# Вера Юльевна Геккер
Родилась в 1922 году в Германии.
1938-й — отец, доктор философии Юлий Геккер, расстрелян, мать приговорена к восьми годам.
10 сентября 1941-го — трое сестер Геккер арестованы, месяц провели в Новинской тюрьме.
Октябрь-ноябрь 1941-го — этап в Киргизию, год в тюрьме города Фрунзе. Дальше — этапы по небольшим пересыльным лагерям в Киргизии (Беловодское, Дженгиджер).
21 ноября 1942-го , поселок Васильевка, — приговор: пять лет лагерей и бессрочная ссылка. Этап в Караганду через лагеря в Новосибирске, Ташкенте, Петропавловске и Карабасе (Казахстан). Везде — общие работы, голод, дистрофия, пеллагра, лагерные больницы, поиск сестер.
Спустя два года после ареста — окончание этапирования, заключение в Акмолинском лагере жен изменников родины (Казахстан), встреча с сестрой Алисой. Работа на швейном производстве.
10 сентября 1946-го — окончание срока, переезд в ссылку в Караганду к освободившейся раньше Алисе. Встреча с матерью, тоже вышедшей из лагеря.
Октябрь 1949-го — по программе воссоединения семей Вера, Алиса и мама переезжают в город Ленинск-Кузнецкий к сестре Ирме. Ирма освободилась из лагеря раньше и переехала в Кемеровскую область к мужу Сергею Худякову, которого она встретила в лагере.
1954-й — реабилитация всех сестер, окончание ссылки.
1955-й — переезд в Иркутск.
Лето 1958-го — возвращение в Подмосковье, в дом семьи Геккер в поселке Клязьма.
Часть нашего имущества конфисковали, спасти удалось только рояль: сестрицы написали письмо Валерии Барсовой, знаменитой певице Большого театра, которая тогда была депутатом Верховного совета, она похлопотала, и рояль вычеркнули из описи. Но мы боялись, что аресты еще не закончились, и на всякий случай отвезли рояль к знакомым.
Я была на третьем курсе училища при консерватории, когда началась война и НКВД получило задание сажать всех людей с немецкими фамилиями. Ордеры были выписаны на нас всех, пятерых, но все — разные. Алису арестовали как СОЭ (социально опасный элемент), хотя у нее был полиомиелит и она с детства ходила с палочкой. А меня, поскольку я пианистка, обвинили в том, что в день объявления войны я устроила праздник и играла на рояле фашистские гимны. До сих пор не знаю, что это за гимны?
Когда нас арестовали, я почему-то была уверена, что мне дадут 10 лет, и подумала: так, сейчас мне 19, когда освобожусь, будет 29… Ну ничего. Выживу! Во двор сосед Петя как раз вышел, я крикнула: «Пока, Петя, увидимся через 10 лет!» А потом еще подумала: а ведь интересно же все познать!
Срок мне, Алисе и Ирме дали одинаковый: пять лет лагерей и ссылка на вечное поселение. А Ольга и Марселла спаслись: Ольгу не застали дома, Марселлу отпустили. У нее на руках был девятимесячный ребенок, он страшно орал и следователь, видно, ее пожалел. Правда, предупредил: уходи с работы и ни в коем случае никуда не устраивайся. И ночью, посреди бомбежки, она пошла из НКВД домой.
После ареста наш дом конфисковали, внизу в каждую комнату поселили по семье, а сестер переселили в единственную комнатку на втором этаже.
Жильцы к ним относились плохо, считали их немецкими шпионками, кажется, все тогда были одурманены. Один раз кто-то даже донес, что у сестер в подвале тайная типография, пришли энкавэдэшники и обнаружили, что в подвале живут куры, которые ночью стучат клювами, словно наборщик.
Ольга была очень волевая, не боялась, а Марселла остро реагировала даже на звук проезжающей под окнами машины. Боялись тогда все люди. Вообще все. Но 5 марта 1953 года (день смерти Сталина. — Е .Р. ) кончился у Марселы этот страх, как рукой сняло. Удивительно, правда?
Рояль сестры поставили у себя наверху и спустя 14 лет послали его мне в ссылку, в Иркутскую область. Нас с Алисой, Ирмой и мамой отправили туда на вечное поселение, но мама сказала: «Ничего вечного не бывает. Вот увидишь, ты еще будешь играть на рояле, ты еще будешь в Москве». Так и случилось. В 1959-м году рояль вместе с нами вернулся домой.
Через три года после моего освобождения из лагеря мы с мамой и Алисой переехали в Кемеровскую область, в колхоз, где поселилась Ирма. Поблизости в городе Ленинск-Кузнецкий была музыкальная школа, которую открыли эвакуированные педагоги из Ленинграда. Я пришла к молодой директрисе, рассказала, кто я и что я, и она разрешила мне приходить по вечерам играть.
Неделю, наверное, я ходила, вспоминала. Баха я всегда хорошо помнила, «Патетическую сонату» Бетховена смогла сыграть, а Рахманинова первый концерт подзабыла. Конечно, играла я коряво, очень плохо играла, но мне тогда казалось, что прекрасно. Через неделю заведующая сказала: «Начинайте у нас работать». Там я и осталась.
В лагере музыку я слышала всего один раз, в Ташкенте, где попала в лагерную больницу. У меня была пеллагра, дизентерия, ходить я уже не могла, доходяга была совсем. Умирали в больнице ужасно. В основном лежали с пеллагрой, представляете: все руки — сплошное мясо, кожи уже нет. Помню, двух женщин, которые около меня лежали, актировали (освободили по состоянию здоровья. — Е. Р. ), но они знали, что едут домой, чтобы умереть.
Туалет там был на улице, в 20 метрах от больницы. Помню, иду в этот туалет и вдруг слышу откуда-то издалека — боже мой, Четвертая симфония Чайковского! Ой, кошмар! Где-то радиотарелка. Стою, слушаю, только живот очень болит. А больше музыку в лагере не слышала ни разу. Ни разу.
