новостей, и новости будет воспринимать не как быдло, а как гражданин.
Однажды в пору моего студенчества ехал я на пробы на Одесскую киностудию и оказался в самолете с замечательными кинематографистами. Среди них был Михаил Давыдович Вольпин, талантливейший сценарист, соавтор Эрдмана, отсидевший, как и Эрдман, свой срок. Вечером они пригласили меня поужинать. Завязалась дискуссия о кинематографе. Режиссер Яков Сегель, вспомнив общего любимца Чаплина, сказал: «Меня привлекает прежде всего кино, заставляющее смеяться и плакать». Тогда, осмелившись, я открыл рот: «А думать?» Вольпин посмотрел на меня теплым отеческим взглядом и молча кивнул в знак согласия. Когда мы расходились, Михаил Давыдович взял меня за плечо: «Читай Достоевского, и всё у тебя будет правильно». Сегодня постоянно вспоминаю об этом разговоре. Конечно, я понимал, что мне предстоит встреча со зрительским поколением, сформированным голливудской продукцией среднего пошиба. Я даже старался как-то это учесть. Стремился достичь в картине максимальной плотности кинематографического текста. Но отказаться от того, чтобы зритель думал, не призвать его к соразмышлению — не мог и не хотел. Поэтому зал резко поляризуется. Одни безоговорочно принимают картину. Другие яростно возмущаются: «Кому это нужно?!» Конечно, кино — искусство, воспринимаемое на уровне эмоций. И тут вижу, что не ошибся: зал смотрит везде примерно одинаково. Сосредоточенно. А дальше хотелось бы, чтобы зритель пришел домой… и думал. Пусть отвергает картину. Бранит режиссера. Но… думает. Как нам всем вместе жить дальше. По-людски.
