Александр Житинский умер в Финляндии 25 января, но я еще этого не понял, потому что Житинский во мне жив и никуда исчезнуть не может. Он лучший человек и писатель, которого я видел, я привык говорить и думать его цитатами, чувствовать себя его персонажем и раз в полгода перечитывать его opus magnum — роман «Потерянный дом, или Разговоры с милордом». Для меня — и, рискну сказать, для моего поколения — эта книга была тем же, чем для семидесятников другой дом, «Пушкинский», битовский. А может, и чем-то большим — поскольку в узком кругу страсти и привязанности всегда сильнее.
Житинский был почти всем для очень узкой прослойки, но охарактеризовать эту прослойку мне трудно. Проще рекомендовать любую из его книг, поздних или ранних, — «Снюсь», «Лестницу» и продолживший ее сорок лет спустя «Плывун», «Государя всея сети», «Арсика», «Часы с вариантами», «Сено-солому», «Подданного Бризании»… Житинского называли то фантастом, то юмористом, но ни в одно определение и ни в одну школу он не укладывался. Он писал о той почти исчезнувшей (по крайней мере с экранов и из литературы) прослойке советских идеалистов — эмэнэсов, учителей, врачей, не просто интеллигентов, но еще и «воздухоплавателей», как называл их он сам. Мечтатели, романтики — пошлейшие слова. Им была присуща трезвая, порой циничная ирония — в сочетании с удивительной, детской сентиментальностью. И я часто плакал, читая Житинского. А ведь читать его я начал уже не в самом слезливом, подростковом возрасте — с «Лестницы», напечатанной в «Неве» в восьмидесятом. И отчетливо помню, как ревел в армии над финалом «Потерянного дома» в той же «Неве» или над крошечным рассказом «Стрелочник» из его раннего сборника «Голоса». Над чем там было плакать? Едет герой в вагоне поезда поздней влажной зимой и вдруг слышит объявление, что железной дороге требуются стрелочники и что одиноким стрелочникам предоставляется общежитие. «Я всегда был одиноким, но никогда — одиноким стрелочником». И дальше он устраивается на работу, живет в будочке, изготовляет себе два флажка — «я сошью их сам, это больше соответствует одиночеству»… Как пересказать эту невероятно смешную и трагическую, в общем, историю стрелочника, который раскладывает на полу будочки железную дорогу и играет в нее часами, а в реальности переводит одну-единственную дурацкую стрелку, от которой все равно никакого толку? Все дело было в музыке фразы Житинского, в его певчей легкости, в неуловимой предвесенней тоске, хотя умом-то я понимаю, что это еще и отличная метафора творчества, всегда игрового, всегда для себя. Он и в литературе был одинок — в том смысле, что подражателей у него не могло быть. Были ученики. Как издатель — а он создал первое в Питере частное издательство «Геликон плюс» — он открыл Дмитрия Горчева, тоже уже ушедшего, но еще при жизни ставшего сверхпопулярным. Он первым напечатал Ксению Букшу, Алю Кудряшеву, а уж сколько помогал автору этих строк — не перечислишь. Его усилиями в безденежные девяностые выходили отличные романы Александра Мелихова. Житинский обладал лучшими редактор-скими качествами — бескорыстной любовью к чужому таланту, чутьем и безошибочным вкусом. А завидовать он не мог никому, потому что сам все умел.
Я не говорю здесь о его титанической работе по легализации питерского рока, об организованных им фестивалях и концертах, о том, как он первым написал о Башлачеве, открыл «Наутилус» и написал первую в России детализированную и глубокую биографию Цоя. И рок, и интернет были для него не только возможностью переменить работу и жизнь, сбросить старую кожу («Люблю заниматься деятельностью, для которой я не предназначен»), но и шансом на то самое коллективное, радостное, всеобщее преобразование жизни, которым заняты любимые герои его романов. Вот сейчас объединятся жильцы улетевшего, волшебно переместившегося дома — и будет у нас общность нового типа. Вот сейчас возникнет сетевое сообщество под лозунгом «Мы самые добрые, самые сильные и никому не хотим зла» — и выберет королевича, Государя всея сети. Вот придет постаревший Пирошников в тот самый дом, где когда-то блуждал по бесконечной лестнице, и создаст в этом доме литературный кружок, и тогда правильные обитатели, вытесненные в подвал, выберутся оттуда и снова станут хозяевами собственной жизни… «Плывун» он привез в Москву за два месяца до смерти. Тихо продавал его на ярмарке нон-фикшн. Тихо подходили люди, знающие, кто такой Житинский, и разбирали книгу — им не надо было разговаривать: из его книг они знали все про себя и друг про друга. Вот почему про него так мало написано. Некоторые древние цивилизации не оставили письменности именно потому, что все общеизвестное и так известно, а главное на письме не выражается.
Житинский был мягким, но сильным человеком, ироничным, но чуждым всякого релятивизма. Он был первоклассным выдумщиком, изобретателем великолепных фабул, веселым и увлекательным рассказчиком — но все это было для него так естественно, что он отмахивался от любых комплиментов. Он умер за письменным столом, перед компьютером, заканчивая новый роман — продолжение «Государя», — в одночасье, так, кажется, и не заметив перехода в другую жизнь, о которой столько думал. «Всем бы такую жизнь и такую смерть», — говорят иные его читатели. Немногие друзья Житинского знают, чего стоила ему эта легкость — именно легким человеком называли его все, кто смотрел издали. Так что я был бы осторожнее в пожеланиях. Я пожелал бы такой жизни только тем, кто способен ее выдержать.
Но с Житинским не страшно. Он всегда что-нибудь придумает, чтобы очеловечить мир вокруг себя.
