Сюжет картины строится вокруг отношений сбежавшего из части солдата-первогодка и конвоиров, отправленных вернуть «духа» обратно.

— Это кино не совсем про армию, дедовщину…

— Не хотелось бы, чтобы фильм воспринимали как зарисовку из армейской жизни. Он не про сапоги, бушлаты. Это история человека в экстремальной ситуации. Офицер и сержант везут солдата назад в часть. Делается это неофициально: кому нужен шум, за побег сбивают звездочки с погон. Едут договариваться с матерью. Мать всегда знает, где ее ребенок. Разговаривают, друг друга убеждают. Офицер обещает другую часть. Угрожает дисциплинарным батальоном. Обратно едут через Москву, как обычные пассажиры. В этот день и происходят события, которые отчасти меняют героев… По закону жанра пришли герои в одном состоянии, вышли — иными. Современная городская драма. Ничего другого я и не снимал.

— Ваши фильмы иногда называют притчами.

— Не люблю притч, дурной символики. Когда «вчитывают» смыслы в текст. Такой киноведческий метод губителен. Когда чашку на столе нагружают всевозможными значениями.

— Ой, Леша, когда в «Бубне-барабане» разочарованная и обманутая героиня Натальи Негоды говорит: «Вы исключены из библиотеки» — это про библиотеку?

— Нет, здесь двойное дно есть в самом тексте. А не кто-то нагружает кино своим смыслом. Почему много фильмов с густым туманом, когда кино ни про что и про «многое»? Я за богатство самого текста.

— C вами согласиться — значит лишить умного зрителя свободы интерпретировать ваш фильм.

— А зачем интерпретировать? «Ночи Кабирии» мы все воспринимаем одинаково, с точки зрения эмоции. Это главное. Не от головы — от живота. Это и делает искусство искусством. Когда эмоциональный опыт одного человека в силу выразительных средств превращается в эмоциональный опыт, который объединяет разных людей. Вот почему некоторые фильмы уходят. Антониони остается лишь в тех местах, где он был эмоциональным. А от пазолиниевского «Евангелия от Матфея» словно тепло исходит. То же с «Лапшиным» Германа. В чем сегодня проблема? Можно закончить факультет, почитать, поездить по фестивалям. И сконструировать фильм «Кубик-рубик». Сплошь актуальность: беженцы, сироты, гастарбайтеры. Но… не трогает. Тогда говорят исключительно про важность темы. Я как обыкновенный зритель хочу быть эмоционально потрясенным.

— Нынешний кинематограф дает такую возможность?

— У Годара есть фраза: «Зритель выходит из кинозала с чувством, что его обманули». Люди хотят события, эмоционального опыта даже в развлечении. Может, это романтический взгляд на вещи. Конечно, кино — дешевое развлечение. Дешевле ресторана и цирка.

— Но ведь и ваши фильмы не слишком успешны в прокате.

— Мои фильмы и не выходят в широкий прокат. Делая их, я думал о том, чтобы они были понятны, чтобы внутри всё было мотивировано. Но чтобы они были приняты… для меня несущественно. Важнее передать ощущение действительности. «Кремень» — меньше всего фильм про милицию. Он о современном характере, о хищнике, вооруженном мироощущением: «Бери от жизни всё», «Возьми по праву сильного». На территории низовой московской пэпээсной милиции — действительно фантасмагоричном пространстве — он воплощает характер. Это кино про характер. «Бубен» прежде всего про то, что хороший человек отличается от плохого не тем, что не делает плохих поступков… А тем, что ему стыдно за свои плохие поступки. Есть ощущение двойственности: мы живем в каком-то самообмане того, что есть жизнь. Жизнь нырнула куда-то: остались лишь поселки рядом с разрушающимися заводами, шахтами. Мы снимали в Тульской области. Там ДК — многоэтажный, в нем Дом культуры, библиотека, Дом пионеров, зал — много всего из прошлой жизни. Там проводились все мероприятия, вплоть до последних звонков. Теперь золото-парча, весь великолепный китч умирает. Шторы, пепельные от пыли, можно снять лишь с 50-метровой лестницы. Но там продолжают жить и надеяться нормальные люди. Мне смешно, когда говорят, что я снимаю депрессивно-упадническое кино. Депрессия — когда не хотят жить. Я снимаю про людей, которые хотят жить.

—Незабываема речь Говорухина в Думе про то, что таких библиотекарш, как в «Бубне…», не бывает.

— Знаете, он смешной. Думал, что проводит сеанс обличения, забыв, что всякое обличение — саморазоблачение. Живет мимо жизни, как та же библиотекарша. Как и Швыдкой, заявлявший, что поездил по стране, знает жизнь библиотекарей.

Я вот представил себе эти поездки в теплых министерских машинах и вспомнил. Художник нарисовал в ДК фреску античную: Ахиллес беседует с Аяксом. Входит женщина и начинает рыдать. Я ее утешаю, расспрашиваю, что стряслось. Оказывается, она работает в этой библиотеке. Беженка из Киргизии с высшим гуманитарным образованием. Жить негде, работа — выживание. Она умоляет не стирать этот рисунок. Она жизнь по-другому воспринимает, чем дяди в министерских машинах. Люди выступают с трибун с такими заявлениями, будто забыли, что в нашей истории значит «трибуна». Та самая, с которой в свое время призывали «неверных» стрелять как бешеных собак. После нашего фильма журналисты поехали в Тульскую область. Выяснилось, что я снял «цветочки» по сравнению с «картиной реальности». Дети, убитые милиционерами, нищета, безработица. Это задевает, когда есть ощущение, что что-то недожал в картине.

