Джон Ноймайер, знаменитый немецкий хореограф, и его Гамбургский балет привезли два спектакля: ранний и недавний, «Третью симфонию Густава Малера» и балет «Нижинский». Инициатором гастролей выступил Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко, ставший московским домом Ноймайера: здесь он поставил два балета — «Чайку» и «Русалочку».
Со времени последних московских гастролей лучшей авторской труппы в Европе прошло двадцать три года. В Петербурге со свежими постановками Ноймайер гастролировал дважды: в 2003 году показал своего «Нижинского», в 2009-м — «Павильон Армиды».
Оба спектакля связаны с именем Вацлава Нижинского. А два сцепленных полукруга, точь-в-точь какие рисовал бог танца, выбраны для фирменного знака Гамбургского балета. Еще в молодости хореограф сочинил балет «Вацлав» — своего рода эмоциональный эскиз к зрелому двухактному «Нижинскому».
«Нижинский» начинается и заканчивается в интерьере швейцарского отеля в день последнего публичного выступления больного гения — 19 января 1919 года. Начинается сценой «Свадьба с богом» и заканчивается танцем «Война». На этом педантичность самого взыскательного из живых классиков завершается. Его «Нижинский» — не документальный балет, а проникновение в душу великого артиста. Не попытка разгадать его тайну, но попытка понять причины его душевной болезни. А кроются они, по Ноймайеру, в его семье, смерти старшего брата Станислава, в изменах жены Ромолы и в испытаниях Первой мировой войной.
На первый план Ноймайер выводит грохот и ужасы войны, с которыми душа Нижинского не может совладать. А не наставника и любовника Дягилева, который в многочисленных сценических интерпретациях считается единственным и главным виновником. Ноймайер тонок, как мало кто, в своем подходе. Дягилев для Нижинского 1919 года — фигура из великого прошлого «Русского балета». Тень Дягилева видится больному танцовщику среди публики — и перед ним начинают оживать обрывки воспоминаний, и прокручивается назад его жизнь. А суть его жизни была в танце.
Во втором акте сцена заполнена музыкой Шостаковича. Агрессия войны разрушает мир, разбивает его в осколки. В солдатах вдруг узнается кордебалет «Весны священной», которым Нижинский управляет, выкрикивая под гул сирен музыкальный счет. В черно-белом, точно обугленном войной костюме Петрушки — бунтующий Нижинский сливается с ритмом движения по сцене толпы полуголых военных.
Мощь «Нижинского» перекрыла впечатления от давней «Третьей симфонии Густава Малера». В памфлете тридцатитрехлетнего хореографа распознается вкус к большой форме и интерес ко времени во всех его проявлениях: времени жизни, времени года, времени как категории искусства. Шесть пространных эпизодов названы «Вчера», «Лето», «Осень», «Ночь», «Ангел», «Что говорит мне любовь». Самым интересным из них оказалась «Ночь», первоначально поставленная как самостоятельная вещь для Штутгарта в 1974 году. К мужской и женской природе человека в ней пробивался Александр Рябко, которому в следующем эпизоде открылась любовь.
Трагический актер и лирический танцовщик Александр Рябко, украинец, много лет работающий в Гамбургском балете, на нынешних гастролях явился alter ego хореографа. Рябко (Нижинский и протагонист Малера) вместе с Элен Буше и Карстеном Юнгом (половинки одного целого в «Ночи»), вместе с Анной Поликарповой (роскошная Ромола) и Иваном Урбаном (магнетический Дягилев) надолго погрузили зрителя на дно ноймайеровского подсознания.
Джон НОЙМАЙЕР ответил на вопросы «Новой газеты»:
— Почему для гастролей выбраны спектакли, поставленные с разницей в четверть века?
— «Третья симфония Густава Малера» и «Нижинский» — визитная карточка нашего театра. Не все, наверное, помнят мою «Пятую симфонию» на гастролях 1989 года. Знакомство с малеровским циклом (я переложил все симфонии Малера, кроме Второй и Восьмой) правильнее было бы начать с Третьей: она демонстрирует мой подход к симфоническому балету. В 1975 году я только начинал в Гамбурге, и самым важным для меня было показать силу нового ансамбля.
К идее сделать балет о Нижинском я относился с большой осторожностью. «Нижинский» возник в 2000 году, когда отмечалось 50 лет со дня смерти Вацлава Фомича и меня стали просить предоставить для выставок экспонаты из моей коллекции, которую я много лет собираю. Я согласился и понял, что пришло время высказать свое восхищение им. Сделать балет.
