Дядя Лёва был судовой врач. Тридцать лет по морям шатался. А всё потому, что сухопутная зарплата его не устраивала, — вот в море и пошел. А потом привык.

Теперь живет в Бологом. Летом собирает грибы и клюкву. Над кроватью висят часы, которые с ним вместе тонули (и тоже не утонули). На полке справочник: «Болезни жарких стран». За дверью висит зачем-то флаг Сингапура. А проживают они с тетей Люсей. Это его жена, как вы можете догадаться. Пока она его на берегу ожидала, с Лёвой случалось следующее…

Идем в Гвинейском заливе. «А что, давайте марлинов половим!» Размотали линеметы, не успели забросить, вытаскиваем — осьминог! Бросили его на палубу — и он стал, как эта палуба, красный. Ребята говорят: «Давайте его выбросим». А помполит, он с китайцами ходил и перенял их кулинарные обычаи: «Не надо выбрасывать, я его съем!»

В 1968-м пришли в Египет за хлопком. А рядом стояла плавучая база подводных лодок. Ее нам финны построили. Называлась: «Плавучее общежитие лесорубов».

В Момбасе, в Кении, к нашим пароходам всегда выходил один негритенок, все звали его Максимка. У него всегда была с собой тетрадочка, где ему писали отзывы — что он хорошо работает. А если и работы не было, то все равно его кормили.

Стояли в Африке. И вот в порт заходят три английских эсминца. И вызвали нас на товарищеский футбольный матч. Там у них всё больше молодежь, лет по девятнадцать. И что ты думаешь: весь первый тайм мы вели, ёкая алкогольными печенками, со счетом ноль-ноль. А второй тайм… второй тайм уже не считается.

В Антарктиде сверху дует ветер-сточник. Несет мельчайшую крупу. Никакая одежда не спасает, кроме кожаных костюмов и курток с верблюжьей шерстью. Вот мы стоим под разгрузкой, на наших глазах пятиметровый лед трескается и кран с крановщиком уходит под воду. Все с палубы туда смотрят, вдруг кто-то кричит: «Лезет!» И крановщик действительно лезет по краю этой ледяной пирамиды. Мы ему сетку спускаем, кричим: «Забирайся!» — и он за нее цепляется — подняли. Сразу я его на камбуз, спирта полстакана, аминазина укол. А он в каком-то психологическом шоке всё повторяет: «Очки жалко, очки жалко».

Боцман у нас был поляк. Он тогда наловил целый мешок пингвинов адели и выпустил их в бассейн на палубе. Там стенки гладкие, пингвину никак не выбраться. Он хотел: как в Ленинград придем, чтобы из них чучел наделали, — в прихожую ставить. Я подошел к мотористу, говорю: «Сто пятьдесят тебе налью». (Спирт-то на судне у кого — у доктора, конечно.) Моторист им в бассейн досочку спустил, пингвины по ней убежали. А боцман бегал-матерился, всё спрашивал кто, да все только смеются. Здоровый был боцман. Даже мог пароход под килем перенырнуть.

Заходит к нам в каюту токарь (а шторм был) и говорит спокойно: «Сейчас тонуть будем». И слышу: двигатель остановился, и тишина — значит, сейчас пароход повернет боком к волне, станет раскачиваться, а потом его перевернет. Весь экипаж стоял на палубе. У девчонок иконы в руках. Крен у судна был уже 40 градусов. А «точка невозврата» — это 42. И шлюпки не спустишь: какая шлюпка, если с одного борта на другой — три с половиной секунды, — только плотики. Вдруг слышим: двигатель заработал. Это Вадик, старший моторист, спустился в машинное отделение и подкрутил там гайку, весом 24 кг. Пришли в Корп, целый месяц там стояли в ремонте. В это время наш балет был с гастролями. Нам всем контрамарки дали. В первый раз мне тогда балет понравился. До этого я его не понимал. Особенно раздражал этот звук, как они по полу пуантами стучат.

Один раз с Сальвадора везли весь урожай страны — 8 тысяч тонн кофе. Подходим к Панамскому каналу, ждем своей очереди, я удочку закинул. Сначала акула маленькая попалась, а потом уже угорь. А можно ли его такого есть (их же больше сотни видов), я и не знаю. Оттащил его на кухню. И дальше стал ловить. Подходит Аркаша Гожев, 2-й механик: «Ну, как рыбалка?» Я говорю: «Вот, угря поймал, сейчас панамцы придут, спрошу у них, едят ли таких». — «Не надо спрашивать… Иди, тебе два куска оставили».

На этом заканчиваются морские истории дяди Лёвы. Осталась одна история — сухопутная. Итак, жену дяди Лёвы зовут тетя Люся. Тетя Люся работала намотчицей. Завод был оборонный, и там было всё строго: невыход на работу приравнивался к чему-то очень неприятному. Из-за этого тетя Люся пошла и стала донором. За одну сдачу крови полагалось два выходных, и с этим уже никто ничего поделать не мог — закон такой. Так что, когда дядя Лёва приходил на неделю с моря, у них все дни были выходные. Через неделю, впрочем, ему становилось дома тягостно, что поделать: в море привык. А тете Люсе он газету выписывал — «Моряк Балтики». Три рубля на полгода. Там, в этой газете, печатали, где в Мировом океане находится какой советский пароход. Так что тетя Люся всегда была за него спокойна. Во всяком случае, знала, в какой он части света или океане. А как Лёва с пароходства ушел, они переехали из Ленинграда в Бологое. В апреле у них золотая свадьба была. Собственно, всё.