М., АСТ / Астрель, 2011

Степнова поняла простую вещь: нет лучшего способа подать эпоху, чем через семейный роман. Хотя, может быть, всё как раз наоборот? — ничего она и не думала понимать, просто написала семейный роман — а он — раз! — и расстелил перед нами эпоху, полюбуйтесь.

Впрочем, если мужчины семейные романы писать забросили, то литераторы женского пола делают это периодически — вот только никакой эпохи там не разглядеть, одни страсти (именно не страсть — а страсти). Так что если у Степновой получилось — значит, она знала, что делала.

Это прекрасная проза, там много воздуха, там все герои наглядны, как в трех зеркалах сразу. Короче, перед нами нечто большее, чем сама жизнь, — что и являлось во все времена признаком истинной литературы.

Но при этом есть обманчивое ощущение легкости: словно гимназистка на катке сделала изящный круг (вот дореволюционная Россия, вот Гражданская война, вот 30-е, вот опять война, и вдруг уже день нынешний) — и всё успела заметить, все лица и улыбки, яростные приметы времён и тихие горечи людей. Не в пример иным мужчинам, что тащат свои романы как камень в гору и всё норовят читателя заставить помогать им (да какого собственно чёрта?! Кати сам свою мрачную глыбу), за Степновой еле поспеваешь, страницы летят, как на хорошем зимнем сквозняке.

Не подумайте, кстати, что проза Степновой — это эдакое трепетное девичье рукоделье, — с той ловкостью, с которой она пишет, можно с равным успехом и ребенка пеленать, и разбирать оружие. Лексика мускулистая, экспрессивная, автор может запросто запустить матерка — и это к месту, это бодрит и греет.

Речь собственно о чем: был такой советский ученый по имени Лазарь Линдт. Сначала он любил женщину, которая была старше его и его не могла любить. А потом любил женщину, которая была много моложе его и его не смогла любить.

И в итоге получился целый XX век муки и маяты.

Линдт — почти гений, циник, умница. Хоть и вынесено его имя на обложку, герой он чуть ли не эпизодический, он всегда где-то с краю сцены, а на самом свету, ну да, его женщины.

Что до Лазаря, то…

«— Ты, Лазарь, как будто не в наше время живешь, ни черт тебя не берет, ни советская власть, — ворчал Чалдонов, гоняя под пересохшим языком ледяную таблетку валидола.

— Да их нету потому что, Сергей Александрович. Вот и не берут.

— Кого нет, Лазарь? Что ты несешь?

— Да никого нет — ни чертей, ни советской власти, Сергей Александрович. Люди всегда одинаковые. От сотворения Адама. Я просто умею с ними договариваться».

Мне особенно близко в этой книжке, что Степнова совершенно спокойно умудрилась избежать набивших оскомину счётов с эпохой: ох-де, черные дни, ах, вы, лютые годы. Это высокое, трудное чувство надо уметь воспитать в себе: видеть всё и не грозить из безопасного далёка огромным временам тщедушным кулаком, но понять эпоху и принять ее на душу как многопудовую, неизбежную уже данность.

У Степновой это получилось. Ибо все мы понимаем, какие тогда были дни. Дни, когда не только безвинно умирали прекрасные люди, — но и жили, и работали, и творили тысячи тысяч прекрасных, живых, из последних сил улыбавшихся жизни людей.

Я еще дам одну цитату, а комментировать ее не стану, сами всё поймете.

«Да когда же это кончится, Господи? Когда прервется эта жуткая череда?

Господь промолчал, словно спрятался за пыльную радиотарелку (внутри места не нашлось бы даже Ему — уж слишком огромен был бас Левитана, слишком страшны сводки советского информбюро), и тогда Маруся, с трудом опустившись на колени, принялась молиться выключенному репродуктору — яростно, горячо, как не молилась никогда и никому в жизни».

В книжке Степновой почти больше ничего нет, связанного с верой, но порождает это сочинение почти религиозное чувство мирооправдания. Да: оправдания мира, которому, казалось бы, никакого оправдания нет.

У меня есть к тексту несколько мелочных придирок.

Когда, к примеру, завшивевшего подростка Линдта, в Гражданскую, тащит глава советского ученого ведомства в свой чистый дом, где строгая жена и борщ, — я эту сцену узнаю, потому что сорок раз читал подобное в сорока советских романах. Хотя, может, Степнова это нарочно обыгрывает в сороковой раз?

Или когда Степнова неожиданно начинает писать БОЛЬШИМИ БУКВАМИ. Вы можете себе представить большой шрифт у Пушкина? Это всегда какое-то неуважение к читателю. Ну и недоверие автора к самому себе тоже. Степнова вот пишет: «…она ВИДЕЛА чужую боль». Или: «Нет, даже так — СТРАХ». А давайте еще наберем это слово полужирным и снизу трижды подчеркнем для надежности? И будет нам всем страшно. ОЧЕНЬ СТРАШНО.