— У вас бывало такое ощущение?

— Мне не нравилось, когда «Кремень» воспринимали как фильм о милиционерах. Если в форме — значит про армию. Если космонавт — про космонавтов. Когда бразильское «мыло» поменяли на отечественное, пошел «профессиональный» косяк. Про пожарных есть, давайте артистов, про роддом, про летчиков, железнодорожников.

— Да нет, сейчас в «тренде» интонация малаховских передач, просочившаяся в сериалы типа «Жуков».

— Это всё для аудитории «Окон» с ведущим Нагиевым и подсадными в грязь утками.

— Меняется страна, общество, насколько эти отношения вас волнуют? Возможно, в других ситуациях и ваш герой был бы иным?

— Для меня социальная достоверность чрезвычайно важна. Это не абстрактные милиционеры на условном Дальнем Востоке. Конкретные, узнаваемые люди. Для меня взаимоотношения человека с миром, с системой подавления личности и есть территория, где проявляется человек.

— Но и «система» ярче всего проявляет себя именно в отношении к человеку.

— Безусловно, но в кино должен быть эмоциональный опыт взаимоотношений человека и мира. Ощущение не публицистической правды, а запаха времени. «Конвой» — размышления о ценности поступка, о понятиях доброго и недоброго человека. И переоценка этих понятий. Можно ли одному измениться в соприкосновении со страданиями другого? Вот про что эта картина.

— Ваши герои сверхпротиворечивы. Кремень — человек-ртуть, без основ, понятий, унаследованных от родителей.

— Меня всегда интересовал Павел Иванович Чичиков: не хороший и не плохой, не толстый и не худой. Не говоря уже о персонажах Достоевского, Чехова. Сколько пластов в каждом «плохом хорошем человеке». Эта «многослойность» присуща русскому искусству. Откуда взялись эти люди? Понаехали? Мама не давала каши, а папа сек ремнем? Поэтому он приехал в Москву и всех на ножи поставил? Это слишком примитивно даже с точки зрения психоанализа. Личность свершается в момент поступка. Это в спорте: тренируешь ноги, потом бежишь быстрее всех. В жизни всё случается «здесь и сейчас». И в этом «сейчас» есть что-то, за что человек цепляется. Хотя бы просто желание жить, как «я». Когда у тебя отбирают твое «эго», такой персонаж, как библиотекарша Негоды, выбирает смерть — чтобы не стать плохой. Не перейти грани своих представлений о личности. И это выделяет моих героев на общем фоне, потому что всё окружение как раз готово меняться, приспосабливаться. И парень из «Конвоя» из той же серии — с возможностью поступка. Вот почему это не депрессивное кино. У них у всех есть желание выстоять, общаться с миром. А не закрыться, умереть, спрятаться. Мне не хочется врать. Создавая картину жизни провинциальных людей, лгать про примитивные прожекторы в конце тоннеля, которые министр культуры зажигает, поднимает всем зарплату, спасает детей и одиноких библиотекарш.

— А не примитивного света в конце туннеля быть не может?

— В «Конвое» я пытался сказать, что есть. Только не приклеенный слащавым «хеппи-эндом», а органично вытекающий из конфигурации самого тоннеля.

— Получилось?

— Со временем понимаешь грандиозность фразы Феллини о том, что первые 10 дней снимаешь фильм, потом фильм снимает сам себя. Вроде покадрово всё знаешь. А в итоге получается: чем ты честнее, тем результат непредсказуемее. В этом увлекательность работы. Потому что жизнь больше наших представлений о ней. Если происходящее на экране резонирует с тем, что происходит с человеком, в этом больше надежды, чем если просто они поцеловались и уехали жить в солнечную Австралию.

— Ваши герои — люди поступков, и этим они актуальны.

— Сразу после выборов на Чистых прудах случилось первое спонтанное собрание. Неожиданно пришли люди, перекрыли бульвар. Трамвай встал. Люди из трамвая вышли и тоже не разошлись. Было темно, сыро, дождь. Растерянные милиционеры. И лица с непривычно светлыми глазами. Куда-то исчезла агрессивная метрополитеновская масса. Наступающая на ноги, идущая сквозь тебя. Мой оператор-иностранец говорил, что в Европе, Азии в метро тоже много людей. Но они друг друга видят, «обтекают», у нас — в упор, с пинками. В лифт входят, не здороваются, хотя практически прижаты друг к другу. При этом у нас неистощимый «чернозём». Расстреляют, выталкивают из страны, унижают и растаптывают лучших. А все равно поднимаются. У нас неистребимо это желание жить. Так что всё неправда про депрессию. И разговоры чиновников про мешающий реформам глупый народ, который «не тот». И голосовать, мне кажется, нужно за человека, которому народ не мешает. Даже если у тебя самые благородные идеи, мешает тебе народ? Уходи.