# Предисловие

Кажется, он не убивал людей. Об этом мы не разговаривали, но в человеке, который взял на себя такое, это видно - если проведешь с ним какое-то число дней. А мы провели вместе много времени.

Насчет раздумий, убивал ли Андрей, - это не чистоплюйство. Это моя функция. Я работал в газете, и разрешал себе общаться с убийцами, политиками, банкирами, упырями только в рамках профессиональных обязанностей. Желательно под диктофон. В идеале источники информации должны быть одноразовыми. Использовал – смыл. Не заступать в их реальность, ни шага в том направлении. Никаких сближений, личных отношений. Вел бы себя не так – лег удобрять цветочки.

С бесами по душам разговаривать можно, но не стоит. На то есть экзорцисты. Не надо напоминать очевидное, что ты рядом. Давать повод, чтобы они вспоминали тебя и могли обратиться. А дружить с их жертвами, проводниками на этом свете – всё равно, что с ними самими; чистая, беспримесная тупость.

С Андреем мы друзьями не были. Допускаю, что только я так думаю, а со стороны это выглядит попыткой обмануться: что, если он убивал? Потом-то, когда он оказался в Москве, говорят, пришлось. Снял свой урожай. Но тогда между нами лежал мир в четыре тысячи верст. И мы не имели привычки доверяться телефонным линиям, чтобы спросить, как дела.

Даже если так, если все-таки в Москве это случилось, что с того? Меня Господь уберег, убивать не пришлось. Мне повезло стать героем, ему нет, о чем тут говорить.

Не о чем; и тем не менее говорю. И всё идет не так, как планировал. Поначалу это повествование задумывалось лишь как раздел в путеводителе по Красноярску. Рассказ о людях, живших на ул. Партизана Железняка, в доме № 32, который всему городу известен как «Зенит». Но поскольку меня с ними многое связывало, от этой затеи пришлось отказаться: без вторжения в их частную жизнь, чего уж, любовь, написать не получалось. Андрей и его сын Аркаша - люди непубличные и никогда к известности не стремились, поэтому пришлось отступить и от принципов, избранных для путеводителя: я изменил имена и не называю фамилии главных героев. Осознаю, кто-то их узнает. Но - очень немногие. Елена сейчас далеко - то в Америке, то в Китае, в Шанхае, и она мне позволила писать о ней.

Изменены имена и погремухи еще двух персонажей, Юрия и Артура.

Будь все они несчастными и безнадежными созданиями, что живут в телевизорах и повелевают людскими жизнями или душами, будь они красивы, известны и р(б)огаты, конечно, назвал бы их. Они не такие, потому и не счел возможным включать эту главу в путеводитель; к тому же, она разрослась. Но ее можно рассматривать как приложение к нему. Тем, кто читал путеводитель, хочется, чтобы я оправдывался. Возможно, так этот текст и будет воспринят. Как попытка оправдания. Ничего подобного в моих мыслях нет.

Андрей, самое отвратительное в тебе то, что ты, как считают некоторые, почему-то жив до сих пор, и я не могу ничего присочинить в твоей истории. Это не художественная литература, с ней я боролся, удачно или нет. Хотя, разумеется, на бумаге лишь пытаюсь подражать той, уже прожитой нами, жизни. А подражание не может равняться оригиналу. Это версия, одна из. Себя тут тоже описываю и не узнаю, как не узнаешь свой голос на диктофоне - он кажется противным. В жизни я, безусловно, лучше. Человечней. Так? И ты тоже.

Разница начинается со звучания имен. Понял, почему тебе выбрал такое имя? Андрюха, Дюха, Дюшес. Дюша.

Помнишь реального Дюшеса?

А улица Партизана Железняка - это love street. Я не о проститутках, стоявших там на обочине все вечера всех тех лет. Да и сейчас стоят. Просто вспомнил песню Короля Ящерицы. Всех наиболее убедительных в своей красоте красноярских женщин я повстречал именно там. Они красиво сидели и ходили в офисах-учреждениях на этой улице или жили там. Ну и Ленка - тамошняя. Для меня «Зенит», мимо которого проезжаю чуть не каждый день, навсегда ее. Их - с Дюшесом.

Такая была у Дюшеса с Ленкой красивая любовь. Такие люди. И так бестолково, насмарку, быстро всё прошло. Однажды октябрьским утром просыпаешься на час раньше от плотного и мягкого свечения, равномерно распространенного по всей округе, от тишины, это снегопад выбеливает пространство, остается лишь черное сырое пятно на асфальте. Оно от вчерашнего неприютного небесного света, от дождевой взвеси, от стоявшей здесь и только что уехавшей машины, скоро покроет и этот, последний след. Словно и не было ни самих этих людей, ни их напрасной любви; город не заметил, не прослезился. Живет, как ни в чем не бывало. Да и мы всё никак не умрем, живем себе.

Черт, вот хотел же без всей этой лирики.

И вот что. Если будете читать дальше, простите за искренность. Сам ее терпеть не могу.

#

1. Мулька

Дюшес был ущербным, убежденным романтиком. В начале 90-х поиск рискованных приключений привел его к тому, что он стал бандитствовать. Перебежал из секты в секту - так мне казалось тогда; до меня с трудом и лишь со временем дошло, что в действительности все романтики шестерят на сатану изначально. Сам-то Дюша тоже был полон детских заблуждений, но насчет своего сектантства не заблуждался, считая, что убеждениям не изменял и итог естественен: это, дескать, как война - если напали, надо идти и биться. «Либо нас нагибают, либо мы». Есть выбор?

Но это он так полагал. Я знал еще парочку романтиков, которые в 90-е примитивно, тихо сгнили, растворились в красивых литровых пузырях спирта «Роял», и такой результат, возможно, правильней; не возьмусь судить. Лишь хочу, чтобы меня поняли: это энергоемкого Дюшеса, парня с пулей в голове, склонила к разбою идеализация жизни; бывает и иначе. Стремление городских придорожных столбов увенчивается электрическим сиянием, тогда как на деревьях, тоже стремящихся к небу, фонари не вырастают.

Времена были такие: чуваки всех возрастов становились кем-то. А тех, кто не становился, в отличие от прошлых времен, очень хорошо было видно. В Дюшесе отсутствие цинизма и бандитское ремесло прекрасно сочетались. На мгновения его взгляд обретал волчью пристальность, безжалостность. Это происходило, когда он, глаза в глаза, говорил что-то равному себе - обычно в конце фразы или на той ее части, на которую он делал ударение. Еще прямо перед тем, как закидывал в себя стопку водки. Еще когда разглядывал что-то, чего, по его разумению, на свете быть не должно.

Он был настоящий злодей. Им можно было пугать детей. Он говорил: «Мужчина и должен быть злым». Так находили выход его наивность и тоска.

Что до меня, вряд ли я страдал известной интеллигентской тягой к жизни крутых ребят со шрамами, обладая в силу профессиональных обязанностей детальным знанием, чем она заканчивается - говном, кровью и соплями, размазанными в разнообразных пропорциях по сидениям праворульных «японок» и «девяток». Ну или юноши стреляли друг в друга во дворах спальных районов и падали мертвыми на землю, романтика, блин.

Смерть прекрасна, я считаю. Спасибо человечеству, которое в этом убедило. Смерть - самое лучшее и возвышенное, что, в сущности, с нами случается. И боязнь смерти – это примитивная гордыня. Но у молодых людей в толстых кожаных куртках венец жизни выглядел хоть и достойным их, всё же чересчур кривым: из тьмы жизни в свет смерти они переносились быстро, ни за что, да еще менты над ними ходят, переступают, сморкаются. Менты ногами переворачивали потные трупы и, тыча пальцами, ржали над тем, что у пострелявших в жаркой битве друг друга штаны типа «треники» вздыбливали эрегированные члены: «Можут, но уже не хочут», смешно.

У Дюшеса были другие мозги, его эгоизм отличался от нашего, общечеловеческого. Он патологически не мог ставить себя на чье-то место и не понимал, что иногда такой героизм требуется. Даже не зевал, когда рядом зевали, не закуривал за компанию. Аутизм-лайт. Усугубленный, напомню, жалкими романтическими бреднями. Тягой к подвигам, культом исключительности и т.д. Вероятно, он мог воображать себя героем стрелялки, ну или тупого кино, где одно действующее лицо. Зато не отвлекался от своих страстей и хорошо концентрировался на осуществлении собственных желаний.

Насчет аутизма – это, конечно, слишком. Это я, судя по всему, своих тараканов ему приписываю: Дюша не избегал людей и смотрел им в глаза.

Как бы то ни было, у него присутствовали коммуникативные проблемы с окружающей действительностью, и попытки наладить с ней связи выглядели отвратительно – это я об его бандитстве; но он так разговаривал.

О чем он разговаривал? Да всё о том же, консультации с бесами заканчиваются удручающе однообразно. Можно ли сделать мир лучше? Лучше не бывает, считаю. Если всех смоет волной или поразит огнем небесным (ну, или более плавно: в старых колодцах исчезнет вода, в новых - лишь нефть, или снеги сойдут, города на стаявшей вечной мерзлоте тронутся и разъедутся навсегда в стороны, в топи, тайга станет джунглями, будут наступать, рыбы будут плавать, извиваться в церквах, жирные караси и осетры, подобные хрякам, заплывут и встанут в приделах), мир без нас, конечно, станет лучше. А, может, и нет: оценить его красоту будет некому, а значит, ее и не будет. Красота предполагает меня, вдумчивого зрителя. В общем, думаю, главное - не усугублять; не стоит коверкать сущее, улучшать то, что есть. Выйдет фиговей, чем было. А Дюшес обладал, как он выражался, мулькой. Кого от ужаса существования отвлекают деньги, кого водка, ему лекарством служило ощущение себя тем, кто не даст планете умереть от жажды. «Мир спасай – наливай,» - придуриваясь, всякий раз говорил он, когда мы что-либо пили. У нас, в Сибири, как известно, самые грандиозные запасы чистой питьевой воды. Ее на Земле не хватает. Нет, он не собирался спасать негров и китайцев; он рассуждал о том, что просто надо сохранить здесь, где мы живем, тот баланс, который нам дан издавна.

Для чего не в падлу взрывать нефтепроводы перед их запуском. Еще совсем неплохо подсыпать крысиного яда в шампанское на фуршете экономической конференции. Подложить в виповском сортире легкие заряды под унитазы, срабатывающие при нажатии кнопки сливного бачка. Чтобы «гаденыши, убивающие Сибирь» (Дюша), получили свое, тождественное, заслуженное. В идеале - носить сапоги из их кожи. Не получится, так сжечь себя на пороге их дома, если понадобится. Будь он в Москве, Ницце или Майами.

Думаете, это теоретический разговор? А я думаю вот что. Сама постановка вопроса - верная. Тут я с ним соглашался. И нет в сапогах этих ни тени романтизма, и нет никакого противоречия, хотя бы потому, что никакой теракт не сравнится с тем, что с нами делает незаметный фон нашей жизни.

И не Дюша первый начал, он лишь хотел остановить тех, кто, составляя этот незаметный фон, с чего-то решили, что могут менять нашу жизнь, как им заблагорассудится. Или что: если твой прозрачный ребенок, рожденный под факелом КрАЗа*, сожравший уже больше таблеток, чем весь твой род, задыхается и синеет, поищи причину в себе?

Или думаете, мулька Дюши выглядела отмазкой, оправданием всей той мерзости, коей он занимался?

Я не сужу его, это невозможно. Он черпал свободу из своего бандитства как воду пил. И наоборот – хлебал зло из устроенной себе воли и – живой же человек, мятущийся – придумывал, что это зло – во благо.

Не скажу, что был в восторге от его выводов, но они напрашивались, и Дюша, безусловно, имел право так их формулировать. Если что меня и раздражало, так это то, как он произносил эти речи (будто под включенную камеру) и насколько часто их повторял (второй дубль, третий и т.д.).