Появись такие казусы в любом другом проходном романе, я б и внимания не обратил. Но у Степновой, коль речь зашла о книжке умной, точной в деталях и замечательно построенной архитектурно, — это просто обидно.

Считаем своим долгом заявить, что Степнова — главный претендент на любую ближайшую литературную премию. Сразу на три ближайшие премии. Да, она уже высказалась, что это ее не волнует вовсе. Но кто ж ее спрашивает.

М., Лимбус Пресс, 2011.

На обложке книги — Герман, и он улыбается. Улыбка лукавая, глаза, как в том анекдоте, — добрые.

В книжке три раздела «Нация» (где речь идет в основном о России вообще), «Родина» (там про Чечню), «Социализм» (тут по большей части о финансовом кризисе и путях выхода из него).

Садулаев будто бы прогуливается вдоль и поперек наших политических и социальных ландшафтов, заглядывает то туда, то сюда и комментирует увиденное. В основном издевается. Ну хорошо — не издевается, а слегка иронизирует. Получается все равно очень обидно.

Вот видит Герман русского националиста и говорит ему: «Видел я вас, русских националистов. Жопы отъели, на стульях не помещаются. Где вы были, когда русские старушки в грозненском доме престарелых умирали с голода под бомбежками? Жопы отъедали? Жирок копили в Москве златоглавой?

Почему не вы приехали, а кришнаиты… Почему они — не вы — развернули полевые кухни и под пулями, под осколками варили старушкам, и русским, и чеченским, свои индийские каши?»

Вроде бы хочется ответить: а кто тебе право дал, недобитая чеченская сволочь, повышать голос на моих русских братьев?! Но вообще Герман на русском говорит и пишет лучше всякого русского националиста, да и мама у Германа — русская, и к тому же преподавала литературу в Чечне. Отчего бы ему не высказаться? Приходится слушать.

Вот Герман заглядывает в Чечню — там как раз заправляет делами Кадыров-мл., который однажды в прямом эфире заявил, что писателя по фамилии Садулаев в Чечне нет. Оттого что этот Садулаев позволяет себе сомневаться в благом влиянии на чеченских мужчин активно насаждаемого адата.

В Чечне тоже то ли очень смешно, то ли очень грустно. Там, согласно полицейским сводкам, спецназы блокируют и уничтожают кусты конопли, видимо, по той же тактике, как в свое время блокировали и уничтожали боевиков: окружают, предупредительный в воздух — вперед, ребята! Там, согласно решению президента республики, разрешено многоженство, но вторых жен упорно не пускают в дом первые жены, потому что они главнее любого президента. Там Кадырову-мл. слагают оды и читают их в школах на утренниках, однако, например, во всем Шали нет ни одного книжного магазина.

Вроде бы хочется ответить: а кто тебе дал право, растленный питерский сочинитель, клеветать на свободолюбивую республику? Но вообще Герман рожден чеченцем, и детство, и юность провел в Шали, и достойно (а не как некоторые) представляет в России чеченский народ, и самая главная его (на мой вкус) книга так и называется «Я чеченец!» Отчего бы ему не высказаться? Приходится слушать.

Или вот Герман выступает в качестве критика капитализма и либерализма, что тоже, прямо скажем, любопытно.

В процессе размышлений, приходит он, как сам это называет, к «меланхоличным» выводам: «Идеальный капитализм невозможен так же, как и идеальный социализм, и ровно по той же причине — из-за несовершенства человеческой природы».

Заодно Герман, не увязая в теориях, на примере жизни продавца картошки Петра весьма доступно рассказывает об устройстве товарно-денежных отношений в современном обществе: «Финансовая надстройка над экономической начинает жить своей, отдельной от экономики жизнью. Сначала продается несобранная картошка, потом обещание продать непосаженную картошку, потом под залог купленного обещания продать картошку берется кредит, а на эти деньги покупается гарантия поставки в следующем году шкуры неубитого медведя. В общем, начинаются сплошные деривативы. Всё большее количество людей и ресурсов вовлекаются в спекуляции на финансовом рынке.

В один момент надутый шарик говорит «бум»! Финансисты спешно «выходят в кэш», то есть обналичивают результаты операций. А страдают больше всего не спекулянты, а реальные производители».

Вроде хочется ответить: кто позволил тебе, лузер, повышать голос на лучшую из возможных социально-экономических формаций? Может, ты это делаешь потому, что кому-то удалось обналичить кэш, а тебе, леваку и маргиналу, нет?

Но вообще Герман получил самое что ни на есть капиталистическое образование, ведет самый что ни на есть капиталистический бизнес, и еще один капиталистический бизнес ведет его жена. Отчего б ему не высказаться? Приходится слушать.

Как-то Джаггер спросил у Леннона (или наоборот, не так важно): «Почему ты играешь на губной гармошке, а я только в нее дую?» Мне иногда, только отчасти в шутку, хочется спросить у Германа: «Почему я только говорю, а ты еще и размышляешь?»

С ним, конечно, можно и должно спорить. Только прежде чем спорить, всё-таки лучше прочитать. А то меня Герман кое в чем убедил, а вас еще нет.