Книжная полка
Такая больная тоска от этой книги. Такое болезненное приобщение к чужой судьбе — вернее сказать, сразу к нескольким судьбам.
Книга состоит из нескольких разнородных частей.
Во-первых, собственно стихи замечательного поэта Корнилова, которого многие знают исключительно как автора слов песни «Нас утро встречает прохладой…» — между тем это один из самых сильных стихотворцев прошлого века.
Корнилов — поэт того же природного, корневого, духовитого, густопочвенного сплава, что Есенин и Павел Васильев, — таких детей русское крестьянство уже не рожает. Да и где оно, крестьянство…
Предваряет стихи Корнилова эссе критика Никиты Елисеева.
Вторая часть книги — дневники поэтессы Ольги Берггольц, которая была женой Корнилова в 1929 — 1931 годах.
Третья — переписка его второй жены, Людмилы Басовой, с матерью Корнилова.
Финальная часть книги — материалы из следственного дела поэта.
Это очень безжалостная к Корнилову книга.
Поэт и так порой раздевается до самой последней наготы в своих стихах — а тут еще две жены о нем говорят, и публикуются протоколы его допросов, где он всё, всё, всё подписал — оговорив самого себя с головою.
Ко всему еще и Елисеев, который автор предисловия, считает возможным заявить, что «Корнилов никогда не рефлексировал, не размышлял». Обоснования для такого утверждения просты: Корнилов не оставил нам документальных подтверждений в своих сомнениях касательно советской власти. Вот Берггольц, например, оставила — и, значит, утверждает Елисеев, она размышляла.
Ну быть может, Корнилов дневников не вел, а о чем он там говорил с друзьями, например, с поэтом Ярославом Смеляковым, — выживший и дважды отсидевший Смеляков никому не рассказал.
Пусть с ним, не размышлял Корнилов и ладно, хотелось бы подойти к вопросу иначе.
Никита Елисеев в своем эссе пытается разобраться, сколь на самом деле сложны и подспудно трагичны были стихи Корнилова. То есть Елисеев сам же противоречит своей установке об отсутствии рефлексии у Корнилова: просто она была рассеяна в стихах.
Елисеев не без старания находит в стихах Корнилова признаки некоего разлада со временем, в котором жил поэт.
Надо сказать, что от подобных предисловий иногда веет легким абсурдом. Потому что перед автором в таких случаях стоит одна задача: доказать, что тот или иной советский литератор, несмотря на свои советские сочинения, был втайне не совсем советским.
Спору нет, никакой серьезный художник не уляжется со всем своим барахлом и богатством в ту или иную идеологию — но уж давайте всё-таки не выворачивать здравый смысл наизнанку.
В том разделе, где помещены материалы из следственного дела, есть отвратительный в своей подлости документ — литературоведческая экспертиза критика Николая Лесючевского, написанная по заказу НКВД и, по сути, послужившая одной из причин вынесения поэту смертного приговора.
В своей «экспертизе» Лесючевский (благополучно доживший до 1978 года) выискивает выводы, которые выступают у Корнилова «между строчек: нельзя мириться с такой мрачной жизнью, с таким режимом, нужны перемены». «Корнилов, — пишет Лесючевский, — пытается замаскировать подлинный контрреволюционный смысл своих произведений, прибегая к методу «двух смыслов» — поверхностного для обмана и внутреннего, глубокого — подлинного».
Елисеев верно говорит, что Лесючевский демонстрирует «абсолютное неумение писать мало-мальски внятно или интересно» (хотя офицеры НКВД всё поняли). Но — вот парадокс — и Елисеев, и Лесючевский пишут, по сути, об одном и том же. Просто то, что изыскивает Люсечевский и ставит Корнилову в вину, Елисеев ставит поэту в заслугу.
Даже не знаю, какие из этого делать выводы.
Тем более что стихи Корнилова, ваша правда, иногда просто зачаровывают ощущением предстоящего ужаса.
«Жена моя! Видишь ли — мне не до сна, / Меня подозренье тревожит. / Жена моя! / Белая полночь ясна, / Она меня спрятать не может, / Она застывает, над миром вися, / И старые ставни колышет, / Огромная вся и ненужная вся, / Она ничего не услышит. / И звякнет последняя пуля стрелка, / И кровь мою на землю выльет; / Свистя, упадет и повиснет рука, / Пробитая в локте навылет./ Или — ты подумай — / Сверкнет под ножом / Моя синеватая шея. / И нож упадет, извиваясь ужом, / От крови моей хорошея. / Потом заржавеет, / На нем через год / Кровавые выступят пятна. / Я их не увижу, / Я пущен в расход — / И это совсем непонятно».
Это в 30-м году отчего-то написал.
Да, мы видим сгусток кошмарных предчувствий. Да, казалось бы, сложно подобное найти у правоверного советского поэта, но…
Но если будете искать, то найдете наверняка у любого из них.