Для полной уже ясности. Меня не приводило в бешенство, но тоже раздражало желание местных властей разрекламировать нашу землю так, чтобы сюда хлынули капитал и бизнес. Все эти их затеи с приданием прежде закрытому региону имиджа провинции, населенной благодарными послушными туземцами, молящимися всё свободное от работы время на инвестиции, рабочие места, правовое государство, рост благосостояния, рост ВВП и прочую хрень. Все звенящие рассуждения об имидже региона всегда означали одно: как бы половчей представить край морковкой, которая мечтает, чтобы ее сожрали, сеном, которое само бежит к коню. Для привлечения инвестиций нам, аборигенам, советовали жить гостеприимно задницей вперед. Сколько сил положили, доказывая, что у нас тут - центр России, самое то место, куда благодетели-инвесторы непременно должны вдуть. Понравится. Поменять погремушки на золотишко; осчастливьте уж нас, убогих, мы уж расстараемся. Ноги мыть и воду пить. Приглашали крыс в дом, вурдалаков на нашу кровь, мы уже достойны этой чести, мы работаем над собой. Кролики звали удава, умоляли, стелились, все дела. Дулись, если те игнорировали приглашения. Про себя дулись, вот что самое интересное, то есть они действительно хотели, искренне. Кролики обзавелись религией.

Моя нестойкая любовь к ближнему не выдерживала испытаний беспрестанными международными конференциями, соревнованиями, выставками, презентациями наших возможностей и месторождений, проектами частно-государственного партнерства по освоению Сибири и прочей околесицей, которую несли только для того, чтобы нас поимели; и при этом, возможно, нам заплатят. Человек, обращающий на себя внимание, доказывающий посторонним свою значимость или свои умения или свою красоту или свою готовность на всё, что только пожелаете, неприятен; сообщество людей, занимающееся тем же, выглядит дурней в 128 раз: никчемное чмо всё же может добиться для себя чего-то полезного, ну а если эпидемия помешательства захватила огромную землю, эти люди могут лишь погубить и её, и себя. Ну, их-то не жалко, а вот землю. На такой природе, говорили приезжающие в Красноярск инвесторы, можно зарабатывать. Дюшес орал: на матери зарабатывать? Красивая еще женщина, ласковая, добрая. А? На мать свою дрочите? На траву мою, реку, родину?

Он говорил не «тайга», а «тайка», мягко, с ударением на первом слоге. Как о жене тайца. Видимо, это от глагола «таить», то есть скрывать, не обнаруживать. Еще он говорил, что в «тайке» жить нельзя, можно только рядом, при ней, под ней. «Поеду, поброжу у тайки». Есть у нас еще похожее слово - «стайка». Это сарай, схрон, место, куда прячут что-то с глаз.

Он говорил не «нефть», а по-пацански: «нефтЯ». «Грёбаная нефтЯ». Он считал, 90-е годы дали одно благо - заводы встали. Небо очистилось. Еще бы КрАЗ остановить. Снести его и Саянский алюминиевый. Тогда можно ронять к чертям собачьим плотины Красноярской ГЭС и Саяно-Шушенской, спускать воды, освобождать Енисей. Вот достойная мужчины мечта: сунуть палку в конвейер, дематериализующий нашу родину и наши жизни в невидимый электроток, а затем материализующий электричество в алюминий. Сломать эту чертову технологию напрочь, навсегда.

Если раньше нас травили в интересах советского государства, которое нуждалось в металле для солдатских ложек, котелков, истребителей, и мы терпели, то сейчас чего ради? Из-за прибылей братьев Черных, Анисимова и Быкова*? Кто нас обязал хлебать беду, составляя им капитал?

Любой из нас имел право на этот вопрос. Кто с кого бы только спросил.

Он ненавидел Быкова, но сугубо по своим причинам, не по тем, что другие, кто приписывал ему десятки безнаказанных убийств. Дюше он был отвратителен как существо, которое просто не видело перед собой проблемы выбора - а требовалось-то всего-навсего остановить печи, нет, оно лишь радовалось возможности получать бабло, губя все вокруг. Вопросов к другим владельцам КрАЗа у Дюшеса не возникало: они не местные, что с этих пиявок взять.

Как-то выпивали – он рассуждал: вот бы Гринпис или американцы, миротворцы какие-нибудь, «голубые каски» ввели войска, остановили вырубку лесов, выперли б китайцев, гонящих эшелоны с кругляком, а так и будет, так и будет… Он, как сраный большевик, желал поражения своей державе. Впрочем, она сама поспешно отсюда уходила.

Дюша не сомневался: будет, как он задумал. У него получится. Думаю, это в том числе и от денег - завышенная самооценка, иллюзии насчет собственной персоны, ее значимости. Деньги ему и таким, как он, позволяли в то время почти всё. Он не стеснялся пафоса и серьезности в разговорах. Вот, например, запомнил: «Я уйду лесами. Я и сейчас таблеток никаких не пью, тренирую организм. Чтобы выдержать в тайке. Там таблеток нет. Я буду бороться до последнего клочка нашей земли, до последней капли нашей крови. До Судного дня. Патриа о муэрте! А если муэрте, то сбегу из чертова ада, отниму там вилы, и снова буду бороться. И прихвачу с собой других мертвецов из наших, воскрешу их в пехотные батальоны, мы будем вести лесную жизнь готов. А если решу отряд не собирать, то сам сотню-другую уложу из снайперской винтовки. Я ее припас». Литературно, да? Он был вот такой. Сдвинутый. Непонятно, о ком конкретно он тогда говорил, с кем собирался биться, кому «вставлять до гланд» - китайцам, русским чиновникам, банкирам или пришлым бизнесменам. Или современникам в целом.

Хоть я и заключал его страстное выступление своим холодным вопросом - «И начнется счастье?», тем не менее мы с ним, как вы поняли, абсолютно совпадали в желании дать покоя нашей земле. Да и по простой человеческой справедливости КрАЗ, конечно, должен быть разрушен. Как Карфаген.

Измельчен, похоронен и засыпан солью, вот этот ядовитый клочок земли. Навсегда закатан в бетон. И наверх - толстенную могильную плиту.

Это не Сибирь, это Калифорния. И мы на своей земле. Джим Моррисон - наш. Че и Фидель - наши.

За Дюшей всей мощью стояла жизненная физика: око за око. Эта физика подобна начальной пуповине – никому не нужна, но от нее не избавиться, она констатирует порядок вещей на этом свете, на ней всё подвешено, как на законах Ньютона, она всякий раз проявляется, воспроизводится, это функция жизни. Режь, рви, она засохнет. Придет час, будет снова там, где заведено. Дайте еще два тысячелетия христианства, и еще парочку дайте, как было так и будет: око за око, патриа о муэрте.

Мы много об этом говорили, да. И не только с похмелья. Но одно дело разговоры. Тогда мне его бравада, уверенность в том, что будет именно так, казались словами. Правильными и с моей точки зрения, но лишь словами. Нет, понятно: пусть дети из трущоб, скорее всего, сопьются, но кто запретит им мечтать стать космонавтами? И все же. Помимо слов. Как он собирался останавливать глобализацию? Как будет разрушать ГЭС и заводы? Кого конкретно он ненавидит, ясно. Он их убьет? А их сменщиков, что явятся через час-другой? И для чего он вообще заводил эти разговоры со мной? Хотя это-то понятно, почему со мной. Очевидным было и другое: спасать людей от них самих он не собирался. Ради кого тогда дружелюбный кабальеро митинговал, размахивая руками, повторно уже снося со стола наши рюмки, фокусируя глаза на новой бутылке? Ради планктона, который сейчас гибнет, проходя через турбины ГЭС? Ради рыб, чтобы те могли свободно плавать? Он говорил: вот бы создали такую бомбу, чтобы только людей убивала. Чтоб только от мусора палубу очищала. Типа нейтронной, но звери чтобы и амебы всякие, вся остальная природа остались, как есть.

Он говорил это так, что было понятно: его интересовала судьба именно мусора на палубе, а не зверюшек, их он вспоминал для красного словца. Да, амебы и инфузории умеют хотя бы делиться, и, главное, любят это дело, они, слов нет, лучше людей, но тоже не верх совершенства.

Как там, в кино: «Всех расстрелять, город сжечь». Да запросто. Не вопрос. Только для чего, кто заслужил рай вот тут?

Еще раз, напрямую: можно ли сделать мир лучше? Ответ: нет. Но это ответ не его, сибирского индейца, русского талиба, православного-некрещеного-ваххабита, зацикленного социопата.

Жизнь, нежно говорил Андрей, это вообще серьезно.

Я, несмотря на собственные пессимизм, цинизм и мракобесие, тоже против цензурных запретов на эти мучительные, глупые, главные рассуждения.

# *

В небе недалеко от Мининских Столбов и вековой трассы диких гусей, в прохладном белом пространстве самолеты заходят на посадку в Емельяново*. Внизу, в лесу, во мгле и сырости, от палой листвы и преющей земли можно вдруг почувствовать запах авиационного керосина. Однажды там нашли тушку иностранного инвестора, мулата. Ноги-руки, дорогие часы-ботинки, говорят, валялись метрах в десяти-пятнадцати от туловища - мешка с переломанными костями. Его, по всей видимости, выбросили из самолета.

Детали отдавали, конечно, сказочкой: какие у гнид кости?

До этого вдохновляющего случая инвесторов, сразу четверых или пятерых, под автоматами загнали в ледяной Енисей, после чего им купили обратные плацкартные билеты на поезд в Россию, в котором они и сушили мокрые штаны и подштанники.

Такие инциденты ободряли не то чтобы закономерностью и логичностью, а своей демонстративностью, они были дороже десятков тихих расправ с толстосумами или их эмиссарами, когда те откидывали копыта якобы от инфаркта в гостиничных номерах на следующий день после прилета. Когда этих юрких крыс, царапающих когтями нашу землю, потом откалывали ломиками на енисейских островах. Поднимали весной, как снег начинал таять, из придорожной жижи. Они и ее, между нами, не достойны. И хоронили как неопознанных, под номерками.

По мне, так это не совсем верно. Впрочем, главное - другое: помогло ли прадедам то, что на головы пришлых скатывались каменья? Не то чтобы это был мой вопрос. Я лишь не люблю обманываться.

Не знаю, как Дюша. Он никогда бы не сознался в том, что всё - напрасно. Но и он не мог этого не понимать! Что если и бандитствовал он лишь потому, что это ничего не могло изменить? Но это придавало жизни осмысленность? Пустота, ноль были смыслом? Не знаю.

Дюшес инвесторов называл инцесторами. «Хопер-инвест-бобер-инцест», говорил он. «Они не просто маму трахают, они ее за деньги предлагают всем. Налево и направо, ничего еще женщина, берите, как беру ее я. Ненавижу, суки. Ненавижу». В нем просыпался проповедник, замшелый красный партизан, монстр, полоумный солдафон. Он был очень впечатлительным парнем. «Ну, ничего. Будет им обратка. Никуда не денутся».

Вот что думаю: в «Вишневом саде» такой недобрый персонаж отсутствует. Ну а если б присутствовал, спасся бы наш дом?

# *

Это понятно: осознание себя жертвой позволяет оправдать любую ответную гадость. Развязывает руки-голову-ноги. И другое понятно: это самообман. Ложь.

Но я хочу все-таки вернуться в начало - к таким же, как мы, к тем, кто сделал всё, чтобы мы осознали себя жертвами.

Он правильно делал, что коверкал их слова. «Инцесторы», «нефтЯ» и т.д. Потому что все друг с другом связаны через слова. Стоит признать их лексику, и всё, мы такие же. Произнося их слова так, как у них принято, мы позволяем им видеть в нас ровню. Позволяем обращаться к нам.

Ну да, я не только вам уже говорил об этом, как-то и Дюшесу объяснял этот свой пунктик – что с бесами разговаривать возбраняется. Мы обсуждали мою замкнутость и нелюдимость, серьезно.

Ему бы быть журналистом, не мне - Дюшес не разговаривать не мог. Это со мной трепаться было вовсе не обязательно. А среди своих он обязан был говорить без умолку – иначе в их тусовке не приподнимешься, убей ты хоть десятерых и осемени хоть всех самых красивых девчонок Красноярска и его окрестностей. Это называется прогресс и гуманизация человеческих отношений: когда-то иерархическое построение держалось на двух силах – с одной стороны агрессии и страхе с другой, теперь для поддержания статуса нужно говорить. Показывать себя мастером ненасилия.

А с врагами он поступал так: не молчал, но отделялся от них, коверкая их святые имена и термины. Это замечательный боевой навык и это не только прекрасно само по себе, это, поверьте, полдела. Если не больше.

Называя «инвесторов» инцесторами, он сводил их мир к тому, чем он был в реальности. Ты не сможешь ненавидеть, если не назовешь всё своими именами.

