КолонкаПолитика

Принуждение к патриотизму

Как практика заказухи подрывает основы идеологии

Этот материал вышел в номере № 22 от 29 февраля 2012
Читать
Как практика заказухи подрывает основы идеологии
Изображение

Это принуждение крупнейших кинопроизводителей к патриотизму порождает особый психологический эффект. Тем самым режиссеру внушается мысль, что патриотическая тема принадлежит не ему или, допустим, актерам, сценаристам — а государству. Государство владеет всем пакетом акций ЗАО «Патриотизм». Таким образом, патриотическое высказывание в принципе не может стать для режиссера «своим». В этом случае режиссеру даже и цензор не нужен: если он берет в аренду «чужое», ему не принадлежащее — то какое он право имеет иметь личный взгляд на изображаемые события? Никакого. С чужим нужно обращаться «бережно»: в каком состоянии получил, в таком и отдай — не расплескав, не нарушив консистенции официоза. То есть рассчитывать на оригинальный кинопродукт бессмысленно по определению. Юлия Латынина называет это государственной «демотивацией». Самый поучительный урок «Августа. Восьмого» не в том, что это идеологическое кино, а в том, что режиссер искренне хочет сделать нечто самодостаточное, но не может — в рамках существующей системы.

Вторым демотивирующим фактором является экономическая система взаимоотношений между творцом и государством. Эта система порождает совершенно особую, кафкианскую атмосферу «долга и вины». Создана такая экономическая ситуация, при которой, кроме как от государства, денег на кино творцам получить не от кого. Во многих странах бизнес освобождается от налогов — полностью или частично — если помогает искусству. Когда этот вариант был предложен Путину, еще в середине 2000-х, ответ был, естественно — это «создаст широкие возможности для отмывания денег и ухода от налогов». По этой логике можно и сами деньги запретить, потому что они тоже по-своему провоцируют на уход от налогов. В основе этого якобы экономического высказывания лежит отрицательная этика, принципиальное неверие в человека — но речь не об этом. Итак, государство искусственно создает такие условия, при которых художнику некуда идти за баблом, кроме как просить — униженно просить! — у власти. И когда власть делает это одолжение, у художника возникает ложное чувство долга «перед тем, кто мог не дать, но дал деньги» — на школу, студию, театр. И творец сам, без всяких понуканий агитирует за власть, чувствуя себя моральным должником.

Кроме объективных условий, такой режиссер находится еще и в плену стереотипов. Главный из них — что патриотическое высказывание непременно должно быть масштабным. А «масштаб», в свою очередь, означает, что каждое движение «маленького человека» обусловлено решениями высшей власти. Наши режиссеры часто ссылаются на то, что, мол, у американцев тоже в боевиках показывают представителей высшей власти — «и ничего». Они не учитывают сущностного различия. В американском кино если президент страны и появляется в кадре, то лишь в качестве статиста, и не он тут главный, а какой-нибудь герой в исполнении Брюса Уиллиса. Так массовое кино утверждает главный демократический принцип. У нас в патриотическом кино все наоборот: здесь главное решение принимает царь, вождь, президент, а подвиг народа есть уже последствие их решений. Эта идея была центральной в сталинском кино, затем трансформировалась в брежневские годы («генеральские и начальнические саги») и сегодня возвращается опять. Между тем никакой художественной необходимости в появлении высших бонз в «Августе. Восьмого» нет. Там есть гораздо более «надежный» сюжет — маленький человек на войне. В данном случае — мать, которая спасает своего ребенка. Гражданский человек на войне — винтик, пушинка, зрителю проще всего ассоциироваться с таким героем. Однако режиссер не может оставить «маленького человека» в кадре без опеки власти — и вынужден прибегать к многочисленным художественным костылям.

Традиционная слабость в России жанрового кино объясняется тем, что ни один режиссер, снимающий на государственные средства, не может позволить себе цельного художественного высказывания. Оттого, что он должен угодить всем — армии, спецслужбам, РЖД и православной церкви — у него всегда получается комедия, боевик и духовка в одном бидоне. И поэтому российская патриотика всегда проигрывает американскому боевику. Дело в том, что поступки американского героя базируются на универсальных человеческих мотивах (об этом неоднократно писал философ Виталий Куренной) — защита ребенка или месть за друзей, родных; а наши сценаристы и режиссеры вынуждены «женить» человеческие мотивы с идеологической конъюнктурой.

Это наследственная болезнь советского приключенческого кино. Из-за «обязаловки» 90 процентов этих в общем-то неплохих фильмов сегодня при просмотре разваливаются на куски большей и меньшей художественной убедительности, обнажая идеологическую арматуру. Эта необходимость «отразить роль партии», чего-то или кого-то — вещь губительная для самой природы кино. Вот, например, «Война под крышами» (1967) Виктора Турова: коллаборационисты здесь впервые показаны людьми, а партизанская жизнь — во всей ее противоречивости. Но вот режиссер вынужден отразить «роль партии в организации партизанского движения»: появляется унылый кусок с прилетевшим откуда-то с Большой земли комиссаром — и все усилия по созданию хрупкой сложности идут прахом. Почему, с другой стороны, убедителен михалковский истерн «Свой среди чужих» (1974)? Потому что там идеологический конфликт сведен к конкуренции мужских «эго», которых в фильме в избытке. А сама идеология сведена к минимуму — за нее, условно, отвечает музыка композитора Артемьева.

В советском приключенческом кино режиссер вынужден отрабатывать не столько даже идеологические, сколько бюрократические задания. По советским детективам можно изучать историю постановлений ЦК: показать возросший технический и интеллектуальный уровень милиции (1950-е); решительно размежеваться со штурмовщиной и сталинскими методами (1960-е); показать активное взаимодействие милиции с прокуратурой, органами ОБХСС и отделами по работе с несовершеннолетними (1970-е). Показать, что причины преступности — в прошлом, а не в настоящем (отсюда вечный фальшивый мотив советского детектива 1960—1970-х: главным преступником всегда оказывается какой-нибудь бывший кулак или фашистский недобиток). Укреплять дружбу народов и единство страны (оттого советский детектив вынужден искать преступника сначала в Узбекистане, а потом в Прибалтике). И все это должно быть вплетено в рамки приключенческого или патриотического — и, конечно, никакого приключения и никакого патриотизма не остается, а остается одна бюрократия.

Практика заказухи в конечном итоге подрывает основы самой идеологии. У нас часто ругают американские боевики за бездуховность, но вот парадокс: американское приключение в основе своей всегда религиозно, любой западный боевик — это пространство борьбы между злом и добром. А когда этот универсальнейший конфликт размывается бюрократией, теряется его экзистенциальная напряженность. То есть заказуха тупо мешает борьбе добра со злом. Именно из-за идеологического отягощения советская патриотика, несмотря на всю свою задушевность, в глобальном смысле проиграла битву со злом. Советское «добро» оказалось нежизнеспособным, неконцептуальным, если угодно, в сравнении с тем же Голливудом. Собственно, та же заказушность губит и нынешнюю патриотику. В это трудно поверить кремлевским идеологам, но хорошее патриотическое кино может быть только актом свободной воли, собственного выбора режиссера. Патриотизм вовсе не требует «масштаба», это может быть и локальная история, но в основе ее должна лежать универсальная идея, а также — искреннее желание творца. То, что называют сегодня патриотикой, — это в сущности антикино: оно способно поражать спецэффектами, но в душе зрителя не оставляет никаких следов.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow