Отними у слепого старца собаку-поводыря, У окраинного переулка — свет последнего фонаря, Отними у последних последнее, попросту говоря, Ни мольбы не слушая, ни обета, У окруженного капитана — его маневр, У прожженного графомана — его шедевр, И тогда, может быть, мы не будем больше терпеть Все это.
Если хочешь нового мира — отважной большой семьи, Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы, Отмени снисхождение, вычти семь из семи, Отними (была такая конфета) У отшельников — их актинии, у монахов — их ектеньи, Отними у них то, за что так цепляются все они, Чтобы только и дальше терпеть Все это.
Как-то много стало всего — не видать основ. Все вцепились в своих домашних волов, ослов, Подставляют гузно и терпят дружно, Как писала одна из этого круга ценительниц навьих чар, «Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар», Что исполнилось даже полней, чем нужно.
С этой просьбой нет проволочек: скупой уют Отбирают куда охотнее, чем дают, Но в конце туннеля, в конце ли света — В городе разоренном вербуют девок для комполка, Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка, Мать принимает с поклоном прах замученного сынка, И все продолжают терпеть Все это.
Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу, Отмудохан дедами по самое не могу, Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу, Мог сказать старшине палаты — подите вы, мол, — Но когда к нему, полутрупу, направились два деда И сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, — Чего б вы думали, встал и вымыл.
Неужели, когда уже отняты суть и честь И осталась лишь дребезжащая, словно жесть, Сухая, как корка, стертая, как монета, Вот эта жизнь, безропотна и длинна, Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она, Чтобы все они перестали терпеть Все это?
19 апреля, Марксистский переулок