# *

Он проповедовал. Мне всегда было трудно с людьми, Дюшес же не заморачивался ни на чей счет, он людей не чувствовал и не хотел вникать в их мир, он с пол-оборота, полпинка заводил с мужиками разговоры, и через пару минут чеку срывало - начинал их грузить собственным видением мира.

Тогда мы еще с Андреем не общались, но уже знали о существовании друг друга. За две недели лета 1993 года, с 30 июля по 12 августа, на Красноярской железной дороге так и не найденные впоследствии злоумышленники четыре раза разбирали полотно. Сперва пути расшили на 4 457-м километре Транссибирской магистрали, в районе остановочного пункта Макошино, в трех километрах от станции Решоты. Раскрутили и сняли стыковочные накладки, соединяющие рельсы воедино, и вынули костыли из 26 шпал. Позже выяснилось, что из тепляка - сторожки, где греются зимой путейцы, накануне похитили лапу*.

В результате в ночь на 31 июля с рельсов сошел пассажирский поезд номер 198 сообщением Красноярск - Северобайкальск. Место для крушения выбирали с потрясающей злонамеренностью - поезд, по всему выходило, должен был на крутом повороте рухнуть в обрыв глубиной 30 метров. И это неминуемо бы произошло, если б состав шел, как обычно. Однако машинист, чувствуя неладное, сбросил скорость до 36 километров в час. И, когда состав начало болтать, экстренное торможение удалось - три вагона, проходя по незакрепленным рельсам, сошли с пути, но обошлось без жертв.

Сразу после этого с тем же или похожим почерком рельсы расшивали еще трижды. В ночь на 10 августа, в трех километрах от места несостоявшейся катастрофы, у разъезда Разлога, снова вскрыли тепляк, утащили инструменты. Отошли 800 метров от подсобки и расстыковали рельсы. Под один из них, подняв его домкратом на четыре сантиметра, подложили железную чушку. На сей раз под откос чуть не ушел грузовой состав.

Подросткам такие шалости физически не по силам. Чеховские персонажи? На мои расспросы, куда можно приспособить в хозяйстве снятые части полотна, железнодорожники пожимали плечами. У Макошино костыли бросили рядом с путями. Психически больной? Кто-то из уволенных с железной дороги? Освобожденные зэки (здесь лагерные места, зона на зоне)? Повсюду трубили о диверсантах и террористах, не иначе. Но террористы заявили бы требования.

И московское кровопролитие, и чеченская война еще были впереди. В поиск включились десятки оперативников транспортной милиции, Министерства безопасности, территориальных органов внутренних дел. Ход расследования взял под контроль министр внутренних дел. А министр путей сообщения объявил об учреждении миллионной премии за содействие в раскрытии преступления. Не помогло. Никаких зацепок. Служебное расследование железнодорожного ведомства закончилось с выводом: «умышленные действия неизвестных лиц».

Осенью, когда в Москве готовился штурм Белого дома, собравшиеся в Новосибирске представители Малых советов зауральских территорий встали на сторону федерального парламента и по его призыву пригрозили президенту перекрыть Транссиб. Через пару дней к востоку от Красноярска снова сошел с рельсов и был поврежден локомотив. Некто перегородил пути заблокированной трубой.

Андрея тянуло к ребячьим кружкам, катакомбам, сектам. Но, кажется, он умел вовремя останавливаться. Его уверенность в эксклюзивном обладании истиной (он говорил: «С моей правотой спорить бессмысленно!») больше оживляла жизнь, чем губила. Добавляла драйва. Возможно, заблуждаюсь.

Не мое дело – судить, какие бесы в него вселялись. И бесы ли. Что я знал о нем? Знаю, что слабый Иисус победил. И его последователи победили. Слабые почти всегда повергают сильных, уродство – красоту, глупость и простодушие – ум и изощренность. Горстка христиан, неразличимая, обрушила незыблемый Рим. С виду полные болваны пересилили мировой порядок. Так устроена вселенная: раковая клетка, никакая и ни о чем, одинокая и не нужная, очень часто побеждает. Жалкие геи стали не жалкими. Террористы, партизаны, отщепенцы всегда слабей противников, и, чаще всего, если они готовы не только замутить, но и взять верх, они его берут. Их не замечают, над ними смеются, потом с ними борются, а потом обнаруживают, что им проиграли. Ленин в России, Гитлер в Германии 30-х, Фидель на Кубе, Мандела в ЮАР, Анвар Садат в Египте, теперь палестинцы, «Хезболлах» последовательно – взрывами, кровью – осуществляют все цели, которые ставят перед собой. То же - «Тигры освобождения Тамил Илама». Чечены победили Кремль, снимают ясак. Террор – это оружие слабых против сильных. И, что бы нам ни пели в уши, в реальности террористы, эти слабаки с ментальными расстройствами, желающие невозможного, всегда добиваются своего. Этот день всегда наступает, когда обнаруживается, что миром правит не Бог и не дьявол, не транснациональные корпорации, не тонны денег нью-йоркских евреев, а очередная брошенная нам где-то в горах щепоть закутанных в тряпки, босых изгоев.

#

2. Город

Самый сухопутный, самый земной город в мире. Из тех, где жителей, по меньшей мере, миллион. Он дальше всех от собрания вод, называемых морями и океанами.

Правда, согласно статистике, людей в Красноярске живет чуть меньше миллиона. Однако то - статистика. Судя по тоннам хлеба, поглощаемых городом, народу в нем уж давно за миллион. А ведь полно еще подпольных пекарен. Судя по потреблению туалетной бумаги - тоже далеко за миллион.

Есть еще китайский город Урумчи, но есть и Аральское море. Которого, конечно, уже мало, но его продолжают так называть - не зря, и от этого водоема до Урумчи все же ближе, чем от Красноярска до Ледовитого океана. (Да и он тоже – условность, людям враждебная. Им там жить нельзя – лед, пустота, другая физика и измерения.)

Хотя русские на этой земле – пришлые, это самая русская терра: Русь, она ведь лесостепная, и до Петра, изначально, у нее вовсе не было морей.

Если прилетаешь, особенность города так сразу, вдруг не прочувствуешь. Если приближаешься к Красноярску по земле, лучше на поезде и с запада, этот момент тебя не обойдет: тысячи верст однообразных, бескомпромиссно унылых и родных, как старая кинопленка Сокурова, пейзажей (белое небо, телеграфные столбы, накренившиеся на восток, одноногие, трехногие, по колено в железнодорожной болотистой воде, с одной стороны потрескавшиеся от солнца, с другой ошкуренные миллионами глаз) заканчиваются, и через пробел, через вдох-выдох вдруг меняется всё – воздух, вода, ландшафт. Проводимость, текучесть, жесткость. Соотношение зеленого цвета с серым, пропорции камня и земли, камня и травы. Будто тот маньяк, что создавал эту бескрайнюю местность, именно тут обучился, наконец, фотошопить и – понеслось.

Столь наглядные изменения баланса, буйство кислотных красок – это история о пользе упорства и доступности иной жизни. Пусть лестница упала железной дорогой, даже обычное перемещение по плоскости, не вверх, а всего лишь по широте, на восток, однажды приводит к цели. Количество намотанных на колеса верст переходит в качество, ничего удивительного – это и должно случаться где-то посреди континента

Вот, кстати, Чехов, путешествующий на Сахалин, сей перелом увидел. (В благодарность за несколько добрых слов, сказанных им о берегах Енисея, писателю поставили на набережной памятник. В народе его зовут Валенок или Сапог. И говорят, что изначально то был памятник Троцкому, потом лишь наган отломали.) По наблюдениям Чехова, тайга начиналась только за Енисеем, с его правого берега. Жители Красноярска, мотаясь по мостам, переезжают из Западной Сибири в Восточную и обратно несколько раз на дню. Они разительно отличаются; у енисейского рубежа есть не придуманные, физические свойства. И на берегах одной реки живут разные люди и по-разному. Это видно из сводок милиции или избирательных комиссий. Если Россия - лист с письменами, книга, то Енисей - линия сгиба, делит страну пополам. Не только ее. Гитлер, к примеру, считал, что великая река делит надвое мир. И Третий рейх планировал провести границу между Германией и Японией именно по Енисею. Две стороны света, две погоды, равнина и горы.

Красноярск не менее шизофреничен, чем Константинополь-Стамбул. Одно время, уже в нулевые, предлагалось разъятость запечатлеть в самом облике и экономической структуре: упразднить районные администрации, создав две префектуры – Западную (левобережную) и Восточную (правобережную), застраивать их соответственно в западных архитектурных стилях и восточных, давать налоговые льготы азиатским компаниям на правом берегу, а европейским – на левом, товары с восточным колоритом, восточную кухню продвигать справа, западную культуру – слева.

Обособленное пространство в географическом центре раздвоенной, восточно-западной страны само ей подобно. Двуглавый орел, уменьшенный один к семи. Или, учитывая старания властей завлечь сюда женихов-инвесторов, не орел, а задница. Две полужопицы. Масштабная модель. Точка сбора двух компонентов. А Россия всё наглядней становится моделью мира. Или мир становится похожим на Красноярск, это не принципиально. Матрешечная, в общем, конструкция. Старающаяся – обеими половинками - привлечь внимание и завоевать расположение Того, у Кого множество имен.

Перекинувшийся через Енисей мост, чье изображение печатали на российских червонцах во второй половине 90-х и в нулевые года, - это мировая аорта. Такая река, как Енисей, в мире еще только одна - Нил. Только Енисей и Нил текут на Север почти точно по меридианам. Как и надо текут, правильно. Есть в Сибири и Канаде и другие неслучайные реки, но они не столь многоводны, исходят излучинами, петляют, изгибаются, и только Енисей и Нил, рассекая пространство, строги и спокойны. Нил по водосбросу чуть не в десять раз уступает Енисею, но по площади водного бассейна они равны, два источника и потока праны.

Находящаяся в центре Красноярска Караульная гора с часовней Параскевы Пятницы, построенной на шаманском капище, многим кажется гиперборейской пирамидой, которой, в отличие от египетских, позволили порасти огородами, цыганскими дворцами, сиренью, мхом и травой.

В начале прошлого века архитектор Чернышев построил над Енисеем египетский храм - сейчас там музей. Краеведческий – и при этом украшенный египетским фигурным орнаментом. На берегах Нила и Енисея древние люди оставили одинаковые изображения быков. (Есть палеолитические быки, сходные и с французскими, но сейчас не об этом, про быков - отдельный разговор.) Потом менее древние начали перегораживать реки: в 1959-м – Енисей, в 1960-м – Нил.

Образцы каменных орудий труда, найденные на Енисее археологами, идентичны тем, что обнаружены в Северо-Восточной Африке и считаются самыми древними камнями ручной обработки. И технологические приемы для изготовления пробойного (раскалывавшего кости) орудия – «камня с носиком» - одни и те же на Енисее и на Ниле. Сибиряки и африканцы – братья. Те и другие, во множестве, - инопланетяне. Ну или кто-то из их общих родственников был не от мира сего.

С вантового моста, ведущего на плоский остров Татышев, летом можно увидеть «спасителя» – бредущего по воде аки по суху рыбака дядь Пашу с Красраба*: здесь, где Енисей разделяет свои воды, чтобы обогнуть остров, местами очень мелко. Неподготовленного зрителя прогулки Павла ввергают в ступор.

Не знаю, как это было при Чехове, что именно меняло здесь вязкость времени и жесткость мира. Сейчас-то этот фактор очевиден: на северо-востоке Красноярска, где раньше лежала Кардачинская степь, и ее покрывали конопля, полынь, да ветер со снегом, уже пятое десятилетие у подножия Волчьего гребня дрожит, чавкает, пузырится, идет рябью протяженное, пахнущее кислотой и огнем пространство КрАЗа. В его нескошенных электромагнитных полях останавливаются часы, выходит из строя самая разнообразная техника, а, к примеру, брошенные монеты встают на ребро.

Еще дальше на северо-восток, от города в сорока верстах, закругляя это дикое поле, в скальных выработках на другом берегу Енисея спрятаны три промышленных реактора, нарабатывавших начинку для ядерных боезарядов. Это Девятка*. Здесь тоже не считались со временем, подразумевающем паузы: как и плавка алюминия, выжигание урановых стержней и получение в ходе цепной реакции оружейного плутония - процесс беспрерывный.

