В субботу, когда стало известно, что расстреляли Владислава Ковалева, люди понесли к памятной табличке у станции минского метро «Октябрьская» свечи и цветы. Кто-то поставил там же, рядом с мемориалом жертвам теракта, траурный портрет Ковалева, приравняв его к жертвам теракта.

Свечи и цветы несли и в Витебске — к дому, где живут Ковалевы. На лестничной площадке возле их квартиры устроили импровизированный мемориал. Стоит ли говорить, что вскоре у подъезда появились люди в штатском, омоновцы и хорошо узнаваемые микроавтобусы с тонированными стеклами, куда отправили первого же человека, пришедшего к подъезду с цветами.

Людей задерживали и в Минске. Доходило до абсурда: ни о чем не подозревающую парочку, спешащую с букетом на какой-то банкет, люди в штатском аккуратно препроводили в машину.

Цветы, свечи и портрет Ковалева несли к белорусским посольствам в Москве и Париже — точно так же, как после теракта в метро 11 апреля прошлого года.

О том, что второй осужденный, Дмитрий Коновалов, тоже расстрелян, сообщили в вечерних новостях государственного телевидения. Но новостью это уже не стало — никто не сомневался, что если Ковалев расстрелян, то и Коновалова уже нет в живых. Несмотря на выходные дни, все главы европейских структур заявили о своем разочаровании. Глава Европарламента выразил соболезнования матери Владислава Ковалева. Это — первичная официальная реакция Европы. Потом последуют резолюции и санкции, но речь не о них.

Реакция белорусов — вот что главное. Негодование и горечь от необратимости случившегося. А главное, теперь власть не сможет упрекнуть «пятую колонну», которая всегда во всем виновата: никто из оппозиционных лидеров никого не призывал идти к месту теракта с цветами. Этот людской порыв создал непреодолимую пропасть между властью и обществом.

Лукашенко всегда любил говорить о белорусах как о толерантном, миролюбивом народе. Но если он и сам в это верит, как можно было подозревать сей миролюбивый народ в кровожадности? После теракта все пошло не так, как предполагала власть. Громкий открытый процесс с каждодневными вечерними отчетами по государственному телевидению должен был разбудить в обществе инстинкты вроде «бей их, стреляй, вешай!». А вызвал противоположную реакцию. Все, кто интересовался, увидели и белые нитки, и белые пятна. А те, кто не интересовался, вообще по сей день не знают, что в Минске был теракт.

В общественной жизни Беларуси появился знаковый персонаж — Любовь Ковалева, мать осужденного Владислава. Эта женщина не выступала с лозунгами, она просила. Эта женщина не обвиняла власть в фальсификации материалов дела и выбивании ложных показаний (о чем заявил ее сын в суде), она взывала к милосердию. Эта женщина не стояла с плакатами, она писала письма и собирала подписи. В Любови Ковалевой не было агрессии самки, защищающей детеныша, но было столько невыносимого страдания, что сочувствием к ней проникались и те, кто не сомневался в виновности Коновалова и Ковалева. А уж когда суд признал Ковалева виновным лишь в недоносительстве (знал о готовящемся теракте, но не сообщил), сочувствие к Любови стало общебелорусским явлением. Ее слезы заставили задуматься даже сторонников смертной казни. Потому что именно эта женщина, умоляющая о милосердии, вынудила их осознать наконец, что смертная казнь вовсе не является высшей мерой наказания, как учит нас Уголовный кодекс. Смертная казнь для осужденного — это, наоборот, избавление. Больше никаких наручников, окриков вертухаев, тюремной вони и вечного «лицом к стене! руки за спину!». Смертная казнь — это высшая мера наказания для невиновных: для родственников расстрелянного. Это Любовь Ковалеву приговорили к высшей мере наказания, а вовсе не ее сына, которому теперь уже все равно.