У меня была старушка-няня. Она родилась в крестьянской семье, раскулаченной в тридцатые годы. И пока няня была жива, я всегда поражался, как это у нее получается вставать на рассвете и работать весь день, не покладая рук. Я бы подох, если бы так работал с четырех утра до десяти вечера, не прерываясь ни на секунду. А она ничего — привыкла.
Подобную же способность к физическому труду от рассвета до темна я видел у рабочих, которые строили мне дачу. Однажды они заливали фундамент, и я с восхищением следил за тем, как они весь день, практически без перекуров месят бетон и таскают ведра с бетоном. Попытался было поучаствовать (на манер Льва Толстого), но на двадцатом ведре руки стали отваливаться и сердце стало заходиться. А они работали и работали, размеренно и спокойно, вовсе не будучи атлетами по внешнему виду.
Я приятельствую с офицером армейского спецназа. Он милый веселый человек, вечно придумывающий какие-нибудь интересные затеи для детей. Лишь иногда в его рассказах всплывают его военные истории, и я понимаю — Бог ты мой, он ведь убивал людей, и его пытались убить. Если бы я выстрелил в человека, если бы в меня стреляли, я бы сошел с ума и всю оставшуюся жизнь не мог бы думать ни о чем, кроме этого. А он ничего — привык, его этому учили.
Мой друг — доктор, детский доктор. Онколог. У него мало того, что помирают дети каждый месяц, так ему еще и приходится каждый месяц говорить родителям какого-нибудь ребенка, что медицина бессильна, и ребенок умрет. Если бы мне пришлось сказать такое, я бы свихнулся. А он — ничего, привык, спасает восемьдесят детей из ста.
У меня тоже есть профессия — я писатель. Я не очень хороший писатель, не чета великим, но это моя профессия. Профессия заключается в том, чтобы рассказывать истории. Писатель берет трагедию, переваривает ее у себя в мозгу и превращает в историю, как фармацевты превращают змеиный яд в лекарство. В виде истории трагедию можно давать людям.
Человек вообще-то не может пережить трагедию. Человек, с которым случается трагедия, кончает жизнь самоубийством или принимается убивать всех вокруг. Ромео и Джульетта, с которыми случилась трагедия, не выдержали трагедии и убили себя. Но Шекспир превратил эту трагедию в прекрасную историю о любви, а врачи, военные и даже иногда крестьяне читают эту историю или смотрят ее в кино, и им легче.
Нельзя давать человеку трагедию в чистом виде, как нельзя в чистом виде вводить человеку змеиный яд. Трагедия должна быть превращена в историю — писателями, учеными, режиссерами, артистами — как змеиный яд должен быть превращен в лекарство.
Так вот: трагедия русского народа без сомнения существует. Русский народ за последние сто лет потерял убитыми больше, чем какой-либо другой народ. Даже больше, чем евреи. А еще больше потерял нерожденными. А еще больше — искалеченными физически и духовно. Это, конечно, трагедия.
Но нельзя вываливать эту трагедию на голову крестьянину: он схватится за вилы, заколет свою скотину и детей, сожжет свои амбары и избу и пойдет грабить на дорогах. Не потому что он плохой, а потому что не умеет переживать трагедию, точно так же как я не умею трудиться от зари до зари.
Нельзя вываливать эту трагедию на голову военному. Он начнет стрелять. И не потому что он дурной человек, а потому что не умеет переживать трагедию и превращать трагедию в историю, точно так же, как я не умею идти на штурм под пулями.
Нельзя вываливать эту трагедию на голову врачу: он забудет клятву Гиппократа и примется делить пациентов на своих и врагов. Не потому что доктор — мерзавец, а потому что не умеет спокойно перекроить события общественной и частной жизни так, чтобы можно можно было не вскрыться после всего этого. Я ведь тоже не умею перекроить человеческое сердце так, чтобы оно потом работало.
Нельзя, одним словом, вываливать на голову народа его трагедию, не превратив эту трагедию в историю. Народ взбесится и покончит с собой, потому что не умеет иметь дела с трагедией.
Евреям можно переживать холокост, потому что они переживают не холокост собственно, а истории про холокост, рассказанные в романах Исаака Башевица Зингера и фильмах Стивена Спилберга. Русским нельзя переживать «геноцид русского народа», потому что они переживают его непосредственно на улицах и площадях, на стадионах и в парках, а не за книжками Ахматовой, Солженицына, Астафьева или Аксенова.
Одним словом, вот что. Трагедия русского народа, описанная в книге «Архипелаг ГУЛаг» — это лекарство. Трагедия русского народа, проскандированная на Русском марше — это яд.
оригинал записи
