Трудно, находясь внутри, видеть настоящую картину, не выдавая желаемое за действительное. Однако мне кажется, когда речь идет об историческом процессе, чреватом кровью и насилием власти или улицы, важно сохранить трезвый взгляд. Если бы я был фотограф, я бы тоже с удовольствием снимал молодые умные лица, тем более что их, правда, было много. Но я не фотограф, я просто стоял и смотрел, как и кем наполняется площадь. Недостаточно сказать: там было сто тысяч, очень много народа. А какого народа, которого?
Это было как-то волнами. За старыми большевиками с плакатом шли растаманы с кисточками, за пожилым московским евреем — очень юный русский неофашист. Рядом с нами стоял человек в черном (между прочим, тоже в очках), который все время вполголоса повторял одно и то же слово. Например, с трибуны спрашивали: «Кто украл наши голоса?» — и он отвечал: «Жиды». Трибуна явно ждала не такого ответа, но этот парень и не был провокатором, он повторял слово не громко, а тихо своему соседу, чтобы никого не обидеть вслух.
Юрий Рост, куривший рядом трубку, сказал (я бы не хотел присваивать его точное сравнение), что это водопой, где звери, следуя некоему табу, друг друга не едят. Но даже если это не сказка, то дальше в лес они друг друга будут есть. Идиллия митинга не должна нас обмануть: свидетельствовать о каких-то ростках толерантности она тоже может, но переоценивать их я бы не стал.
Накануне на «Ходорковских чтениях» кто-то из социологов сказал, что площадь пестра, жива и всегда интересна. Конечно, это много интереснее, чем тухломордый парламент, но все это гораздо сложнее. Так и должно быть с настоящим народным представительством: народ очень разный. И еще сто лет назад тогдашний социолог сказал, что русские — это не один народ, а как минимум два, и кроме языка, общего у них, в общем, ничего нет. Я не знаю, сколько людей открытого общества и людей закрытого общества пришло в воскресенье на Болотную, но мы точно, даже научно знаем, каково соотношение тех и других в России в целом.
Когда на прошлой неделе ежегодные «Ходорковские чтения» проводились уже в восьмой раз, вдруг обрело актуальность их более официальное, но менее известное название: «Российские альтернативы». В воздухе есть предчувствие альтернативы, но не факт, что она сможет реализоваться. Важно не то, что на площади, хотя и это тоже очень важно. Важно, что будет в остатке. От радостных демонстраций 1989-го, памятных старшим участником нынешних, от 1991-го и Ельцина возле Белого дома уже через пару лет в остатке был ноль, если не минус.
Важно все это постоянно осмысливать и фиксировать: осмысленное в любом случае останется на будущее, но только при условии (я повторю), что мы не будем выдавать желаемое за действительное. Молодежь сделает это обязательно просто по своему устройству: мы тоже такими были. И здесь не на кого надеяться, кроме интеллигенции старой школы, которой осталось мало: кто умер, кто уехал, а кто кооптировал сам себя во власть, и мысль его безнадежно увязла в самооправдании. Но есть еще такие люди, как Евгений Григорьевич Ясин, вот их и надо слушать.
В этом смысле жаль, что «Ходорковские чтения» прошли до, а не после третьего митинга, так как по составу они не были одинаковы. В представлении участников «чтений», пытающихся это осмыслить, речь о «думающей улице», которая (если она возможна) может думать совершенно по-разному. Но несмотря на разницу в языке, мыслями можно обмениваться, давайте попробуем.
2011 год ознаменовался рядом событий, который заставил журнал TIMEчеловеком года назвать собирательного «человека протестующего»: «арабская весна», кризис Евросоюза (а не просто евро), движение «захвати WallStreet», митинги в Москве. Им всем предшествовал мировой финансовый кризис. Общее между арабскими странами (очень разными внутри) и Россией то, что кризис «закупорил» эмиграцию здешних образованных людей в более развитые страны, где сократилось число рабочих мест. Вынужденно оставшись в архаике своих отечеств, растущая масса таких людей вошла с ней в опасный конфликт.
