Олег Лекманов, Михаил Свердлов: «Есенин». М., «Астрель», 2011
Каждую новую есенинскую биографию читаешь как детектив: до самого конца не знаешь, убьют главного героя или нет. И если убьёт – то кто?
Интрига.
Национальный поэт России, книг о нём написаны – сотни, а вот, поди ж ты, ясности для многих так и нет никакой.
Одним ужасно хочется, чтоб смерть поэта была насильственной, другие разводят руками и говорят: ну, ребята, ну, давайте без этой звериной убеждённости…
Схожая ситуация, кстати, с Шолоховым: вопрос уже не в том, автор он «Тихого Дона» или нет, а в том, что отдельным гражданам до исступления надо, чтоб автором был не он – и это принципиально.
Сразу скажу, что в этой книге Есенин покончит жизнь самоубийством, при чём тянуть до последней главы авторы не будут, и на 508-й странице (а в книге их 600) прямо намекнут «…в ночь с 27 на 28 декабря выяснилось, что скука и пустота овладели поэтом окончательно и бесповоротно».
Я Есенина люблю с детства, любую строчку из его стихотворения могу продолжить наизусть, и ещё сказать, в каком году оно написано – и, признаться, для меня всегда было загадкой, отчего ж его убили, если – судя по его же собственным стихам, и тем более по последнему предсмертному стихотворению – он к этому финалу последовательно шёл.
Понимаете, нужно или совсем не любить или не очень понимать Есенина, чтоб – зная его стихи, и мало-мальски биографию, - так долго возиться с версией убийства. А как же его «Москва кабацкая», как же его лирика последних лет, его «…цветы мне говорят: прощай, / головками склоняясь ниже, / что я уж больше не увижу / её лицо и отчий край» - как со всем этим быть? Он что, мог написать эти стихи, и ещё «Чёрного человека» - а потом жить-поживать до глубокой старости?
Тогда б это уже не Есенин был, а врун и позёр.
А Есенин был позёр где угодно, но только не в стихах.
Приступы ненависти, которые он с какого-то времени стал испытывать к самому себе и своей жизни – это ощутимо физически. Тихий ужас его личной богооставленности – разве он не слышан в последних стихах Есенина? Разве с такой болью живут?
Самое смешное и неприятное, что «есениноведам» нужно как-то обходить последний, написанный кровью стих поэта «До свиданья, друг мой, до свиданья…» - который, как ни крути, версию насильственной смерти ставит под серьёзное сомнение. Приходиться как-то совсем некрасиво выкручиваться, предполагая, например, что эти стихи Есенину подбросили, и автор их на самом деле поэт Эрлих, который последним видел поэта.
Такая же бредятина, как с Шолоховым, все книги которого тоже написали другие люди, кроме разве что, «Донских рассказов».
И чтоб позиция не расклеивалась, приходиться тут же доказывать, что вообще-то «До свиданья, друг мой, до свиданья…» стих плохой, слабый и неумный (как и «Донские рассказы» тоже) – и Есенин такого не мог сочинить. На что только люди не идут, чтоб удержать свою шаткую правоту.
Одно непонятно, зачем Эрлиху нужно было целый стих придумывать, старательно подделывая есенинский почерк, если б можно было просто написать что-то вроде: «Я сейчас удавлюсь, пошли вы все на хер. Ваш Есенин» - и нечего было б вообще огород городить.
Характерно, что полк ревнителей есенинской насильственной смерти (как, кстати, и полк «антишолоховедов») нисколько не смущает тот факт, что все их версии противоречат в первую очередь друг другу.
Им бы вместе собраться и придти к общему мнению, кто всё-таки убил Есенина – Блюмкин (который, вот незадача, находился тогда в Монголии), питерские педерасты из числа младо-имажинистов (есть и такая версия, не смейтесь) или лично Сталин, предварительно избивший поэта кочергой.
Лекманов и Свердлов совершенно верно замечают, что необходимости в убийстве Есенина у власти не было никакой – он, ни больше и не меньше всех остальных весомых попутчиков, поддерживал Советскую власть, за границей пел Интернационал, сочинял мощные стихи о Ленине, а некоторое его разочарование в итогах Октября – так у кого его не было тогда – перечитайте хоть Алексея Толстого, хоть Бабеля, хоть Леонова, хоть и Маяковского даже.
Вообще, это очень тактичная книга – компилируя цитаты, работая на истинно научном уровне, своё мнение авторы проводят штрихами, почти никогда не навязывая, ни разу не срываясь на патетику или пафос, к чему, надо сказать, есениноведение вообще склонно.
Интонация ровная, все симпатии и антипатии повествователей остаются за кадром, хотя ощущенье, что Есенин – не самый любимый их поэт, всё равно остаётся – но это и к лучшему: так получается беспристрастней.
И именно такой подход даёт возможность выправить многие огрехи пристрастного «есениноведения».