И вот если с востока приближаться к Красноярску, задолго до него, за десятки верст, вдруг лес кончается, и оказываешься на примятой до смерти земле, грандиозной, растянутой и утоптанной равнине, по краю которой, вдалеке, по всей линии горизонта колышутся в дымах, обрывках облаков и тумана нечеткие очертания индустриальной зоны, за которой, при приближении, если ветра выдувают смог, разглядишь и город. Если на машине, то весь день в пути – меньшие расстояния в Сибири редкость, и въезжаешь в эту зону обычно вечером, и солнце опускается на частокол труб. Здесь со всей очевидностью доказывается надуманность сослагательного наклонения и непоправимость всего, что есть. Бесконечные железнодорожные тупики, частые, как вены, линии электропередач, на которых ни одной птицы, циклопические насыпи, шламохранилища, бессточные пруды с густой, ровной, бесстрастной поверхностью, не меняющейся точно зеркало, поднесенное к губам мертвеца. Над ждущей равниной периодически проносится протяжный звук неведомого происхождения, и так – осенью и зимой, годами. Въевшийся в камни и небо запах серы; пространство, напитанное испарениями геенны, элементарными частицами самого естества дьявола.

Впрочем, фантазировать относительно входа в ад, расположенного где-то в рядах печей, выплавляющих белый «крылатый» металл, где-то под ковшами, из которых льется упругое и прочное пламя, не буду. Мало ли на планете инфернальных местностей, созданных по той же технологии Содерберга, этой норвежской сделки с преисподней, совершенной в 20-х годах прошлого века. Где дула труб так же наставлены на небо. Где пахнет тем же. Где на поверхность земли поднимается жар, а порой и сам менеджмент геенны. Где социум формировался под выплавку металла, и все заскоки, странности, прибабахи и кошмары - с металлическим привкусом во рту. Впрочем, всё это лишь ощущения, а вот что безусловно, так это способность зеркальных поверхностей из алюминия отражать поток времени. Впервые это выяснилось из парадоксальных опытов великого питерского астрофизика и красноярского зэка (прошедшего лагеря Дудинки и Норильска, работавшего в тайге и тундре) профессора Николая Козырева. Отражая системой вогнутых алюминиевых зеркал временной поток, он его концентрировал и изучал.

Козырев умер в 1983 году; не знаю, разглядел ли он, что через десять лет начнет твориться в алюминиевом Красноярске. Я это видел, и для меня бесспорно, что когда-нибудь этот город, обожженный электрическими реками, столь блистательно и радикально отразит время и уплотнит его (Козырев назвал изменчивое свойство времени его плотностью), что оно потечет вспять, и покойники начнут воскресать. Раскатывать алюминиевые чушки в зеркальные листы, идеально их полировать способен КраМЗ*.

Туринскую плащаницу не зря хранят за алюминиевыми щитами. Из чертова алюминия плавят бирки, номерки – и для покойников, и на надгробья, и жетоны для животных, выращиваемых на убой.

Воплотится заветная русская мечта – воскреснут все. А там и суд не страшен - куда и как без щепок?

В краеведческом музее о Козыреве – ничего. Помнят и славят других, сразу за дверями – отчет о красноярских инвестиционных форумах, этих шабашах московской погани. Но над левой лестницей с недавних пор повисла громадная икона – на стокилограммовой доске – «Страшный суд». Она помнит Козырева с солагерниками – в ряду двенадцати последних поколений. На весах решается участь каждого восставшего из праха, за сим следят не только с небес и из преисподней, из правого нижнего угла иконы смотрит перевернутый потусторонний равнодушный глаз. Икона парит над портретами губернаторов, отчетами о покорении рек и тайги («Енисей, идем на Вы!»), над всем миром: чучелами оленей, медведей и куропаток, костями мамонтов, чумами, пушками и пищалями, куклами крестьян, манекенами шаманов и охотников, бутафорскими слитками золота и серебра, фуфайками и камзолами, осколками метеоритов. Вернувшийся Христос заметен, но большую часть доски пронизывает червь-змей из преисподней. Дыхание, прикосновения неотступно преследующего ада зафиксировано самим соседством иконы, где воскресают мертвецы, с другими иконами, поменьше, спасенными из ангарских деревень, волей московских упырей подлежащих сожжению и затоплению: «Положение во гроб» в двух вариантах, «Не рыдай мене, Мати», «Жертвоприношение Ноя», «Христос в темнице». Посетители запинаются на лестнице точнехонько под доской с главным сюжетом, еще не видя ее.

В самом земном городе мира стремителен воздух, и чтобы Красноярск не унесло пыльными ветрами, он прибит в центре, на Стрелке, стометровым гвоздем КАТЭКНИИугля. Отсюда началось городище, здесь высадились казаки. Стрелка - центр тяжести в Красноярске. Тут закатаны под асфальт кости красноярцев многих поколений. Как молочные зубы детей в дырке в полу, сначала старшего сына, наверху – младшего, здесь ниже всего под землей языческие капища, которым тысячи лет, потом останки снесенного православного храма. Как следствие, теперь мало что на этом месте может устоять. В стометровой «кукурузе» с начала 90-х выбили стекла, бездомные жгли костры, варили собачатину, пельмени, безбашенные, обвязавшись верёвками, малевали на фасаде слова о любви и ненависти. На самой верхушке - вертолетной площадке, обрезанной небом, загорали студенты, на большевистские праздники радикалы вывешивали красный флаг, на общенародные гуляния отсюда запускали фейерверки. «Кукурузу» присмотрели самоубийцы. Еще одно заброшенное долгое время здание по соседству взяли себе китайцы. Теперь тут Китайский торговый город. А на площади, окаймленной грандиозными руинами социализма, суетливыми китайскими лотками и новостроем - гипсокартонной триумфальной аркой (памятник пустоте, дыре, пробелу, небытию), в сумерках собирается местная золотая молодежь. Они въезжают под аркой под знак, запрещающий проезд, и шумно практикуются в дрифтинге**. Китайцы цокают языками.

Ветрам, западным и юго-западным в основном, всегда тесно в бетонном ложе улиц, они поднимают над домами ворон, газеты, пакеты, листы железа и шифера, играют ими. Петр Симон Паллас, доктор медицины, профессор истории, побывал в Красноярске в 1772 году: «Нет почти другого места, где б воздух был так в беспрестанном движении, как здесь».

Контуры города и его судьбу определяют не здания, построенные людьми, и уж, конечно, не сами люди, а горная твердь и стремительная, холодная, темная река. Она рассекает город наискосок, сопротивляется его объятиям, пытается изменить планиду самого земного города, не мне судить, получается ли. Но ясно: борьба эта навсегда. И всегда здесь в рассеянном небесном свете быстро летит снег, куски льда, дождь, пропадая в реке. Потом летит тополиный пух. Днем скифский ветер стихает, и дети поджигают тот пух, что на улицах. Проходит время. И снова летит снег. В Красноярске следует не меньше раза в неделю, а лучше два-три переезжать с берега на берег. На одном плавят серебро, золото, платину, на другом – алюминий. С берега на берег, иначе настигнет тоска, депрессуха или болезни. Такие тут энергозавихрения. А Енисей, хоть он и течет совершенно не для нас, не имея нас в виду, как и рыб, плывущих в нём, нас все же меняет. Быть может, лечит. Ворочает камни-тромбы, принимает, размывая, мутные воды из слабо пульсирующих венок – притоков, омывает каменное сердце города, что на Стрелке, стенки сосудов – берега, обмывает, отмывает ежесекундно его внутренности, всё, что под плинтусом, чья объемная линия, строго и четко вычерченная древней водой и льдом на несколько сантиметров выше уровня Енисея, отлично видна - где темная, где белесая - на скалах, держащих город на реке. И это постоянное движение не нами запущено, и, по нашим меркам, вечно; знание этого факта укрепляет.

Не всем, однако, быстрая стылая вода большой реки помогает. В крае ежедневно умирают один, а то и двое детей, не достигших года и почти ежедневно еще один ребенок, до 14 лет. Каждый божий день в крае доводятся до завершения два-три случая суицида. Это «в среднем», что значит: вы умерли, а другой жив. А если не «в среднем», то бывали дни, когда и металл плавился по-особенному, и реакторы в Девятке останавливали, и эвакуация разворачивалась без пощады: дети разом угасали в своих кроватках на соседних улицах, и взрослые делали последний вздох, как по команде, колоннами по восемь. Каждый октябрь и июнь с Октябрьского моста и каждый май и ноябрь с моста Коммунального в воду сигают самоубийцы – в основном, бабы от тридцати, иногда вместе с грудными детьми, и пацаны призывного возраста. Как-то на Октябрьском мосту чуть не въехал в «жигуль», несшийся впереди меня, - он остановился, как вкопанный. Тормозя, объехал его. Еще не выматерившись и не обернувшись, совершенно четко ощутил: надо выйти и посмотреть, что случилось. Лобовое стекло «шестерки» было пробито арматуриной. Она прилетела неизвестно откуда и пронзила череп водителя насквозь, войдя в лоб и пригвоздив его к подголовнику. Метафизических вопросов не возникало, но как физически это могло случиться? Откуда прилетел железный прут?

И каждый год, каждую весну непременно, а также летом, осенью и зимой в этом городе пропадают дети. Иногда их поят пивом, насилуют и оставляют жить с новым знанием об этом свете. Иногда их находят мертвыми. Голыми, с вырезанными половыми органами, со спутанными волосами, на могилу кладут их любимых кукол. Сожженными, и тогда идентифицируют по оплавившемуся крестику и ключу от дома. Маньяки, проезжая по мостам через Енисей, замечательно себя чувствуют, они в реку не бросаются, не накладывают на себя руки, они любят свой город, и город любит их, его стены их защищают. А реке, текущей не рядом, а сквозь, не то пойманной, не то настигшей, они безразличны, как и прочие двуногие. Она несет свои воды и своих утопленников безучастно и неостановимо. Пробивает навылет горы и город. Напролом на север. Там голые и мрачные небо и река зеркально отражают друг друга, кто кого, давно забылось.

Крещен я не в енисейской воде. Но сейчас во мне лишь она, с Енисеем я теперь почти одно и то же. Есть, конечно, нюансы.

Не могу жить без этого города на речных террасах. Город-зад, город-гад, город-ад. Горад.

Летом 1992 года у истоков Енисея тувинская шаманка, накормив меня холодными внутренностями барана, сказала: «Сиди на берегу». Нет, она много чего мне рассказала, но вот это главное. И самое понятное. Многие физики, врачи, философы полагают, что наблюдение за любым объектом является взаимодействием, которое меняет состояние и наблюдателя, и объекта. Поэтому если смотреть на быстрые воды Енисея, сможешь корректировать и себя, и его. А значит, и самый земной город в мире. Кто нам запретит питать иллюзии? Мои всегда со мной.

Хотя шаманка не сказала: «Будь в Красноярске и сиди на берегу Енисея». Она сказала: «Сиди на берегу». Ну, у меня и свое сердце есть, и иногда я его слышу.

Я сижу и смотрю на ватерлинию этого города – татуировку на левой каменной стенке главного сосуда «Вика, я тебя люблю © Я люблю тебя, Юля». Пока эту глупую роспись видно – Красноярск жив, как скрывается в Енисее – город тонет. Что сейчас с Викой и Юлей, пометившими город как свой, увековечивших себя тех, влюбленных, тех - моложе, глупей, лучше? По сколько лет им сейчас, о чем они думают, проезжая по Коммунальному мосту мимо своей надписи, о чем плачут, молчат, усмехаются?

После пожара летом 1773 года, когда уцелело лишь тридцать домов, сержант геодезии Моисеев дал городу линейную планировку – петербургского военного образца. Более чем на вершок выступающие или отходящие от лицевых линий улиц дома предписывалось ломать. Позже главные улицы закруглились на Стрелке, уйдя в будущий Советский район с его лагерями, расстрельными полигонами, заводами. И Караульную гору обогнули улицы, выстроились лабиринты-спирали на самой пирамиде. Все эти изгибы, извивы, закругления - это явно чья-то дактилоскопия. Хочется думать, Его. Отпечатки бороздок на подушечке Его мизинца. А может, указательного пальца. Где, как ни здесь… Зараженная местность.

