Коля Костылев (вылазка в райцентр)

Я опишу кое-что из его похождений в коротких отрывках: это единственная форма, в которой можно передать что-нибудь о лице, не имевшем никакой последовательности и не укладывающемся ни в какую форму. Лесков

Сначала я объявил себя неограниченным монархом, а затем и первым президентом республики Клепики и рассматриваю свою личность как очень значительную. Коля Костылев

Чудотворец был высокого роста. Хармс

Расскажу вам о человеке, который не участвует в текущих событиях, а просто живет себе и не грустит. Лично меня такие люди успокаивают. А массовость, хоть в спорте, хоть в общественном движении, меня настораживает. Но вы на меня не смотрите, я странный человек, я даже Пушкина А.С. не понимаю вовсе, а поэтов двадцать пятого ряда, тех, бывает, люблю; и даже пусть не сильные стихи, но мне с ними уютно. Так вот и с людьми. Те люди, которые нашли в себе силы, — они, конечно, наше всё на сегодня, а мне ближе Коля Костылев, человек с трезвым взглядом на жизнь. Поедем сегодня к нему в гости, в достаточно далекие от Москвы края.

Добираться до Коли Костылева, а он почти всегда дома, в Клепиках, следует на тепловозе «кукушка». Там проложена одноколейка, электричка не ходит, и это хорошо. Электричка рвет пространство, а «кукушка» идет, не торопиться, покачиваясь всеми четырьмя вагонами, в этом ее человечность. Притом не такая, которую продумали спецы, «чтобы было удобно» (тогда-то как раз получается и неудобно), а которая сама собой сложилась. И опять же — проводница, чтобы мы делали без них (не знаю почему), откроет для тебя дверь, поднимет часть пола, чтобы стала доступна лесенка, платформы-то нет никакой. «Кукушка» уйдет в направлении райцентра Буй, тебе же — двигаться в обратную сторону, по рельсам, по темени, по минусу двадцати, с запрокинутой головой, потому как звезды, звезды… Все вместе — это очень русский опыт. (А потом еще через мост идти, через ветер, а ты шапку не взял, с насыпи сворачивать, где Коля Костылев шест оставил для ориентира себе и гостям, если вдруг.)

А если кто не понял этого опыта, то вряд ли ему понять и Колю Костылева, и зачем к нему ехать. В этом человеке и уют, и звездные дали.

67 лет. Живет в деревне Клепики. Зимой он в ней один остается. Был знаком с А. Зверевым (художник) и Вен. Ерофеевым (писатель). Пишет летопись своей жизни перьевой ручкой на рулоне обоев. Топит печь. Живет на пенсию, почти ничего не ест, недавно завел серую кошку с белыми лапами. Проспиртован, худ, носит бороду, и за ним надо записывать. Коля живет в доме предков, кирпичном, старом, который не рассыпался только потому, что все эти годы Коля, сменив в Москве сто работ, возвращался в него. То есть он сохранил архитектурное наследие, хоть и не построил дом. А это уже немало по меркам сокрушительного века. Но истории все-таки важнее. Обратите внимание на первую. Прямой отсыл к «длянародной» азбуке Л.Н.Т. А ведь Коля ее не выписывал. А просто с ходу мне сообщил, слово в слово, принял полстакана укрепляющего (для духа) и принялся рассказывать что-то еще. А потом еще «что-то еще». И еще что-то.

В 1-м классе начальной школы снесло ледоходом мост через реку Лукинку. Вместо моста лежало бревно. Все перебрались, а я застыл над рекой и очарованно смотрел на воду. Ребята кричали: смотри на нас, иначе пучина реки Лукинки унесет тебя в океан. Я посмотрел на них и начал переползать в школу.

«Домой можно добираться и на одиннадцатом номере, то есть на своих двоих, а я расскажу тебе, как добирался Саша Мякун, он был пекарем в Середе. А жил он в Задорине. Я ему еще туалет построил, но не рассчитал малость, был неопытен. От Середы до Задорина полтора километра. Саша Мякун был заведующим пекарней и прекрасным пекарем, такой хлеб пек — не нанюхаешься. И он имел всё, точнее всё, что хотел, а чего хотеть человеку — ведь мука в те годы (50-е) была без меры и без контроля, он всегда имел на что. Обычно его довозили в санях и ставили к крыльцу, а когда и возчики упивались, то Саша, не имевший сил идти, просто катился катом по снегу. Он катился-катился-катился, пока жена не подбирала его у крыльца. А помощник, чье имя я уже не скажу, тоже перенял эту традицию. Ему надо было катиться в другую сторону, он жил в самой Середе, у льнозавода, и всего пятьсот метров. И вот однажды на его пути встретился стог, он уперся в него, видимо, решив, что уже дома, и так закончил жизнь. С его дочкой мы потом учились в Ярославском пединституте… Однажды и мне пришлось ночевать в снегу, я просто иглу выкопал, я знаю нравы народов Севера. Но нужно, чтобы снег был глубокий, сейчас-то сантиметров пятьдесят от силы, ни фига не получится, имей это в виду».

