Мы продолжаем публиковать главы из дневника нашего корреспондента. Это умные, точные и тонкие заметы о благородстве и низости, подлости и мужестве, милосердии и жестокости… В общем — о жизни, даже если эта жизнь втиснута в камеру СИЗО КГБ, ограничена домашним арестом и превращена в ночной морок ежеминутным пониманием того, что где-то невероятно страдает самый близкий тебе человек, а ты не в силах облегчить эти страдания…

Ира, не уставай. Темницы обязательно рухнут.

Твоя «Новая»

Ночь перед приговором — самая длинная. Даже если прокурор требует лишения свободы с отсрочкой, а это означает освобождение в зале суда, — все равно ночь перед приговором кажется бесконечной. Я не представляю, какой была та ночь для моего мужа Андрея, для которого прокурор потребовал семь лет усиленного режима.

Мужу вынесли приговор за день до моего и дали пять лет усиленного режима. В ночь перед своим приговором я вообще не думала о возможных пяти годах — казалось, что это какой-то фантастический фильм и на самом деле скоро пойдут финальные титры, а в зале вспыхнет свет. Я думала о другом: несмотря на предостережения конвоиров Саши и Юли, которые предупреждали, что прокурорское требование ничего не значит и могут вовсе не освободить в зале суда, а придумать еще что-нибудь вроде дополнительного расследования и оставить под арестом, — я была уверена, что такого рода сюрпризов не будет. И первое, что я сделаю, — это напишу, наконец, письмо мужу. Мы не имели права на переписку почти полгода. Сначала — потому что оба сидели, а переписка между камерами (да и между тюрьмами) запрещена, потом — потому что я сидела под домашним арестом, а там запрещена вообще любая переписка. А второе, что я сделаю, — пойду, наконец, погулять с сыном. Все получилось не так.

В день приговора лил жуткий дождь, и мечты о том, чтобы пойти с Данькой в парк или вообще пройтись по улицам, рассыпались в прах. Сначала невозможно было выйти даже из зала суда, хотя формально я вроде как уже была относительно свободна. Пришлось подписывать кучу каких-то бумаг — начиная с подписки о невыезде и заканчивая отсутствием претензий к конвою.

Домой я возвращалась с толпой коллег, которые просто поставили в известность: «Мы все едем к тебе». И до самого вечера двери квартиры — впервые за много месяцев — были открыты настежь. Свекровь Алла Владимировна, которая не только сына, но и невестку не видела уже почти полгода, наконец-то смогла нас навестить. Она-то мне и напомнила:

— Ира, пиши письмо Андрею! Я живу возле Главпочтамта, сейчас поеду и брошу в ящик.

Самое удивительное, что мое письмо Андрей получил в тот же вечер. Письма в СИЗО КГБ пишутся на абонентский ящик — все-таки засекреченное место, которого никогда не увидишь, если только туда не попадешь. Так вот, тот самый ящик находится как раз на Главпочтамте, и раз в день контролеры забирают оттуда корреспонденцию. Моя свекровь успела: письмо отправилось, не выходя за пределы здания, из одного ящика в другой.

На следующий день мы со свекровью помчались в суд за разрешением на свидание: после приговора каждый осужденный имеет право на свидание с близкими родственниками. А потом еще двое суток добивались свидания. Сначала мы полдня просидели в бюро пропусков КГБ, пока нам не сообщили, что на сегодня все свидания вообще отменены. На следующий день нам сказали, что заключенного Санникова в СИЗО нет. Когда журналисты начали звонить в КГБ и спрашивать, куда девался Санников, дежурный офицер вынужден был признать: да, физически он здесь. Но свидания не будет, приходите завтра.

Только назавтра нам уже окончательно объявили, что мужа в СИЗО нет. Как выяснилось потом, накануне он был в СИЗО и его лишь поздно вечером собирались этапировать в тюрьму на улице Володарского («на Володарку», как говорят минчане). Но предоставить нам свидание кагэбэшники не могли просто в силу природной подлости. А вот не дадим — и все. Тем более что разрешение на свидание, выданное судом, действует только три дня. На Володарку нам было уже не с чем идти.

А по закону осужденный имеет право на одно свидание после суда и еще на одно — после вступления приговора в силу. А потом, уже на зоне, — в соответствии со своим режимом наказания. На следующий день мы со свекровью снова помчались в суд и сбивчиво, в два голоса объясняли судье Четвертковой, почему она должна нам выдать еще одно разрешение. Она таки выдала, но слово «спасибо» я из себя выдавить не смогла. Я смотрела на бесцветную и безвозрастную тетку, которая посадила моего мужа на пять лет, и понимала, что мне очень хочется сказать те слова, которые спустя год с небольшим будут произнесены в одном из судов Москвы Ольгой Романовой в адрес судьи, посадившей ее мужа.