Самый земной, земляной, плотский, ближний к аду. Самое ощутимое отсутствие моря и дефицит исторических событий с настоящими героями. Это связано. От недостатка того и другого – катастрофические штормы и штили внутри душ. Это компенсация.

# *

Начиналась хрущевская оттепель, но отец в 1957 году по собственной воле отъехал от Москвы на две тысячи верст, да так и осел в Зауралье, я от него линейно удалился на такое же расстояние. Уж конечно, не из желания увеличить вдвое дистанцию от метрополии, это ни от чего не гарантирует, тем более сейчас. Просто больше суток пути, две тысячи верст - оптимальное условие для сохранения добрых отношений с родственниками. Легко посчитать, какое поколение достигнет берегов океана и какое начнет обратное движение (если к тому времени еще будет куда двигаться). У нас, у меня - третья группа крови, кочевники. Я ровно отношусь к ветру, даже ураганному, и люблю дождь. Тем не менее в Красноярске ощутил себя – не сразу, спустя лет пять - гладким валуном, который уже не сдвинуть. Это связано с Дюшесом и с одной необыкновенной горой.

Отношения с Дюшей развивались отнюдь не параллельно отношениям с Красноярском, завязавшись позже и следуя по ломаной (связь же с городом не зависела от меня). Однако со временем слились для меня в нечто единое – неблизкое, даже враждебное, но важное. Это как вкус земли с кровью. Он неприятен, как и ситуации, в которых его ощущаешь. Но это главный вкус, и он честный, вкус высоких ставок, выше жизни и смерти.

Дюша, как и все красноярцы, был другим. Но он был другим и среди земляков. Учетверив многие их особенности. В нем выпячивалась, как под лупой, каменная красноярскость, он позволял отделить, формулировать ее. И меня, в общем, не очень интересовало, чем и как он зарабатывает на жизнь, мне представлялись любопытными его, аборигена, реакции и причины печали, жестокости, сентиментальности. Дюша, собственно, и есть Красноярск, его понятный образ, потому что Дюша, раненый на всю голову, приспособился именно к этому городу, к этим улицам и к этой реке, к выживанию именно здесь. Описания, как он последовательно сводил, перемалывал свою жизнь в дерьмо, вполне хватило бы для путеводителя по Красноярску. И еще Красный – это что произошло со мной.

# *

Город как наточенный нож мясника, холодный, в крови, грязи и в инее, будто в плесени, пошедшей по крови. К лезвию прилипают руки – как бока осетра к крючкам самолова. Железнокаменный, надежный город. В моей жизни Красноярск начался осенью 1991 года, через три месяца после подавления мятежа в Москве. Когда ехали из аэропорта, водитель сказал, что сегодня, скорее всего, будут штурмовать «шестерку»*. Не заезжая в гостиницу, рванули туда. Колония уже сорок дней находилась во власти зэков, разрушивших локальные перегородки и вышвырнувших из зоны администрацию. Громя штаб и сжигая бумаги, арестанты находили полугодовой и годовой давности адресованные им письма, фотографии родных, известия о смерти отцов и матерей. Выли тогда зверями. Им перекидывали водку в грелках и во флаконах из-под шампуня: кто за деньги, кто из лучших побуждений, кто в надежде, что те перепьются, устроят беспредел, и штурм станет обоснованней и легче. В зоне бутылка стоила дешевле, чем на воле.

Когда мы подъехали, солдаты разбирали сваленные на тротуарах щиты. Внутренние войска, омоновцы, курсанты школы милиции в ярко белых шерстяных масках под касками со столь же яркими инвентарными номерами. Автоматов и резиновых палок на всех милиционеров не хватало. Кто был в шинели, кто без, компенсируя это зимними шапками. Сигаретный дым возле цепей и колонн солдатни на холоде не рассеивался. К лагерю стянулось две тысячи штыков – часть из них готовилась войти в зону и никто не верил, что это пройдет без боя, часть встала по периметру гасить попытки прорыва. Арестанты к нему готовились – захватили три грузовика, один обшили десятимиллиметровым листовым железом. Две тысячи двести сорок душ, убийцы и насильники, почти сплошь рецидивисты, у кого-то седьмой-восьмой срок, большинство вооружилось топорами, саблями, металлическими прутами, штырями, пиками, заточками. К тому времени добыли и взрывчатку, и огнестрельное оружие – автоматы, обрезы, пистолеты. Вдоль забора и под двумя караульными вышками арестанты выстроили бочки с бензином.

Все в черном, в телогрейках и бушлатах, с костлявыми лицами, руки в карманах, рабы стояли на крышах цехов и бараков, куда подняли баллоны с кислородом и взрывчатку.

Срок предъявленного взбунтовавшемуся лагерю ультиматума истек. Через двадцать минут после того, как мы подъехали, от ворот зоны отъехали блокировавшие их грузовики и подошли два бульдозера – для штурма. В панельных пятиэтажках, примыкающих к колонии, отрубили газ и ток, жителей вывели на улицу, детей из соседней школы и двух садиков вывезли.

Лидеры бунта по одному потянулись сдаваться. Выходили из дверей административного здания и загружались в два автозака. Когда те сорвались с места и стремительно скрылись, взвилась красная ракета; пока она светила, в мгновения тишины голосила лишь старуха – у нее за колючкой был сынок. Омоновцы готовились войти в обезглавленный лагерь первыми – зашумели, снимая автоматы с предохранителей и передергивая затворы. Железобетонную стену повалил бульдозер, следом за ним на промзону въехала пожарная машина. Дошло, почему люди выясняют отношения армиями. Кроме стадности, еще и из трусости: в идущем на тебя косяке, потоке сосредоточиться на одной жертве невозможно, в толпе больше шанс выжить. Иллюзия, конечно, но неискоренимая, как и страх. Пошли омоновцы, потом срочники, курсанты. Замыкал колонну БТР. Стрельба шла недолго, кислородные баллоны стравили и сбросили вниз оперативники и агенты, затесавшиеся в ряды бунтарей.

Зашел в зону, мимо меня бежали военные и штатские. Заглядывал в сырые казематы, поросшие плесенью и мхом, ходил, где хотел – впервые в подобных обстоятельствах никто меня не останавливал, не спрашивал, кто такой, не требовал удостоверения и убраться за оцепление. Меня не замечали. Когда вышел обратно, увидел шофера и направился к нему, на меня с завистью смотрели из-за спин милиционеров фотокорры. Они убедили меня, что я всё же есть. Мы позже познакомились, отличные ребята.

Бунт, считалось, подавили. Но знакомился с городом и мне казалось, что, повалив стену, вольницу со всем ее счастьем и мерзостями просто выпустили в него. Или тут так было всегда?

Походив в те, первые, дни по красноярским чиновникам, заметил на стенах присутственных мест замечательные живописные работы местных мастеров. И прописываться-проставляться в городе загадал в мастерских художников. Удалось, и первое, что, заходя, увидел поверх стола, были бесчинства в «шестерке», холст, масло. Те же позы яростных людей, те же разодранные глотки, бешеные глаза. Время только другое, одежды, и стены острога – деревянные. Мне пояснили, это «красноярская шатость» - первая русская революция, произошедшая за 300 лет до бунта в «шестерке». Тоже против злоупотреблений приезжих хозяев*. В лицах – агрессия, воля, ни в одном - ни тени слабоумия или уклончивости, чего навалом в русской истории: Красноярск всегда был фортом и лагерем, здесь следовало не жить, а служить, и выживали-приживались лишь люди военные.

На новый 1992-й, гуляя, дошел до железнодорожного вокзала. На путях лежали окочурившиеся крысы. Судя по направлению их морд, они бежали по рельсам из голодного чумазого города в сторону Москвы. В красноярских магазинах купить было нечего, но уже можно было купить магазин. У Дюшеса вскоре появились круглосуточные ларьки на правом берегу – сварные из листового железа собачьи будки с зарешеченным окном, над которым желтыми электрическими лампочками обрамлялось иностранное имя торговой точки. Через выдвижные клепаные ящики продавалось в них почти всё – спирт «Роял», порошки «Зуко» и «Юпи», польские ликеры и «Наполеон», спагетти, китайская тушенка «Великая стена» и китайские сосиски, презервативы, газовые балончики, колбаса, видеокассеты, фисташки, сигареты «Магна». Вот, покупая последние, впервые увидел Дюшеса. Он с каким-то тучным господином пил польский «Наполеон» - стоя, на улице, без закуски. Лишь запивали газировкой – рядом с ними невесть откуда взялся сатуратор, по которому они радостно колотили ладонями.

В одном из павильонов Дюши, потеснив богатый ассортимент, на стене висели осколки исчезнувшего мира – чеканка с советскими пограничниками на Даманском и ковёр с вытканным среди ориентальных узоров Брежневым, по низу шла надпись «Леониду Ильичу Брежневу от трудящихся Узбекистана, 1964 год».

Или не у Андрея, у соседей? Нет, всё-таки у него, потому что ковер не продавался. Ковер бередил душу.

В ларьках томились замурованные заспанные девушки с оцинкованным ведром под естественные надобности.

Каждый день видел крыс. Начиная с первого января, когда обнаружил следы их бегства. Или самки от безнадеги сами ложились под поезда? Масштабы нашествия прояснялись по ночам: крысы лениво топали от здания к зданию, ничего не боясь, останавливались, переглядывались, здоровались, задумывались. Девчонки, заточенные в конце Красраба, где он вливается в кольцо Предмостной, рассказывали об этих животных леденящие истории.

Мусорные кучи в то время вывозили нерегулярно, и дворники стали их поджигать, чтобы попугать крыс. Однажды от разгоревшегося мусора занялся и автомобиль Дюшеса. Не знаю, что стало с дворником, но крысы не оценили союзнические усилия Дюши: вскоре уже в другой его машине, «мерсе», сгрызли проводку. Он обнаружил это, когда отправился на «стрелу». Опаздывать нельзя – решат, что боишься, как нельзя и приезжать раньше – значит, «мутишь». Толковище собиралось на улице 26 бакинских комиссаров, которое к тому времени звали уже «26 бакинских» или «26 бак(с)ов» (еще позже переименовали в «26 пекинских коммерсантов» - там навсегда развернулась огромная барахолка, снабжающая город китайскими тряпками, да и вообще всем, что нужно лагерю). Дюша не успел доехать вовремя, да еще и с ходу, первым заговорил о проблеме, ради которой присутствующие собрались, тем самым обозначив свое поражение.

Не знаю, это ли стало причиной, что-то другое, но торговал он недолго и возвращался к тому периоду жизни в разговорах неохотно; я так и не узнал судьбу брежневского ковра.

Ларьки-доты, что находились в пограничье - на Предмостной площади, выходящий из которой Коммунальный мост соединяет берега, - пялились, скосив зарешеченные глаза, на громаду «Туриста», где в то время располагалась штаб-квартира «воровского братства». В этой старой гостинице с богатой историей никогда не тухли лампочки на балконах пожарного выхода, но их свет почти не пробивался из-под слипшегося слоя пыли на плафонах. Однажды видел, как на ступенях «Туриста» околевал человек. Люди переступали через убитого, только еще не принятого смертью. У него из головы вздувались кровавые пузыри - большой во рту, поменьше из дыры на затылке. Вздувались и лопались.

В «Турист» с 18.00 съезжалась группировка Бороды, считавшегося многими смотрящим за городом - пока был жив, сидя в колонии, его сверстник и вор в законе Косяк. Борода родился в 1947 году, Косяк – 46-го. Им было за сорок, они казались стариками. Вокруг, скалясь, кружили махновцы - молодые волчары с прижатыми к черепу ушами. Немного погодя кого из стареющих вожаков загрызут, кого изгонят, и заберут власть. Дюшес к тому времени уже избавится от ларьков. В пристройке к «Туристу» откроется самое шикарное за Уралом казино «Ессей». Оно будет выглядеть вставными зубами, из стекла и керамики, в стариковском, покрытом пятнами черепе «Туриста». Того парня, которому отошли ларьки Дюшеса, тормознут на Коммунальном мосту. Он ехал на новой черной «бэхе», последней модели. Один из молодых авторитетов подрезал его и встал, перегородив полторы полосы на левый берег. Подождав, когда коммерсант подойдет к нему, сделал замечание: «Не по чину тачка. На таких мы катаемся». Тогда коммерсанта не тронули. Зарежут несколько лет спустя.