«А что сделал мой братец? Он ножом располосовал весь гардероб своей прекрасной Галины. А после того, как он прикончил все платья и халаты, он еще через дверь облил кипятком милиционеров, которые к нему ломились. Менты, ошпаренные, уехали — другие приехали, под локотки взяли несчастного и на пять лет в Кировский лагерь. А там местные татары собрались его убить, и он бежал за три дня до освобождения и три года досиживал за побег».

Коля Костылев ходит по дому в сорочке, трениках и тапочках. Солнце светит в окно, падает на угол печки. Нам хорошо. Печку топим. (Поленья разлетаются на морозе.) А валенки у него — для выхода во двор, серый и черный. Костылев смотрит под кровать, доносится звон. Он пересчитывает наши запасы. Говорит: «Неплохо мы вчера потрудились». Достает. «Ну давай по черепчику». Это его любимое выражение. Утренняя хандра в Клепиках отсутствует как класс. Вероятно, она упразднена президентом республики. Кошка с белыми лапами перевешивается через край ведра, пьет воду. «Вообще водка многих сгубила. Я последний представитель московской алкоголической богемы. И держусь только тем, что похмеляюсь». И выдает чеканную формулировку: «Похмелиться — значит выпить больше, чем вчера». (Перелистываешь потом «Петушки», находишь — всегда ведь в них находишь что-то новое — подтверждение этой мысли: «…и сам ты будешь таким белолицым, как будто тебе уже полгода по морде не били».) Вообще, дядя Коля много заимствует, то есть опять же — сохраняет и передает. «На моих плечах сидят два ангела. Ангел слёз. Ангел смеха». Потом смотришь по случаю в книгу — а ведь это Розанов. Из этого всего видно, что Коля Костылев связан с русской и мировой культурой. Что вы хотели? Два языка, три высших образования. «А что тебя, дядя Коля, понесло в Институт марксизма-ленинизма?» — «Ну… желание познать добро и зло».

Тебе пора позавтракать. Я-то питаюсь святым духом, а ты, не верующий ни во что, ты должен опустить в свой желудок кусок мяса или сыра, они там, в кастрюле. А потом я расскажу тебе немыслимую историю… как мы, не тройка Гоголя, но пятеро безумцев, праздновали день рождения художника-линогравюрщика Сашки Москаленко у него в Староконюшенном переулке. Там был еще Саша Гришин, оформитель, Веня Ерофеев, он уже больной был, с переговорным устройством, и Лева Рыжов, несостоявшийся художник и клерикал. Но зато Лева был великий комбинатор нашего времени. Дома у Левы был старый диван, и внизу он был весь забит пачками денег. И в тот вечер он, видимо, совершил какую-то сделку, и с ним был кофр, сумка, как у фотографа, и он был доверху набит пачками сторублевок — по сто штук в каждой. И что отчебучил Лева Рыжов? Он открыл этот кофр, распахнул окно — а пьянка была в самом разгаре — и стал кричать: «Деньги — мусор!» — и бросать туда эти пачки. Там внизу тополя, и они рассыпались, разбивались о тополя, и на ветках висели сторублевки. А Саша Гришин побежал вниз и ползал там, среди толпы — собирал. Вернулся весь набитый сторублевками.

Сам дядя Коля работал на Таганке дворником, потом в сельской школе — преподавал немецкий язык, физкультуру и стрелковое дело, потом в МГЗПИ — секретарем декана. Но понятно, что эти должности, записанные в трудовой книжке, — лишь для отвода глаз общества. А так-то он «всегда был наблюдателем». Вот он и живет. А тех уже никого нет. Наблюдателю надо жить долго.