Авторы спокойно доказывают, что традиционная датировка есенинских текстов 1910-13 гг. – не верна. Её предложил сам Есенин, готовя своё собрание сочинений в 1925 году, и, судя по всему, именно тогда осмысленно пошёл на некоторое смещение дат: ему было важно представить свой приход в поэзию как явление гениального самородка, с первых шагов овладевшего языковым волшебством. Однако сохранившаяся тетрадь юношеских, вполне беспомощных стихов Есенина «Больные думы» показывает, что всё было чуть сложнее: ученический период и у него имел место, поэт поначалу испытывал влияние в первую очередь Надсона – а вот те классические стихи, что датированы 1910-13 гг. были написаны либо в 14-16 гг., либо в редких случаях, в самом 1925-м – то есть, могла иметь место прямая авторская мистификация (например, со стихотворением «Подражание песне»).
Многие факты, прозвучавшие в книге «Есенин», были так или иначе известны и ранее, однако у Лекманова со Свердловым едва ли не впервые все акценты расставлены очень последовательно, точно и верно.
То есть, их будут оспаривать – и уже оспаривают (см. например, дельную статью Сергея Куняева о первом издании книги).
Однако при всём своём уважении к Куняевым, я очень согласен с авторами, что, скажем, имажинисткий период Есенина, как минимум, не случайный – и давший Есенину очень и очень многое. Шершеневич и Мариенгоф повлияли на поэта никак не меньше, чем, например, Клюев – и влияние это было, безусловно, благотворным. В первую очередь, через Шершеневича Есенин стремительно ознакомился с модернистскими европейскими течениями – что дало поэзии Есенина совершенно новое звучание.
Что до Мариенгофа – то период дружбы поэтов вообще был самым спокойным в жизни Есенина.
«В союзе с Мариенгофом, - пишут авторы биографии, - Есенин чувствовал себя способным преодолеть любое препятствие, побить все поэтические рекорды, покорить публику и «съесть» конкурентов – дружба окрыляла его».
Походя, биографы подмечают, что давнее и скептическое отношение многих «есениноведов» к мемуарам Мариенгофа – в первую очередь, к его «Роману без вранья», трудно объяснимо. Дело в том, что в книге Мариенгофа нельзя обнаружить ни одной серьёзной фактической ошибки. Это действительно роман без вранья. К тому же, надо ещё раз напомнить, что ни с одним поэтическим собратом и ни с одной женщиной Есенин не пробыл так долго. Вся есенинская поэтическая биография – это, по сути, одно десятилетие – с 1915 по 1925-й. Больше трети этого срока – с 1919 по 1922 он был неразлучен с Мариенгофом, что никто особенно и не отрицает (сам Мариенгоф не без некоторой иронии заявляет, что «годы четыре кряду их никто не видел порознь»).
Долгое время пытаясь объяснить себе прямо-таки физическую неприязнь наших почвенников именно к Мариенгофу, - между прочим, очень интересному поэту, а прозаику так вовсе восхитительному, - я не нашёл никакого другого объяснения, кроме несколько перезрелой ксенофобии: очевидная нерусь посягнула на сердечную дружбу «милого Сергуна» - разве ж допустимо такое. (То, что Мариенгоф – вообще-то потомок немецких дворян, проживавших в Прибалтике, успевший, кстати говоря, в качестве офицера русской армии поучаствовать в Первой Мировой, в расчёт не очень берётся; ну да ладно).
Но тот факт, что с Мариенгофом Есенин был куда ближе, чем, например, с Клычковым или Орешиным – уже не оспоришь. Тому порукой и письма Есенина к Мариенгофу (таких писем он даже жёнам не писал), их поэтические посвящения друг другу, да и сама история поэтической дружбы как таковая, описанная далеко не только в «Романе без вранья».
«После Мариенгофа, - отмечают биографы чуть позже, - поэт перестал терпеть рядом с собой равных: все должны были находиться в его тени, служить ему фоном – слушателями, подголосками, верными поклонниками и учениками. Отсюда кружение около Есенина «нищенствующей братии», «воронья», у которого он, презирая их, всё же шёл на поводу».
(Тут, справедливости ради заметим, есть некоторое противоречие – потому что ранее Лекманов и Свердлов сами же цитируют Есенина, который на вопрос одного знакомого, зачем ему нужен Мариенгоф, отвечает: «Мне нужна тень». Но противоречие это только внешнее, больше говорящее о позднем мстительном и несправедливом Есенине, чем о самой его дружбе с Мариенгофом).
Собственно, пить, и прямо скажем – спиваться, Есенин начал как раз тогда, когда встретил Дункан, и поэтический союз двух молодых имажинистов распался.
«Спрашивается, когда в его переписке появились жалобы на прожигание жизни и алкогольную зависимость, - задаются вопросом биографы, - только после переезда в балашовский особняк, занятый Школой Дункан».
Далее авторы совершенно резонно подмечают, что не только Есенин в некотором роде использовал Дункан – чтоб вырваться за пределы России и получить славу уже мировую, - но и Дункан использовала его, по-женски манипулируя им. Тут вообще очень интересный и, скорей, трагический сюжет - кстати говоря, лишь внешне напоминающий отношения меж Высоцким и Влади. Опустим несопоставимость масштабов (Есенин всё-таки всемирный поэтический гений– а Высоцкий, только не кидайте в меня табуреткой, чуть иная история). Речь о том, что Влади Высоцкого спасала («…двенадцать лет тобой храним»), в то время как недолгая и болезненная история с Дункан надломила жизнь Есенина. Да и сама Айседора закончила плохо.