В 93-м Дюша хотел разводить в питомнике на Столбах сов и филинов. Они даже под его руководством яйца начали откладывать. Он предполагал, что по ночам совы будут истреблять в Кырске крыс.

# *

Круг его общения трудно охарактеризовать. Видел я и других жуликов, так тех, за одно лишь выражение их лиц, стоило навсегда упечь в кутузку. Ну или возить по цирковым аренам как явленное вживе поругание человеческой природы и назначения. Дюшес с такими дел не имел. Рядом с ним я видел людей, которые нуждались, будто дети, в одобрении и, будто дети же, жили в отдельном от нас мире. С чудовищами и живыми ангелами-хранителями, с волшебными и запрещенными словами. У них и болезнь была детская – фимоз. Только мозга. Очевидно, они не были способны воспринимать жизнь такой, как есть, им она виделась мозаичной, причем девять десятых фрагментов мозаики были им недоступны. Вряд ли утеряны или выброшены за ненадобностью, просто недоступны – говорю же, ущемление. Им не мешали эти дыры в мире, они их не видели. Мир лежал перед ними четкий и ясный - с одной десятой мозаики они управлялись всегда сами, легко и убежденно. Их чрезвычайно скудные познания многократно перекрывались недюжинными душевными силами, их неуравновешенность - от этого несоответствия.

Дюшес своими дорожил, ему они представлялись, безусловно, Dream Team. Революционная матросня. Восставшие гладиаторы. Камикадзе. Он ими хвастался. Про чужих говорил: «Они пустые». Свои и он сам, значит, были наполненными. «Мы не бандиты, мы – благородные пираты»*. Поклонялись некоторым вещам и понятиям. Для них хуже всего было опоздать на минуту или приехать на минуту раньше, отвести первому взгляд… Вот сейчас, когда пишу эти строки, слышу из телевизора анекдот: звонят из Голливуда актеру провинциального театра, зовут сыграть в фильме Спилберга. Он что-то мямлит, в конце концов отказывается: дескать, январь на носу, у меня елки как раз начинаются. Этот московский юмор здесь не то чтобы не смешон, он вызывает недоумение. А как еще парню надлежало поступить, если он подписался играть Деда Мороза?

Помню, один из товарищей Дюшеса Н. притащил в Красноярск первый лимузин (ненадолго - вскоре разбили). Народ любил фотографироваться на его фоне. Как-то у «Туриста» трое малолеток попросили Н. не уезжать, подождать, когда они «сбегают за фотиком в соседний дом – это одна минута». Н. кивнул и потому ему пришлось ждать пацанов почти час. Чтобы они снялись у лимузина. Через год Н. пропал – говорили, будто убил кого-то не того.

У., другой товарищ, сам прострелил себе башку – Дюша рассказывал, как. Проигрался в казино, запил. Врал, когда ему звонили. Андрей мог бы помочь деньгами. Приехал к нему домой. У. сказал, что убьет себя. Андрей, как он выразился, «не стал мешать». Через пару минут, как они расстались, У. вышел на лестничную клетку и, не докурив, выстрелил себе в рот. Дюша во дворе услышал выстрел, поднялся обратно. Его товарищ сидел на корточках, прислонившись к стене. С дымящимся между пальцев чинариком и нимбом из мозгов на стене. Андрей, кажется, не жалел, что не стал ему помогать.

Для Дюши бизнес, деньги точно не были главной ценностью, душу в свои практические занятия он не инвестировал. Бабушка ему рассказывала (а потом Дюшес - мне), как он, будучи еще в малосознательном возрасте, собирал подснежники. Ползал с охапкой и ревел в голос, что не может всё собрать.

В общем, резюмировал он, всех денег не заработаешь. И не нужно: деньги – говно. Не зря же оно снится к деньгам.

И больше он не ползал и не ревел. Бизнесом (бандюки так называли свое ремесло, в конце концов, и сторонняя публика согласилась, что и это тоже бизнес) ему заниматься лишь приходилось. И «только затем, чтобы ни у кого никогда ничего не просить». Его слова. Нелюбимая, но работа. Говорил: да, грех, да, ненавижу себя. А извинял себя тем, что он – на войне. Вообще он время от времени искал оправдание скотству, в которое периодически погружался. Именно в таком порядке: казнился, искал предлог, отговорку, затем уж приступал к делам.

В том, предполагаю, и была его проблема – больше всего он хотел быть правым, больше хотел, чем деньги. Думал, его правота имеет смысл.

И всё-то у других бандюганов было хорошо, а он – не то чтобы это вошло в распорядок его жизни, но случалось - страдал, терзался, все дела. Со всей страстью страдал, как если бы за идеализм и тоску доплачивали. Не сказать, что коллеги его не любили. Просто чувствовали: он - другой. Несмотря на то, что он имел не все, но многие повадки бандитствующей молодежи. Крысы опознают своих по социальному, клановому запаху, меж тем в вольной стране запахи стали первым, что появилось в изобилии, - вместе с ликерами, презервативами, куревом. Любители чифиря, шалашовок и нар могли непростительно наколоться, взяв неверный тон в общении с теми, кто теперь трахал самых красивых и дорогих, катался на таких же, пил соки и не расписывал тело. Или с теми, у кого вовсе не было запаха, неприметных и скромных. Групповое единство восстановила и обеспечила лексика. Дюша владел ею.

Тот язык, как симптом энергии и успеха, стремительно распространился и среди лишь желающих казаться своими в новой жизни. Да и тех, кто ни о чем таком не думал. «Положил на карман», «ждем на офисе», «у нас на фирме», «поехал на коттедж», «выпил в одного», «походу» (аналог наречия «похоже»: «походу, это был он»). Или вот замечательное словечко «чуйка» - интуиция. «Имать» - брать, что хочется; старинное слово, пришедшееся кстати. «До талого» - определительное наречие образа действия. Значит, до упора, до окончания: «работать (ехать, любить, жить, пить) до талого». Но, естественно, можно всегда чуть больше. Или, как выражался Дюшес, «маленько» больше. «Маленько» - это мера пространства, времени, веса, литража, вообще всего. Потом молодежь вместо «маленько» или «маловасто» стала говорить «деху»: «деху проехал», «деху не понял».

Еще меня всегда восхищало, что здоровенные бугаи высказывались о себе, как о двухлетних детях: «мы кушали». Схомячил баранью ногу с тазиком лука и петрушки - это он «покушал». И, что роднило их с оперативниками, охотящимися на них, Дюшес и его круг часто употребляли такой эпитет из литературной речи, как «дерзкий». В трехминутном разговоре это слово могло быть единственным из книжек.

Нынешние бандосы, не видевшие тюрем, а ментов державшие за шестерок, берегли себя, каждый день посещали спортзалы, бассейны. Дюша посмеивался над ними. Летом бросал дела и уезжал в лес. Как-то увидел его мокрым до нитки, вышедшего из машины на мягкий от жары городской асфальт. А у нас там дождь, сказал. Там - это где-то в древесном мире. Возвращался на день и исчезал снова - на недели. Из-за этого у него возникало множество проблем, у бандитов нет соцпакета, отпусков, рабочий день не нормирован.

Молчит-молчит, вдруг - вскипает, страстный как миссионер, как свидетель Иеговы на сцене Дворца культуры комбайностроителей. Есть такой тип. То носятся по шарику с ножом за голенищем, то гладят травинкой греющуюся на камнях мягкую, плоскобрюхую ящерку. И не пошевелятся, пока она сама не очнется и не уйдет под камни спать дальше. А кто ей помешает - зарежут. За сто миллионов не зарежут, а за потревоженную ящерку – в миг, не задумываясь. У таких, без тормозов, персонажей - честное лицо.

Этот псих читал Библию. Никогда не говорил об этом, я случайно узнал.

Что ж: и у бандита есть душа; и бесы, как известно, веруют и трепещут. Не банкир же.

И был язычником: всегда взмахом руки приветствовал орлов, кружащих над Енисеем и Красноярской предгорной равниной. Я поначалу думал, что это он из вежливости: орлы же здоровались с нами, широко распахнув крылья навстречу. Однажды Дюша разъяснил: «Я езжу быстро, ангелы-хранители за мной не поспевают. Нет у них таких скоростей, куда им. А вон тот орел успевает. Это мой дух присматривает за мной, ведет». Со временем и я стал приветствовать орлов.

Мне тоже кажется, что за русскими, ушедшими в Азию, наши святые не поспевали. Сегодня они, конечно, контролируют города на юге Сибири, Транссиб. Полно уже и здесь намоленных мест, чистых. Но есть синие горы и леса, есть дальние дороги и высокие скорости, когда иконки на твоей торпеде бессильны, хозяева там другие.

Здесь люди могли убивать людей, и им за это ничего не было. Здесь небо и большие реки сливаются в одну массу, и кто задает ей тяжесть и мышиный цвет, неясно.

# *

Ресторан «Север», с 13 до 15 часов. Ресторан «Хай-Хе-Лунган» (бывшая «Арена»), с 20 часов. Ресторан «Красноярск, ровно в 21.00. Это не расписание свиданий лирического героя, это строки из графика ежедневных заседаний многочисленных блаткомитетов, время и места сборов отрицалова всех мастей и уровней. Многоклеточных организмов, украшенных художественной росписью по поверхностному слою. Диких зверей, пометивших, как и кожу, собственную территорию, в радиусе нескольких верст от себя не терпящих никого, кто смог бы конкурировать, и рассосавшихся по всей поверхности Красноярска. У каждой ОПГ - свое логово. В богатом Кырске они могли договориться о разделе добычи, всем бы хватило, однако это было невозможно в принципе. Они могли встречаться реже, откуда взять столько тем для ежедневных терок, но бандюки – общественные животные, им требовалось регулярно подтверждать свой ранг в стае, крепить стадные узы, и им хотелось, чтобы о них говорили, чтобы их ритуалы и церемонии наводили трепет.

Когда с лета 91-го к горожанам пошли гномы и прочие духи земли и гор, охраняющие полезные (кому?) ископаемые, когда из всего, что прежде плавил, колотил, стругал, варил, ковал город, по-настоящему ценным – здесь и сейчас - оказались алюминиевые чушки, стало ясно: кто будет править Зеленкой*, а значит КрАЗом (тогда народ ещё не верил в силу акций), тот овладеет Красноярском.

На отлете советской власти КрАЗ отвечал за город. Когда в нём заканчивалась еда и терпение, назревала буза, алюминиевый пригонял по трупам крыс вагоны китайских пуховиков и составы, забитые глубоко замороженными мясом и жилами неизвестных животных. КрАЗ не давал загрустить, выдавая зарплату водкой «Белый орел» в мерзких пластиковых бутылках, красивым спиртом «Роял» и напитком любви – ликером «Амаретто». Кразовская новогодняя елка и ледяной городок, фейерверки в Роще не то что бы соперничали с общегородскими, они всегда были богаче. Рощинский народ воровал из новогодних гирлянд раскрашенные кразовскими электриками лампочки: молодёжь пускала их в самодельные цветомузыкальные установки, собранные согласно схеме в журнале «Юный техник», взрослые вкручивали их в подъездах и на лестничных клетках – те до лета освещались или холодным, мертвенно синим цветом, или возбуждающим красным.

Если архитектура – это застывшая музыка, Роща с ее шедеврами панельного домостроения, шприцами и битыми бутылками под ногами, гнилыми тополями, украшенными тряпками и унылыми презервативами - это Собачий марш. Роща тогда была острохарактерным, тарантинистым районом, где, как в изначальную пору, до Большого взрыва, отсутствовали добро и зло, боги еще не народились, существами, что передвигались, управляли рефлексы, и царил некий микс, коллективный Демиург в составе уголовных авторитетов Ляпы, Толмача, Синего. Коллегиальное правление обеспечивало им превосходство над любым выскочкой, как бы ни были остры его зубы (молодые самцы избавят их от иллюзий - перегрызут им глотки по очереди, но это будет потом). К авторитетной коллегии примыкали Казак, братья Колчины (Колчаки). Египетские жрецы, они истолковывали и применяли понятия к жизни.

Органы официальной власти тоже претендовали на валютоносную Зелёнку, считая ее входящей в Советский рай (две последние буквы – «о» и «н» на вывеске при въезде в район потухли в незапамятные времена). В крайкоме и крайисполкоме, ставшими позже краевой администрацией, авторитетов называли «авторами».