Я тогда занимался самиздатом. Начал издавать молитвословы. И благословил меня на это Лева Рыжов. Дал мне на оперенье, сколько нужно. Один студент, Юрка, работал в здании Верховного суда РСФСР, и там у них был аппарат — ксерокс. Юрка на этом ксероксе печатал в сотнях экземпляров творение отцов Аввы Дорофея и Ефрема Сирина. А Мишка Склейнов, капитан милиции, меня провожал к Юрке и обратно — я выносил всё в дипломате. Мы все эти книги брошюровали на «Университете», где у меня была комната. В Поповском переулке жил Левша. Я дал ему чертеж английской резальной машины, и он ее сделал — ролики крутятся, и — представь — огромная стопа бумаги обрезается без никаких усилий… А потом был крах. Игорька-Фюрера взяли. Ходил всегда в кирзовых сапогах, здоровался исключительно так вот: «Хайль!», занимался он алмазами и жемчугом. Он и мне предлагал этим заняться, потрясая передо мной жемчужинами на ладони, но я сказал: «На фига мне». А взяли Игорька за то, что он связался, крохобор, с политикой. Примкнул к диссидентам, то есть начал им продавать эти наши резальные станки. Короче, Игорек погорел. Фюрер не состоялся. К нему пришли, изъяли всё: сняли панель с дверцы холодильника, оттуда посыпались бриллианты и калиброванный жемчуг. В общем, его обули по всей строгости советского закона. Через пять лет он освободился и пришел ко мне, весь раздерганный. Говорит: «Вот, ты первый, точнее последний, из друзей, который отдал картину. (Он перед арестом раздал всю коллекцию друзьям. У меня оставалась голова Иисуса в терновом венке). А потом уже след Игорька затерялся. У него даже жены никогда не было. Не понимаю таких людей…

Время полвторого. Коля замечает: «Чего-то Алексея давно нет. Наверное, его сетки вмерзли». Неделю назад Коля узрел на льду рыбака. И сказал, чтобы тот к нему заходил: греться, говорить и рассматривать скудную добычу. Потому что в райцентре, где живет рыбак, работы нет, всех посокращали, обычная история. Возвращается рыбак. На безмене взвешивают щуку, оспаривая мнение друг друга. Рыбак оказывается прав. Полтора кг.

Я спрашиваю: «А Лева Рыжов — тоже тогда погорел?» На что Коля отвечает так, как ответили бы у Бабеля, но здесь он явно не цитирует, а говорит своими словами:

«О нет, он всегда работал через кого-то, а сам был в стороне. Это был великий Лев, подобный Льву Толстому. Только Лев Толстой писал, а Лева — делал».

Давайте-ка я приведу из Коли Костылева избранное, что удалось записать. (Хотя по избранному знакомиться с автором — кратчайший путь его невзлюбить). Это лично мой опыт, вероятно, мои вкусы противоположны вкусам составителей. Но здесь деваться некуда, потому что полное академическое собрание сочинений Коли Костылева — это он сам после второй. А ехать в Клепики — не каждый способен, только я, и то по работе — газета же с избранным у вас уже в руках. Составим же «топ тэн».

10. Илья Муромец однажды сказал: «Николай, ты не богатырь! Ты не вмешивайся в раздоры. Богатыри не мы. И мы все-таки должны сохранять основы государственности, вот в чем дело».

9. У меня в животе повеселело. Слышишь, кишки ведут разговор о дальнейшем сотрудничестве.

8. Анатолий Зверев был вхож в любой дом Москвы. Все его привечали. Ему не надо было дома. Его дом была Москва.

7. А Кузя, которого все звали «Хузя», настоящее же его имя было Анатолий, закончил жизнь в закобякинском стардоме. Он был стрелочником и не хотел выгребать из стрелок песок, а только зимой и летом лил в них масло. Меня он встретил глазами уже почти потусторонними.

6. Я слагаю с себя полномочия президента республики Клепики и наделяю ими тебя. Тебе предстоят многие хлопоты: согреть дом, истопить печку… Жратвы не обязательно, потому что чувство голода — это низменное чувство.

5. Да хранит нас Бог от вшей и блох… нашего времени…

4. Ты ложись, я почитаю тебе свои дневники, а если ты заснешь, я ничего не буду говорить, потому что сон гостя священен. А завтра я покажу тебе следы лисы. Она — мой друг.

3. Значит, Михаил Иванович Калинин, всесоюзный староста, по имени Флюгер, пригласил Шаляпина в кремлевские подвалы. Вот амфоры с греческим вином, вот меды… Можешь себе представить, как водил носом Шаляпин. «Михаил Иванович, дай хоть попробовать». — «Нельзя тебе, Шаляпин, это все народное», — отвечал ему Флюгер.