Мы со свекровью получили по бумажке-разрешению. И Алла Владимировна предложила: «Слушай, а зачем нам идти вдвоем? Мы имеем два разрешения действием на три дня. Давай ты пойдешь завтра, а я — послезавтра. И у Андрея будет не одно свидание, а целых два!»

Так что первое свидание с мужем после полугодовой отсидки обоих было почти наедине: в комнате краткосрочных свиданий Володарки всего восемь кабинок.

Оказалось, что после такой разлуки — когда ни встречи, ни письма, ни звонка, — очень трудно разговаривать. Потому что времени дается всего час, а поговорить хочется обо всем, но не знаешь, что главное и с чего начинать. Тем более что нам — подельникам — очень хотелось поговорить о том, что происходило в тюрьме. Ведь нас обоих шантажировали друг другом и, конечно, Данькой. Мы хотели, конечно, сложить все части пазла, но главное было — просто узнать, как мы прожили это время. Только там, на первом свидании в тюрьме, я узнала, что мы, оказывается, сидели в соседних камерах и Андрей слышал мой голос.

А еще Андрей рассказал мне про дивный визит в «конвойку», где по окончании судебных прений, когда обвинение потребовало для него семь лет тюрьмы, он ждал автозак с конвоем. И к нему пришел собственной персоной обвинитель — прокурор Антон Загоровский. Изобличив полчаса назад преступный умысел Санникова и потребовав жесткий приговор, он приперся в «конвойку» и сказал: «Андрей Олегович, я не знаю, как смотреть после всего этого вам в глаза, но я хочу перед вами извиниться. Я ведь за вас голосовал!» Когда Андрей мне рассказал об этом, я с надеждой спросила: «Ты, конечно, дал ему в морду?» Оказалось, не дал. Посчитал извинения поступком. И попросил никому об этом эпизоде не рассказывать — чтобы не подставить человека. А зря. Потому что когда на рассмотрении кассационной жалобы спустя два месяца сторону обвинения представлял все тот же Загоровский, оказалось, что он пошел на повышение. Там, в Минском городском суде, он требовал оставить приговор в силе — хоть и по бумажке читал, но зато все с тем же пылом, — забыв про признание и извинения в «конвойке». В перерыве я подошла к прокурору и спросила: «Вы сейчас читали этот текст, потому что у вас приказ такой или потому, что вы лично — сволочь?» Прокурор Загоровский густо покраснел и сказал: «Вы ничего не понимаете…» Совершенно верно, не понимаю. Я не понимаю этого вранья, не понимаю, как в этом вранье можно жить да еще и учить своих детей, будто врать нехорошо.

После кассации у нас было еще одно свидание, на котором я рассказала мужу о бенефисе прокурора Загоровского:

— И ты хочешь, чтобы я продолжала молчать о нем?

— Нет. Вот теперь — можешь говорить.

То второе свидание мы с Олей Бондаренко организовывали вместе. Кассационные жалобы наших мужей — лучших друзей и в жизни, и в политике — рассматривались в один день, и Оля предложила: «А давай одновременно возьмем разрешения на свидание и пойдем в тюрьму вместе. Там же тетки в окошечке не разбираются в фамилиях: есть список — и ладно. А Андрей с Димой встретятся и смогут хоть парой фраз перекинуться».

План был отличный. Мы с Олей встали в очередь друг за другом и оказались в одной «восьмерке». Но перед началом свидания вышел дежурный офицер и гаркнул:

— Халип!

— Я!

— Вы идете в первую кабинку. Бондаренко!

— Я!

— Вы идете в восьмую кабинку.

Нас все-таки попытались перехитрить. И Дима с Андреем оказались в разных концах комнаты свиданий. Но, как выяснилось потом, по дороге они действительно смогли немного поговорить и были нам очень благодарны. А еще на том свидании в одной из кабинок я увидела свою бывшую сокамерницу, чиновницу Иру. Когда свидание закончилось и заключенных выводили, Ира на несколько секунд задержалась, когда мы оказались друг напротив друга. Мы отчаянно заплясали и замахали руками. Она жестами указывала на своего мужа: «Подойди к нему». Потом мы обменялись телефонами, и теперь я знаю, что происходит в Гомельской женской колонии с Ирой, приговоренной к шести годам. А вот что происходит с моим мужем — я не знаю. Ему уже полгода запрещают говорить о себе и в письмах, и даже во время встреч с адвокатом. И это незнание страшнее, чем тюрьма.