Иду к метро по Цветному бульвару — в любую погоду памятник Юрию Никулину обвешан-облеплен детьми. Балбес вальяжно опирается великанским башмаком на подножку бронзового кабриолета. Вот-вот вскочит и умчится в веселую бриллиантовую даль за кавказской пленницей под рулады Зацепина. Памятник натерт пальцами обожателей печального клоуна до золотого блеска. На счастье.

Сколько у нас было и есть народных-пренародных, Никулин был и есть — любимый. Для колхозников, фермеров, бомжей, олигархов, ребятни, пенсионеров, президентов, секретарей обкома, диссидентов, интеллектуалов, зэков.

Вроде свой в доску, про зайцев пел, бревно по арене носил, анекдоты знал все на свете. А в глазах такая горечь, дистанция и еще что-то… что знал он про жизнь и смерть, про людей. «Знание» это принес с фронта, где воевал в зенитной батарее, где его товарищу во время обеда оторвало голову — и рука замерла над котелком с супом, где все в расчете слепли к весне — куриная слепота, но продолжали заряжать пушки… на ощупь. Поразительная человеческая мудрость, ранимость, отвращение ко лжи притягивали к нему крупнейших режиссеров: Бондарчука («Они сражались за Родину»), Германа («20 дней без войны»), Кулиджанова («Когда деревья были большими»), Тарковского («Андрей Рублев»), Быкова («Чучело»). Эти фильмы, как и гайдаевские комедии, не имеют срока давности. Как серое лицо немолодого фронтового журналиста, пишущего о войне заметки, в пожухлой военной форме в просквоженном, прокуренном вагоне, прижавшегося лбом к заиндевевшему стеклу. Дожить бы до мира. Долюбить. Построить цирк и наполнить его детскими голосами. Рассмешить. «Самолеты низко летят, значит, наши скоро придут…»