Время сбора рощинских «авторов», объединявших человечье подмножество до трехсот штыков, – 20 часов, место - кафе «Огоньки», что у ДК КраМЗа. Вообще, кафе называлось «Метелица», при нём находился бар «Огонек», но народ привел имя в соответствие с реальностью: зажигательных расписных персонажей там обреталось с избытком. Жизнь у этих «огоньков» (имя нарицательное в те времена) была веселой и творческой, появилась новая логика - чем грабить ларек или богача, лучше его крышевать, регулярно снимая дань; по Толмачу, вышедшему из кафе и севшему в машину что-то перетереть с подконтрольным бизнесменом, открыли перекрестный огонь из автоматов. Коммерсанта наповал, Толмача ранили. Как-то уоповцы битком набили свой грузовик местным криминалитетом и повезли переписывать его к себе на Баумана. Груженая будка тяжело отошла от «Огоньков», а за ней - 60 «мерсов» и японок-праворулек братвы. Колонна медленно проследовала через город. Потом братаны стояли всю ночь в очередях в кабинеты УОПа - пока не были переписаны все со всеми своими портаками.

Моему другу Сергею нравилось злить постоянную публику этого прокуренного кафе. Он и товарищей своих приучил вести себя так же. Собираясь сюда, они специально одевались с иголочки: костюмы, белые рубахи, галстуки. Заказывали водку, закусить. И сидели, как ни в чем не бывало. Будто это их территория, а не татуированных с головы до пяток уголовников.

Место синих было, естественно, в углу. Их спины защищала стена, они видели входящих и их глаза. Казалось, лица этих мужчинистых мущин в олимпийках, спортивных штанах и лаковых туфлях вырезаны из желтой слоновой кости. Они коротали век: курили «Астру» или «Приму», пускали иногда по кругу косяк, ритуально глотали тепло – водяру, чаще чай, выглядящий нефтью, и ждали. Чего? «Когда начнут пилить свою золотую гирю,» - такой версии придерживался Сергей. Взрывоопасности добавляли заглядывающие сюда самки, ритуально прихорашивающиеся на входе. В мини-юбках из вареной джинсы, все - пергидрольные и кудрявые.

Один раз был здесь с Дюшесом. В кафе зашел мальчишка с ведром и тряпкой, собрал со столов, где поели, хлеб. Подошел к синим, поинтересовался, не помыть ли кому из них машину. «Помой мне туфли,» - отозвался пьяный гидроцефал, выставив в проход свои клоунские остроносые башмаки. Пацан остолбенел, не зная, как быть.

Мы с Дюшесом сидели через столик, ближе к выходу. Минуту, наверное, молчали. Когда пацан проходил мимо меня к выходу, сунул ему денежку. А Дюшес поднялся и, сделав два шага по направлению к компании расписанных - их было трое, обратился: «Пойдем, я тебе ботинки вымою».

Дюшу убили бы – сразу или чуть погодя. Перед теми двумя, что сидели рылами к нам, на столе стояли увесистые барсетки – в них, очевидно, находились волыны, и они были направлены на нас. Ну или Дюша поубивал бы их. Кто его знает, что он носил в карманах. А в машине под его сиденьем у него лежала не монтировка и не балонник, а топор.

Кто тогда биту или топор с собой не возил? Только у меня он все-таки лежал в багажнике. Другой – дома под кроватью, только руку опустить. У Сергея был, как бритва – из дамасской стали, так ему позиционировал свою работу курагинский мастер из виссарионовцев*.

(Вот что. Если еще не упоминал о своем триедином идеале. Хотелось бы стать в одном лице теми тремя японскими самоотверженными мартышками, одна из которых закрывает себе глаза, не видя зло, другая – уши, не слыша зло, третья – рот, она не разговаривает со злом. Но такое отречение от чувственного мира, обещающее нирвану, - лишь идеал. Приматам о необщении с бесами можно было мечтать где угодно, только не в Красноярске начала девяностых. В первые же свои дни в Красноярске, когда меня вечером исполосовали ножом на абсолютно пустынной улице Мира – главной в Красноярске, я услышал от врачей, что это объявленный «месяц любви». Появляющихся вечером на улицах женщин насилуют, мужиков – режут, отрешены они от сущего или нет. Проигрывают в карты прохожих. Врываются в квартиры, выламывая дверь.)

Синие повели себя неожиданно. Электричество вывели в землю - ближний к гидроцефалу парень лет тридцати с каменными скулами и со стеклянными глазами (очевидно, доминантный самец в этой троице) отвесил тому затрещину и что-то буркнул в ухо. И сделал в пространство мимолетный демотивирующий жест. Неповторимый и абсолютно понятный: всем следовало замереть и успокоиться.

Андрей стоял к ним уже слишком близко, что возбуждало в них не только агрессию, но и включало тормоза, столь же хорошо развитые: наследственность, без четкого взаимодействия этих позывов здесь не выжить.

Дюшес возвращаться за наш стол не спешил, стоял перед синяками и терпеливо смотрел им в лица. Альфа изображал, что ничего не происходит, докуривая, растирая окурок в пыль в пепельнице, ритуализованными движениями демонстрируя, кто здесь главный, кто натравливает и умиротворяет. Подождал одну тысячу лет, пока Дюшес сел на свой стул. Сказал: «Еще увидимся». И, постучав по часам, поднял своих спутников: «Пора ехать». Слегка опущенные синие вышли, нас не замечая, сквозь. И то верно, чего на воронью добычу пялиться.

Вообще-то мы, а не они собирались отсюда уезжать. Сидели до закрытия, чтобы не дать основание заподозрить нас в бегстве.

Продолжения не последовало. Скоро это кафе, в котором всегда стоял дикий холод и настоянный сигаретный дым, закрылось. Его забыли, потом и его постоянных, сероголовых и мутноглазых, лихих посетителей. Их в считанные месяцы 1993-1994 годов переместили на кладбище Бадалык.

Царь, утвердившись прямой трансляцией танковой стрельбы, вогнал в Москве в прошлое осиновый кол, тем самым стянув ударом кожу на разлагающемся трупе, и из него по периферии полезли, проснувшись, новые-старые демоны. Под Красноярском участилось появление летающих тарелок - над федеральной трассой М-53, над ЛЭП, тянущимися от Красноярской ГЭС к КрАЗу. Необычно вели себя птицы – то их в небе было необычайно много, то исчезали совсем.

Скверная ночь в Красноярске приключилась на понедельник 23 ноября 1992 года. Еще в воскресенье вечером начали останавливаться троллейбусы, замолчало радио, телеэкраны пошли рябью, и этот нервный серый свет лился из множества окон; часть города обесточило, причем в одних кварталах свет потух сразу, в других постепенно тускнел до исчезновения, в третьих внезапно вспыхнул, перегорели электроприборы, в магазинах, закрытых по советской еще привычке на выходные, срабатывала сигнализация. Очевидным объяснением – неполадки на сетях – сердца многих не удовлетворились, не спалось, лазейка в информационной блокаде нашлась – на ультракоротких волнах прорезалась независимая красноярская радиокомпания «Местное время», сразу став штабом, собирая и тут же выдавая в эфир данные о невзгодах, обрушившихся на город.

Оказалось, повсюду наблюдаются аномальные явления: светятся экраны выключенных телевизоров, на них появляются какие-то таблицы и схемы, в домах, где электричество не отключено, останавливаются либо показывают абракадабру электронные часы, на небе возникают цветные пятна, сверкают молнии, а во дворе на улице Березина приземлился НЛО, который в данный момент шарит голубым лучом по окнам. Версий насчет происходящего хватало, основная – начало конца света. В те времена его ждали. За месяц до этого, 28 октября, не состоялось ожидаемое повальное вознесение христиан на небеса, эту дату задолго повторяли, заговаривали, замаливали; не случилось. Но небо, как и те, кто жил под ним, действительно чего-то ждало. И страшно устало от бесплодного ожидания, во всяком случае красноярское небо - серая кожа, воспаленный румянец на северо-востоке (там КрАЗ). Это небо было кожей нездорового йогина: оно располагалось на гвоздях антенн, поперечины замерзшего металла штрихами обозначали грузное, набухшее грязной водой и снегом тело, тело потерявшего рассудок, давно проткнутое гвоздями антенн и труб, но не чувствующее боли.

Далеко за полночь в голодной утробе этой покрывшей нас голой туши начало завывать, загремели листы железа на крышах и балконах, колкий снег полетел не вниз, а к редеющим звездам, этим сквозным ранениям в подванивающем теле. Радиослушатели сходились в том, что зависшее над городом облако чересчур неподвижно и имеет какие-то жуткие очертания; реликтовые пласты психики обнажились стремительно, стоило замолчать телеящику. Звонили в истерике матери, работающие в ночную смену и оставившие детей дома одних; звонили плачущие дети. В воздухе на пустых улицах появился дым.

Репортаж в прямом эфире о конце света закончился под утро, когда выяснилось, что произошел пожар на подстанции телевизорного завода, вызвавший за собой цепь аварий.

31 декабря 1992 года на «Орбите» в «Вестях» безмолвное и томительно затянувшееся на минуты поздравление «С Новым годом» шло по серым телеэкранам как могильная надпись на памятнике, эпитафия, написанием своим и повторением напоминая памятники солдатам, что в каждом городке – с перечислением бесчисленных Кузнецовых, Ивановых, Поповых.

Осенью 93-го небо недели на три обрело алюминиевый цвет и на улицах появились ангелы: не бесполые румяные существа с крылышками и дудками, приятные во всех отношениях, как их рисуют на рождественском глянце, а громадные мужики с сивыми бородами. От их бород и одежд воняло и било электричеством. Хотя откуда ангелам взяться в Красноярске? Кто бы они ни были, громкоголосые и высокие, как новогодние елки, мужики никого не занимали, разве только менты их лениво били дубинками прямо во дворах хрущевок, заваленных павшей листвой и мусором; гномы же, бесы интересовали многих, с ними общаться было приятней, ну и они, чувствовалось, сильней. На собрание акционеров КрАЗа в заводском ДК набилось народу, как на стадион. Жизнь прояснялась окончательно: кто будет править КрАЗом, тот возьмет и город. Стадион народу надо было как-то понадежней отодвинуть или отстрелять. Денег, как всегда, не хватало; поэтому выход напрашивался один, что подешевле.

Помимо выползавшей наружу редкой нечисти, на трупе древнего животного появлялись элементарные, всем хорошо знакомые опарыши, они проявляли стойкость и исключительное жизнелюбие. Их скопления выделяли какие-то газы: КрАЗ теперь в любое время суток был почти невидим, его очертания расплывались. Или горожане все вдруг стали близорукими. Возле завода никогда не было ни света, ни тьмы, нечто мглистое. А когда шел снег, казалось, некто густо солил пространство, чтобы поглотить, сожрать всё, что терялось в сумраке.

У ментов есть занимательный «Список умышленных убийств, приостановленных в производстве». Велся том с 1951 года. До второй половины 80-х годов – не только в Зеленой Роще, во всем Советском районе значится по одному-два нераскрытому убийству. В год. В 1989-м - 9. В 92-м - 15. 93-й - 25. В 94-м рощинские мужики решили извести себя под корень. Производство вещей в Красноярске почти прекратилось, началось перепроизводство смерти. К обеду улицы и дворы заваливали лапником и гвоздиками, по которым брели похоронные процессии. Смерть сгущалась по сырым углам в подъездах, на лестничных клетях, висела дымкой в метре от земли, стала доступной каждому, трогай, ощути, как вещь, как шлюху; было тесно. С 92-го по 96-й, хоть мое поколение и рожало, как могло, во всегда быстро росшем Красноярске убыло 54 тысяч душ.

Массовым смертям предшествовало вскрытие кургана на алтайском плоскогорье Укок. На ритуал слетелись посланцы Европы, Америки, Японии. В рубленой погребальной камере, в мерзлоте лежали шесть остовов оседланных коней, со странной сбруей и типичная сибирская колода из лиственницы, заколоченная бронзовыми гвоздями. В ней, растопив лед, нашли мумию бритоголовой молодой женщины в блузке из индийского шелка, шерстяной юбке, тонких войлочных чулках, в парике и высоченном головном уборе, украшенном фигурками птиц, обернутыми в золотую фольгу.

