# Григорий Соломонович Померанц

Родился в 1918 году в Вильно (Вильнюсе).

Март 1938-го — арест отца, высылка в Актюбинскую область, где Григорий навещал его и слушал рассказы о репрессиях и пытках.

1941—1946 — Померанц ушел добровольцем на фронт. Дважды был ранен, работал литсотрудником нескольких дивизионных газет, комсоргом управления дивизии, парторгом.

1946-й — возвращение в Москву.

30 сентября 1949-го — арест по обвинению в антисоветской деятельности.

1949—1950 — следствие в Лубянской и Бутырской тюрьмах. Приговор: пять лет лагерей.

Июнь 1950 — апрель 1953-го — Каргопольлаг (Архангельская область). Работа нормировщиком в отделе интендантского снабжения, затем, около месяца, — рабочим на конвейере лесозавода.

18 апреля 1953-го — освобождение по амнистии.

1953—1956-й — работа учителем в кубанской станице Шкуринская.

1956-й — реабилитация, возвращение в Москву.

С 1976-го — запрет на публикацию в советских изданиях. Участие в диссидентском движении, самиздате.

Конец 1980-х — многочисленные публикации в журналах, издание книг, чтение авторских курсов лекций.

Философ, культуролог, писатель, автор книг «Открытость бездне. Встречи с Достоевским», «Страстная односторонность и бесстрастие духа», «Тринитарное мышление и современность», «Лекции по философии истории», автобиографии «Записки гадкого утенка».

Меня привезли в лагпункт в Каргополь и сразу отправили в баню. Стою голый. Даже в одетом виде я не очень величествен, а в раздетом похож на ощипанного цыпленка. А там всем распоряжался дневальный, здоровенный детина по фамилии Шелкопляс, который непрерывно матюгался и кричал на заключенных. На Лубянке я привык осаживать следователей, которые не имели права меня бить, и тут, видя начальника, но не понимая, что это заключенный, уголовник — ссученный, но оставшийся по природе бандитом, — его осадил. Фраза была примерно такая: на вашем посту непрерывно матюгаться не следовало бы. Шелкопляс слышит — и приходит в бешенство. Ему, здоровенному мужику, смел перечить и подтачивать его авторитет таракан, которого он может одной рукой раздавить!

Шелкопляс хватает табуретку и заносит над моей головой. А фронт приучил меня в отчаянном положении идти напролом. Я уперся глазами в его глаза и не отрываясь смотрю. Он понимает, что за убийство получит новый срок, отбрасывает табуретку, бьет меня ногой в живот — легко, не так, чтобы свалить с ног, — и выходит.

На следующий день вся лагерная интеллигенция шумела, что выпускник ИФЛИ чуть не был убит Шелкоплясом. Меня сразу заметили, и вскоре ко мне явился заключенный, бывший ученик Бухарина, а сейчас старший бухгалтер, который пользовался доверием как человек, знакомый с канцелярской работой.

«Вам нравится Гегель?» — спросил он. Мы 20 минут проговорили о «Науке логики», после чего он сказал: «Ну хорошо. Я вижу, что вы справитесь с работой нормировщика».
Так я попал на должность, где пробыл почти весь срок.

Освобождение у меня произошло еще оригинальнее.

Так получилось, что перед арестом я был одинок. Настоящей любви не было, и я решил: на чувства я не способен, когда выйду, стану жить один.

И вот у нас в конторе заболела уборщица, эстонка Айна. Ее заменила Ирочка Семенова, аспирантка психологического факультета МГУ. Она была недовольна травлей Ахматовой, публично говорила об этом, за что и получила семь лет (только в нашем лагере за Ахматову сидели два человека).

Ирина была очень живая, довольно некрасивая, более-менее начитанная. А мне давно было не с кем поговорить, поэтому, когда она приходила в контору, я ее немного задерживал, и мы трепались.

Скоро Айна выздоровела, но я как мог затягивал, не выписывая ей наряд. Это узнал начальник, рассердился. Я выписал наряд Айне, простился с Ирой. Вернулся в барак, представил, что завтра Ирочка вместо уборки конторы будет ковыряться в мерзлой земле, сел на нары и зарыдал. У меня появилось чувство, будто я ее предал. Я понял, что незаметно и глубоко в нее влюбился.

Освободили меня 18 апреля 1953 года, по амнистии. Ну, думаю, надо повидать Ирочку. Ее 15-й лагпункт находился километрах в двух от моего. Иду и вдруг вижу — оцепление, и женщины ковыряются в земле. И Ира с ними. Сразу, никого не спрашивая, вхожу в оцепление, бросаюсь к Ире. Подходит начальник конвоя, начинает меня ругать. А я знаю, что за свидание зэка с зэчкой полагается взятка в 25 рублей. «Давайте, — говорю, — я вам дам 50, и вы позволите нам еще поговорить». Он сразу сообразил: 50 рублей — деньги неплохие. 20 стоит «сучок» — паршивая водка, которую делали из древесины, 5 — закуска. Итого хватит на два раза.

Дал ему 50 рублей, поговорил еще немножко с Ирой. Ну, думаю, а теперь надо получить законное свидание. Дошел до лагпункта № 15, попросил о свидании с заключенной Ириной Семеновой. И получил. Теперь уже без начальства, наедине, так что можно было целоваться. Ирочка, правда, откровенно говорила, что я ей не очень нравлюсь, — но почему бы не поцеловаться?

Вот так, в хорошем настроении, я уехал в Москву.

Роман по переписке продолжался два года, когда Ирочка освободилась, мы даже съездили друг к другу, но на этом все и закончилось. Видимо, Ирина стала для меня собирательным образом женщины в лагере. Осужденные по 58-й статье мужчины («фашисты», как нас называли) были для лагерной администрации замечательной обслугой: не смухлюют, не украдут. А женщины прежде всего интересовали как женщины, жилось им плохо, и все сочувствие к ним для меня собралось в Ирочке.

Что я узнал? Что способен на очень большую любовь — ту, которую женщина редко когда встретит. Это понимание возникло в лагере и подготовило следующее большое чувство, которое пришло ко мне после реабилитации в 1956 году.