Если взять лозунги, артикулированные на проспекте Сахарова, то с «WallStreet» и протестами против идеи евро (федерализации Европы) их роднит более правый и консервативный, нежели левый и демократический характер. Но на Болотной идеи либерализма двигала больше трибуна, а в пестрой толпе преобладало обычное для архаики «отнять и поделить» (коммунисты и националисты в этом едины, лишь на поверхности различаются те, у кого надо «отнять»). Это две не просто разные, а во многом противостоящие друг другу линии: если для одной части площади важно требование правил, по которым должен справедливо победить сильнейший, то для второй идеал — это уравнительная справедливость.
В образованной аудитории, каковой были «Ходорковские чтения», призывы к «очищающей революции», с которым выступил один Илья Пономарев, никакого понимания не встречают. Главная радость старых интеллигентов состоит в том, что за демонстрациями ими угадывается появление некоего среднего («недо-среднего», по словам одного из выступавших) класса, который наконец-то востребует идею правил и независимого суда. До сих пор при массе пустопорожних разговоров об этом суд не был нужен никому: ни власти, ни бизнесу, который по таким общим правилам может и проиграться.
Эти требования нельзя игнорировать: персонализированные совершенно диким и мифологическим образом, они в мотиве своем справедливы, потому что именно на восстановление попранной справедливости они и направлены. Наверное, выход из сложнейшей исторической ситуации мог бы состоять во взвешенном социал-демократическом курсе немецкого или скандинавского образца, в створе которого можно совместить либеральные «правила» и социалистическую «справедливость». Может быть, это даже дало бы стране какую-то передышку для модернизации и (не побоюсь этого слова) просвещения. Беда в том, что трудно представить себе что-то менее совместимое, чем модернизация и нынешний общественный строй в России, чем просвещение и Путин, правила, справедливость и Путин.
Каждый, кто прошел с Болотной по Каменному мосту вдоль шеренги, в которой каменные омоновцы-«космонавты» чередовались с какими-то новобранцами в полушубках со склада, наверное, прочувствовал, что все могло бы быть и совсем по-другому: скажи только «фас». И провокация в столь пестрой толпе не проблема. Чтобы исключить переход ОМОНа на сторону народа, власти надо сделать не так много: разделить эти митинги, отделить один народ от другого. Попытка стравить «ботаников» и «гопников» уже была сделана митингом на Поклонной горе.
С одной стороны, видимо, верно, что пока только Путин может удержать хоть в каких-то рамках порожденное им же чудовище: свору сбесившихся, понимающих только «бабло» силовиков. Но Путин не в состоянии провести никаких реформ: ни по личному складу, ни по блокирующему его окружению. Похоже, он даже уйти не может так, чтобы остаться целым.
Во всяком случае, говорят социологи, феномен «тефлонового Путина» остался позади, он уже не может действовать так, как прежде в обстановке действительной, а не мнимой «народной любви». Как и вообще в любви, феномене необъяснимом, такие отношения не восстанавливаются. Это сильно меняет ситуацию.
Нельзя только забегать вперед процесса. Девять женщин за месяц никого не родят. Откуда ж такая уверенность, что если в Думе вместо четырех фальшивых партий станет восемь настоящих, Дума вдруг возьмет и родит какую-то мысль? Ее должна выносить «думающая улица», иначе она не будет актуальна.
На «Ходорковских чтениях» высказывались и наивные стариковские мысли о том, что требование нынешних демонстраций состоит в восстановлении чувства собственного достоинства. Опять же два разных российских народа собственное достоинство понимают очень по-разному, но так ли уж это наивно? Кто-то заметил, что показателем настоящего, крупного социального сдвига, каким только и бывает рождение нового класса, может служить востребование нравственных ценностей. Кто о них вчера-то, кроме КПРФ, вспоминал? А сегодня вспомнили молодые, хотя они это и облекают в какие-то другие, подходящие (матерные) слова