Но и об этом Лекманов и Свердов говорят с замечательным тактом, нигде не повышая голоса и не выставляя оценок.
Они вообще выбрали любопытную методологию для того, чтоб как-то справиться с неустанными есенинскими превращениями из тихого и улыбчивого рязанского ангела во вздорного демона, - это классический сюжет Стивенсона о докторе Джекиле и мистере Хайде. Очень точно. Вот золотовоголового витию после поэтических чтений влюблённые поклонники несут на руках, а вот Есенин в дурном полубреду пытается ночью задушить своего спящего друга – тот в ужасе просыпается, а ослепший и осатаневший Есенин кричит: «Кто ты? Кто ты?»
Единственный раз, когда у меня при чтении чуть дрогнуло веко, это в финале, когда Лекманов и Свердлов коснулись одной трудной темы, в определённом контексте вспомнив строчку Есенина «…одолели нас люди заезжие».
У Есенина с «людьми заезжими» бывали свои, порой нелепые, порой пьяные, порой злые счёты – но когда авторы, походя, говорят, что это было проявлением «комплекса национальной неполноценности» поэта – приходится пожать плечом. Ну, не всё так просто, наверное – мы тут 200 лет вместе, сколько всего сказано, сколько копий поломано, - ни одним комплексом всё объясняется, вопрос чуть серьёзней, не так ли, друзья? А то много на кого из русских классиков можно этот комплекс повесить – потом останется только диву даваться, какие они у нас все закомплексованные.
Полегче, в общем.
Кстати, чуть ранее, авторы пытаются убедить, что к Троцкому Есенин питал исключительно тёплые чувства. И тут тоже сложнее – исчадием ада Есенин Троцкого точно не считал, отзывался о нём несколько раз более чем комплиментарно – но поэму «Страна негодяев» ещё никто не отменял, и её героя Чекистова, в котором тень Троцкого просматривается безусловно.
Впрочем, как раз «Страна негодяев» в книге вообще не упомянута ни разу.
Но, повторюсь, это вообще единственный вопрос, который возник – да и ему не за чем придавать определяющее значенье.
Есть ещё несколько случайных и опять же, незначительных, помарок. Например, ошибочная ссылка на воспоминания современника о том, что в 1920 году на поэтическом диспуте Есенин попрекал Маяковского тем, что тот поёт о пробках в Моссельпроме. Современник ошибся – в 1920 году Маяковский о пробках ещё не написал - а биографы эту ошибку повторили.
Ещё одна ошибка допущена в небольшом разделе, посвящённом тому, как воспринималась есенинская поэзия в первые десятилетия после его смерти – проще говоря, в сталинские времена. На этой почве тоже взросло несколько нелепиц о полном запрете поэта, за строчки которого можно было угодить на Колыму. Одно из сочинений о насильственной смерти Есенина, помню, начинается именно с такой сценки: в 30-е годы, в коммуналке, один мужик, подыгрывая себе на баяне, поёт про «…отговорила роща золотая…» – но в тот же вечер появляются люди из «органов» и тащат в «чёрный воронок» человека посмевшего голосить такую несусветную крамолу.
Между тем, Лекманов и Свердлов напоминают, что с 1934 по 1953 год есенинские стихотворения и поэмы трижды (в 1934, 1940 и 1953 годах) выходили отдельными книгами в малой серии «Библиотека поэта». Но и это ещё не всё. Для начала, стоит упомянуть, что сборники стихов Есенина выходили в 1926, 1927, 1931 и 1933 годах, плюс в 1928 вышла книга «Сергей Есенин. Фотоальбом». Ещё четыре сборника избранного вышло соответственно в 1943, в 1944, 1946 и в 1952 гг. (последнее тиражом – 75 тысяч, два предыдущих по 57 тысяч экземпляров каждое).
Есенина, конечно, все эти годы упоминали в советской прессе в основном как кулацкого подголоска и певца социального упадничества – но запрещённым он, как мы видим, не был вовсе, и чтение, и даже пение его стихов на расстрельную статью никак не тянуло.
Плюс работы Лекманова и Свердлова очевиден: они не стремятся заявить себя в качестве адвокатов или ниспровергателей Есенина. Их работа куда сложнее: показать, как было и ничего не выдумать от себя. Хотя соблазн выдумать и досочинить по вкусу, конечно, огромен.
Ведь если нет ответа – так хочется придумать ответ самому, и навязать другим.
Прочитав книгу, я так и остался в неведении, можно ли применить к Сергею Есенину такие, например, слова: «Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Иоанн. 12;25).
…но и хорошо, что ничего мне не ясно до сих пор.
Быть может, куда хуже, когда создатели жизнеописаний настырно распределяют своих героев кого в рай, кого в ад.
А это не наше дело.