— Каждый балет малеровского цикла программен?
— Если меня вдохновила симфония Малера, я пытаюсь понять мир, в котором он создавал свою музыку. Конкретный сценарий не всегда обязателен, но вы не станете отрицать, что когда два человека в одной комнате — это уже драма. Но это вовсе не означает, что я пытаюсь визуально представить партитуру: в музыке вступают пикколо, и у меня начинаются мелкие па. Это не так. У Малера (особенно у Малера!) внутренние движения музыки основаны на эмоциях, и я стараюсь дать почувствовать тайну этой музыки и тайну человеческих отношений.
— У вас звучат классика, музыка XX века, новые партитуры, заказанные вами…
— Я люблю музыку, которая затрагивает меня до глубины души, и тогда у меня возникает желание двигаться вместе с ней. Темп жизни изменился и то, что ставилось несколько лет назад, сейчас кажется очень длинным. Но чтобы высказать что-то со сцены, требуется определенное время. Люди сегодня живут в атмосфере очень короткого зрительного восприятия, а в моих спектаклях некоторые сцены длятся достаточно долго. Потому что мне важно, чтобы зритель почувствовал то же, что чувствуют герои.
— Почему вам дорого все, что связано с Нижинским?
— О Нижинском я могу рассказывать до ночи. Впервые я услышал о нем, когда мне было 11 лет. Наверное, это слишком рано. Судьба русского танцовщика польского происхождения произвела на меня огромное впечатление. Само искусство танца для меня воплощено в его фигуре: первый танцовщик-звезда в XX веке не был хореографом-эгоистом, ставящим на свои возможности. Его хореография несла новую концепцию искусства.
В его дневниках мы видим размышления, далеко выходящие за пределы интересов не только танцовщика, но и талантливого хореографа. Он задумывался о проблемах человечества, формулировал их и старался искать решения. Возможно, его решения, на сегодняшний взгляд, были сумасшедшими. Но нет сомнения, что он был гением. А чтобы рассказывать о гении словами, наверное, нужен Пушкин. В своем балете я попытался создать портрет его души.
— Но у вас есть немало сюжетных балетов, основанных на литературе.
— Выбор литературного произведения определяется тем, есть ли в нем что-то между строк и возможно ли это «между строк» выразить языком балета. Балеты по Шекспиру — это мое восприятие Шекспира. Балет «Чайка» — это то, как я, Джон Ноймайер, чувствую Чехова. Все, что я создал, это мир моих впечатлений.
— Для вас первичен танцовщик-инструмент или хореографическая мысль?
— Самое интересное в искусстве — индивидуальность. И мне грустно, когда я не вижу индивидуальности. Процесс создания объяснить невозможно. Я убежден, что в искусстве самым главным является то, что мы чувствуем, а не то, что мы конструируем с помощью логических выкладок. Для меня важен и другой вопрос: правдиво ли то, что я делаю? верю ли я сам в то, что делаю? Полагаю, это один из самых главных вопросов в любом виде искусства.
— По первому образованию вы филолог и театровед. Могли бы представить свою жизнь сугубо в научной сфере?
— Я хореограф и в своем мире чувствую себя свободным. И хотя это одна из тяжелейших профессий, которая требует предельной концентрации, конечно, она предполагает и некоторые разочарования. Мир танца никогда не был для меня тяжким бременем, так же как и я никогда не чувствовал, что приношу себя в жертву этому миру.
Балет связан для меня с переживаниями, подобными переживаниям в снах, где мы испытываем настоящий страх и настоящую любовь, чувствуем их, хотя и не видим. Сейчас многие хореографы, кто моложе меня, боятся сильных чувств — это видно по их работам. У них осталась только форма. Без формы невозможно искусство, но отправной точкой для меня остается чувство.
— Ваши современники, Иржи Килиан и Матс Эк, отошли от тягот авторского театра. Вы остались ему верны. Что вас вдохновляет?
— Работа со своими артистами имеет огромные преимущества, так как они готовы принимать меня с моей сумасшедшинкой. Я мечтал о труппе, которая могла бы существовать как настоящий драматический театр, каким мы себе представляем Московский художественный. Театр, в котором самым важным всегда оставался бы поиск новых форм. В следующем сезоне исполнится сорок лет, как я руковожу Гамбургским балетом.
Варвара ВЯЗОВКИНА