2. (Просыпаясь.) Что за лицо у меня… Как будто меня били чайником по голове. Сейчас не то что Веничка, сейчас и Анатолий Зверев от меня бы отвернулся. Сигарету сначала, а потом я спою песню… «Пробуждение минотавра».

1. Остаканись мгновенно!

Иногда дядя Коля ездит в Москву. В большом городе нельзя быть нетрезвым, иначе выпадешь из ритма, и никто руки не подаст. И вот дядя Коля приехал к Москвичам. Сказал, что только на вечер. А потом — сказал — уедет к еще к кому-то, на электричке. Вместо этого вот он, дядя Коля, лежит на полу (уже уставший) и никого не трогает. Его говорят: «Дядь Коль, ты же ехать собирался». Он: «Не, ребята… Электрички-т уже не ходят». Москвичи: «Сейчас мы посмотрим в Сети… Ага… Есть еще электричка, на 23.40… Дядь Коль, вставай». Дядя Коля (не открывая глаз): «Э… не, ребята… Эту-т электричку сегодня, я думаю, отменили…»

А то просто прыгает вокруг фонтана на детской площадке, восклицает: «Сейчас полечу, полечу!» (Это он с дочерью и внучкой гулял. Ну или они с ним.) А я считаю: всем детям на площадке это было важно — посмотреть, что вот кто-то так и не вырос. В Москве таких людей не осталось, вот дядя Коля и ездит на гастроли. Тем более что дядя Коля добрый человек, это он только к себе наплевательски относится, а к остальным — бережно. Вот мы с ним едем в райцентр. В баню и за продуктами. (Уже двадцать лет как этому неактуально удивляться. Но все ж — это удивительно, что в продмаге г. Любим продается текила из г. Гуадалахары.) На выходе дежурит ребенок с просительным выражением лица (цыганка или беженка откуда-то). Дядя Коля уже в хорошем настроении, он спрашивает, будет ли ребенок мороженое, возвращается за мороженым и сдачу тоже ей ссыпает. Очень довольный, мне сообщает: «Им обязательно надо что-то дать или они сами отберут». В бане говорит «реальным» ребятам: «Молодцы, ребята, из таких вот Иван Грозный и набирал себе опричников». Открывает пиво о скамейку. «Дядя Коля, смотри, она же теперь откручивается». — «А так быстрее». На вокзале, ждем поезда. «Ты был знаком с Иоанном?» — спрашивает встречного, пастуха с 18-летним стажем. «Нет, я родился позднее». Ну тогда пойдем (достает две сигареты) размышлять о судьбе Лота и его дочерей…»

Несколько разрозненных фактов, дополняющих, но не проясняющих биографию Коли Костылева.

1. У дядя Коли было пять жен (последовательно).

2. В настоящей момент любимую женщину дяди Коли зовут Лореляй. Это он ее так назвал. «Я долго ждал ее на скале Рейна, а она встретилась мне в поезде Данилов — Москва».

3. Дядя Коля умеет повышать качество водки, всыпав в бутылку толченый гриб чагу и ягоды боярышника.

4. В детстве дядя Коля, как и всякий деревенский ребенок, катался на льдинах.

5. Во время Московской олимпиады дядя Коля работал дворником и познакомился с ростовскими ворами, обжившими чердак его дома. «А стрелочки на брюках они наводили расческой».

6. Дядя Коля пишет на обоях (нарезанных в формате А4) перьевой ручкой «Паркер», которую подарил ему еще декан МЗПИ.

7. Заручившись поддержкой продавщицы из любимской бани, дядя Коля собирает пластиковые бутылки и свозит их в Клепиково — имея в планах к лету построить плавучий остров Лапута (под общим техническим руководством писателя Дж. Свифта).

Нам (то есть мне) пора на утреннюю «кукушку». Мы покидаем кирпичный домик в подкове реки Соть, в котором не работают законы логики, — и возвращаемся в город, где диктатура Логики пока еще держится. Но мало кто выражает свой гражданский протест, а большинство думают, что так оно и надо. Кроме таких партизан, как Коля Костылев… который не создает искусство, а сам есть искусство. (Это было сказано про Хармса, но к дяде Коле тоже подойдет.) И не выдумывает абсурд, как авторы пиес, а проживает его. Вот вам от Коли, на посошок, — мизансцена.

(Утро. Комната. Печь остыла. Дядя Коля, встав с кровати, попадает в тапочки. Достает. Наливает.) Остаканившись, говорит:

«Странно, что Джеки Чан до сих пор еще жив».