К тому же, а что, есть какие-то правоверные поэты, писавшие исключительно монархистские стихи? Или существуют поэты либеральных взглядов, что никогда не помышляют о смерти или ужасе мира? Елисеев сам пишет: «Настоящий поэт всегда настоящая трагедия».
Вот и трактовать историю литературы как историю борьбы писателей с советской властью хоть и увлекательное занятие, но на какой-то стадии становящееся несколько навязчивым.
Что до «широкого читателя», то наиболее любопытным разделом станут для него, чего греха таить, отрывки из дневника Берггольц.
Молодая (и судя по фотографиям, очень красивая) женщина двадцати лет описывает свою жизнь с мужем, которого
то любит, то не любит, который пьет, не ночует дома, переписывается со своей первой юношеской любовью и к тому же обладает неуемной потенцией, чем доводит Берггольц до приступов почти отчаяния.
По-настоящему страдая от возможной — кстати, душевной, а не плотской! — неверности мужа, Берггольц описывает, как сама она заигрывает сначала с поэтом Николаем Тихоновым (женатым), потом с писателем Юрием Либединским (который «целует меня, я обороняюсь от поцелуев и ласк его, так как хочу их и боюсь»), а потом еще с кем-то, и еще, и еще.
Наверное, этого всего не стоило бы публиковать? Или об этом не стоит читать? Или всё-таки стоит?
Берггольц не уничтожила этот дневник, а могла бы. Знала ведь почти наверняка, что опубликуют.
В общем, ничем нас, взрослых людей, уже не удивишь.
С одной стороны: «Борис, которого я обманываю, который меня любит, которого и я люблю…»
С другой — тут же, о Лебединском: «Юрий приедет скоро. Наверное, в пятницу увижу его… Я хочу, чтоб он полюбил меня так, как говорит, как умеет любить».
И ниже, снова о Корнилове: «Нет, я люблю его… Исключение Бориса из комсомола, его безыдейность — должны были бы оттолкнуть меня от него, не говоря уже о других свойствах его… Его чрезмерная нежность и потенция раздражают меня. Неужели же я не люблю его…»
Грубо говоря, стихи Корнилова сейчас могут заставить перечесть только такие вот дневники.
А кончилось всё, как вы уже догадываетесь, плохо: Корнилов и Берггольц развелись, их ребенок — дочь Ирина — умерла от болезни в семилетнем возрасте.
Корнилов был арестован 20 марта 1937 года. В книге приведено свидетельство: «Когда к Корнилову пришли — он читал. Всё время обыска так и не обернулся — сидел, уткнувшись в книгу и не обращая внимания на чекистов».
Его продержали без малого год за решеткой. Он признался, что подвергал контрреволюционной критике мероприятия партии и правительства и выражал сожаление о ликвидации кулачества.
13 февраля пом. нач. 10-го отд. IVотдела лейтенант госбезопасности Резник и лейтенант Гантман составили обвинительное заключение об участии поэта в «троцкистско-зиновьевской террористической организации», а капитан Карпов заключение завизировал.
20 февраля военная Коллегия Верховного суда СССР в составе Матулевича, Мазюка и Ждана приговорила Корнилова Бориса Петровича к высшей мере наказания — расстрелу. Заседание заняло 20 минут. Приговор привели в исполнение в тот же день.
Близкие ничего о его смерти не знали.
У Корнилова тогда была уже другая жена — еще одна красавица, Люся Борнштейн, в 16 лет убежавшая от родителей к полунищему поэту. В момент ареста Люся была на третьем месяце беременности. Корнилов успел попросить Люсю: если родится девочка — назовите Ирой, а если мальчик — Сашей. В своем единственном письме, пришедшем из тюрьмы, поэт просил «беречь Сашу» — не знал, что родилась дочь.
Ее действительно назвали Ириной.
Ее заметки тоже есть в сборнике, долгое время она не знала, кто был ее отец.
А мать поэта, Таисия Михайловна Корнилова, до середины 50-х всё ждала возвращения Бориса из тюрьмы.
Но что еще хочется заметить напоследок.
Мне показался удивительным странный по нашим временам идеализм этих, безусловно советских (поздравляют друг друга в письмах с 40-летием Октября!) — и изуродованных советским же временем людей.
Вот Корнилова начинают публиковать. Стихи в те времена оплачивались весомо: к примеру, за первый сборник, вышедший в 1957 году, было начислено 86 тысяч рублей. Ольга Берггольц, составитель этой книги, тут же заявила, что основная наследница — мать поэта, а она вообще ни при чем. Мать поэта переписывается со второй женой, Людмилой, и Людмила, неустанно занимавшаяся разнообразной деятельностью по возращению поэту честного имени (хотя сама была смертельно больна!), — тоже отказывается от наследственных прав.
Но тут уже мать самочинно переводит половину гонорара дочери Корнилова — то есть своей внучке.
В наши дни глотки иные жены друг друга перегрызли бы, решая наследственные дела.
Вместе с бесчеловечным временем ушла куда-то и человечность?..