Она будто спала на правом боку, подогнув ноги. Под головой подушка, укрыта меховым покрывалом. В народе эту леди назовут алтайской принцессой, ее быстро вывезли на вертолете с родины в Новосибирск. У нее, как потом выяснили, были удалены внутренности, мозг и мышцы. А кожу ее покрывали затейливые татуировки. Их не могут разгадать до сих пор, как и многое другое - те же знаки на конской сбруе. Не могут понять, кто эта женщина. Каков был ее статус тысячи лет назад, когда она жила, и каков ее статус в Сибири сейчас.

10 августа 93-го в качестве пролога отправили на тот свет Чистяка. Через десять недель, 20 октября, в Красноярске началась гражданская война. В Москве, скоротечная, она к тому времени уже утихла. В Красном затянулась на семь лет.

Ее дебют мог бы увидеть с балкона, действо разыгрывалось у соседнего дома, через перекресток. Деревья стояли уже голые, а Благовещенский храм, тогда склад пушнины, еще не восстановили и не надстроили, вид он не перекрывал, это сейчас живу уже ниже уровня его звонницы.

Так что стал бы свидетелем, выйдя покурить. Но проспал, не увидел, как люди в масках ломали кости железными прутами гендиректору КрАЗа Турушеву. Тогда же, в полдень, один из мутировавших комсомольцев пристрелил пса из двадцатого микрорайона по имени Лев. У него желудок свисал на бок, поэтому он ходил боком. Еще у Льва между ушей была большая шишка, и животное не знало о начавшейся войне; убили Синего, потом в ходе ожесточенного сражения у Дома грампластинок на Красрабе убили Ляпу. Толмача – длинной очередью из парившего подвального окошка дома № 11 на улице 78-й Добровольческой бригады (полное официальное наименование – «78-я Сталинская добровольческая стрелковая бригада красноярцев-сибиряков», она была сформирована в лагерях на месте Зеленой Рощи). Через полгода снайпер застрелил Толмачиху – вдову Толмача, 25-летнюю Ларису Захарову, пуля нашла ее, пройдя в щель между шторами; позже убили и вдову Синего; торпед - одноразовых боевиков – никто не считал. Бои шли на главных улицах, летели гранаты, очередями задевало прохожих. Кино.

Мор накрыл Красный года на полтора; горожане активного возраста губили друг друга с непроницаемыми лицами и будто совсем не уставали, и пили все эти месяцы не чокаясь, и отлетали. Убивали и потом (война закончится в 2000-м), но поменьше, без того азарта и вдохновения, что наводили на мысль о рефлективном самоистреблении. Рефлекс срабатывал из-за популяционной катастрофы – к тому времени вечно спешащие бандюки расплодились и скучились чрезвычайно, как зверье в радиоактивных лесах под Припятью. Проклятый красноярский биоценоз пытался восстановить равновесие, однако убийственное регулирование грозило разрушить его вовсе, оставив лишь ужас, гротескную агрессию, отчуждение всех от всех, донельзя странные теленовости, съеденные плесенью фрески в церквях, отстраиваемых на мятые, пахнущие деньги, оставив костные останки в алюминиевых чушках и оставив доверчивых, упрямых, молчаливых детей-волчат.

Кровопролития достигли пика летом 94-го, совпав с первым визитом Ельцина.

Прежде земля сглатывала мертвецов на обед, и то были целые церемонии, ужином ее старались не кормить, теперь она жрала круглосуточно, округляясь, как на биг-маках.

Офисы рядом со мной лишались хозяев чуть не помесячно – разорялись, отправлялись в бега, кому-то вышибали мозги алюминиевыми битами. Общаться с коммерсантами было физически неприятно, от них часто исходил липкий запах страха. Некоторые выглядели уже мертвецами, без пяти минут. И позже узнавал, что тот или иной собеседник после вывоза его на Татышев стал инвалидом; выпал из окна; скрылся с деньгами; всплыл, прибитый течением у Березовки; найден весной еще не разложившийся, связанный, с напрасно выбитыми зубами. Покойники у нас хранятся долго, если убили в начале зимы и зверье не поело – через полгода они, подснежники, представали, как новенькие.

У новогодней елки в наступившем 95-м двое красноярцев из охотничьего ружья и обреза убили семерых: авторитета Тбилиса, уголовников, связанных с московскими криминальными кругами, их подругу из Дивногорска. Раньше здесь, на улице Ломоносова, в подвале общежития НГЧ-2 (структуры Министерства путей сообщения) находился детский клуб, здесь пели и рисовали. Затем апартаменты забрал кооператив, промышлявший рэкетом. При малине построили закрытый клуб с биллиардной и сауной. В десять утра третьего января местный слесарь увидел, что дверь в подвал, оснащенная видеодомофоном, всегда закрытая, приоткрыта. Пройдя внутрь, у нарядной елки он увидел гору тел. Одно все-таки впоследствии выходили, подлечили. Кроме того, нашлись двое спасшихся: барышня, которая на момент выяснения отношений спряталась под биллиардным столом, и парень, отсидевшийся в парилке.

Оказалось, бытовая ссора. Двое обиженных красноярцев, Тупеко и Протопопов, вышли из-за праздничного стола, съездили домой за ружьем и двумя обрезами, взяли с собой еще одного друга, Рыкова, и вернулись. Тупеко стоял у дверей, на шухере (и его милиция нашла в том же 95-м), стрелявших же Протопопова и Рыкова искали долго. Первого взяли через четыре года, второго – спустя 13 лет, когда Саша Рыков приехал навестить родителей. После убийства он жил в Семипалатинске, торговал запчастями для машин.

# *

КрАЗ достался немногим. Льву Черному – тогда ему еще не было сорока, хромому, с тростью, ташкентскому еврею во всем черном (машине, костюме) с лицом царя горы, с мешками под узкими и острыми, как бритва, глазами. Он разговаривал, не выходя из «мерса». Его партнеру - не показывавшемуся на людях Анисимову (если Льва Семеновича Черного с его людьми злые языки величали воровским Минфином, то Василия Васильевича Анисимова объясняли так: был барменом на катке Медео, стал генералом КГБ, как вариант - ГРУ). И силой, медвежьей лапой потеснив, варягов разбавили четверо красноярцев – Колпаков, Дружинин, Ратников и Быков.

Директором стал Колпаков, самый слабый и юркий из этой четверки, всегда в непременно черном, из дорогой шерсти костюме и черных лакированных туфлях – бывший комсомольский работник среднего звена выглядел героем гангстерской баллады. То ли только что с кладбища, то ли пролетом с Манхэттена. Суетливый с быстрым, противным голосом, без труда изливавшимся наружу, заполняющим доступные пространства, – потом выйдет фильм «Брат», где своего героя-киллера Сухоруков делал словно с Колпакова. (Только недавно услышал, что в первом «Брате» героя Сухорукова озвучивал Полуян. Сразу поверил - и с Колпаковым тоже происходило нечто подобное, за него тоже говорил кто-то другой.) Он по два-три раза повторял слова и фразы, даже если и не делал на них логическое ударение. И даже если их вообще произносить не стоило. Чтобы понять, какой он умный, хватало минуты разговора. Иногда он сам удивлялся тому, что говорил. Он почти не спал, увлекался йогой, сыроедением и моржеванием - купался в Енисее, заслоненный охранниками. И потом, когда машина влетала в гараж, прячась за стенами «Яхонта» (их, на четверых, центра силы и агрессии, крепости на Тельмана, перестроенной из рабочей общаги), и он мог отворять дверцу и идти, Колпаков нагибался и обмахивал наодеколоненным платком с туфлей енисейский песок.

Это всегда обращало на себя внимание – непременная для всех них лаковая, начищенная до блеска алюминиевого зеркала остроносая обувь. Бывший мент, лейтенант Дружинин, самый яркий и нервный из четверки, маниакально следил за чистотой не только своих башмаков - он выгонял телохранителей или сотрудников, если те являлись к нему в кабинет в грязных ботинках. Заодно, наоравшись, увольнял секретаршу, подпустившую грязь к нему во владения.

Из ряда этих гуннов, владык мира внешне выделялся только бесноватый Ратников – он мог появиться на людях бухим, с немытыми волосами, в дешевой кофте из скатавшейся «ангорки», пофигист, державшийся запанибрата со всеми.

Быков, боксер, учитель физкультуры, угловатый, кареглазый сын печника и уборщицы из тоскливого захолустья (городок Назарово еще не переименовали в Быково, но дело времени), собрал вокруг себя десятки молодых веселых ребят, и они зажгли Красноярск с четырех сторон. Они, поначалу казалось, здраво решили, что лучше погибнуть в бою, чем на каторге. Им было уготовано известное красноярское будущее: служить металлу. Это так: в тридцать, если до этого не попали под нож, поскользнувшись, ломать руки-ноги в 14 местах. Кости к этому возрасту становились хрупкими, как скорлупа грецкого ореха. В тридцать пять идти в свою больничку с парезами и параличами, и получать диагноз «переутомление». Через несколько лет не хотеть уже ничего. Погружаться в бессилие и забытье после смены и до смены, даже не догадываться, что можно как-то иначе. В 40-50 с небольшим, кто чуть раньше, кто позже, понимать, что и работать незачем, и помирать. КрАЗ высасывает нутро людское до дна. Последышам металлургов с крошащимися зубами лепить из черного снега бабу с оранжевой морковкой, выхимиченной на китайских плантациях под факелом КрАЗа. Непосильная штука, им по зубам только тертая. Как вариант, вместо носа можно воткнуть черной бабе шприц – тут они хрустят под ногами, как только что выпавший снег.

Слитая в миску кровь трех-четырех рабов подносилась как жертвоприношение алюминиевому тельцу. И тогда он обращался в тельца золотого. Так было здесь и будет, аминь.

Но быковцы попробовали обмануть судьбу. Могущество их росло от одной автоматной очереди к другой, кто бы и в кого ни стрелял. Их имена приводили в почти священный трепет.

Они не готовы были жить в городе, они его делили. Единственно для них возможным способом делали из собственной жизни событие для всех. Они не думали в голове ни о чем, думали животом. Подсаживались на деньги и насилие, как на ненавистный им героин, который зарыт в ожидании покупателя в огородах на Караульной горе. Приучались к окаянной пустоте и магнетизму власти, как ребенок к горшку. Получать кайф от течения жизни они не умели в принципе, рожденные в 60-х в советских пространственно-временных образованиях – гетто, зонах, тупиках, отстойниках, станциях, райцентрах, породненные амбициями, ставшие в 90-х зараженной кровью и лимфой больших городов, и путь был один – в бандиты, в ЧК, в тюрьму, в бизнес; называться они могли кем угодно.

Другие, рожденные не там и не тогда, женились, созерцали, приспосабливались, что-то делали, эти же, варвары, парии, сорвались с цепи и быстро плели саван прежнему миру. Грызлись за власть на улицах неродного города и обладание теперь уже точно всем. Потом за всё и еще чуть-чуть. Потом за всё-всё-всё. Те, кто, родившись в бараке, шел в школу окольным путем – якобы он не из таракановок и шанхаев, а из микрорайона, те, у кого в бэкграунде навсегда запечатлелись стены с облупившейся краской, запах герани и пота, крошки на липкой клеенчатой скатерке, безнадега темных и мокрых подъездов с выбитыми стеклами, ножевые-огнестрельные, тлеющие отвалы гидролизных заводов. И вот когда эти утверждали свою власть, вот когда они это делали, кровью умывались все, без пощады, без лишних слов, без слез, быстро, будто случайно, непоправимо.

Это иллюзия, что восставших рабов можно одолеть. Они в принципе непобедимы, их жажда жить торжествует – несмотря ни на что, вопреки чему бы то ни было, даже когда не стоит свеч или западло, в убыток или невмоготу, даже на условиях червей и опарышей, в аду или в раю, еще ниже или еще выше.

Быков стал рекой, черной и быстрой, и она шла единственным открытым ей путем, и ее невозможно было уничтожить, связать в узел, запереть, она и камень проточит, горы размоет и унесет в океан. Он не знал слова «или», не видел преград, как река, шел через них. Он переступал, бил, кулак проходил сквозь. Так сорняк прорастает сквозь камни, а лед всегда поднимается на поверхность. Когда он уже обосновался в «Яхонте» среди икон, макета будущего храма, который он намеревался строить (и построил), портрета Петра I и аквариума, на мой вопрос, как ему удается оставаться живым, Быков положил на стол лист бумаги и резко провел по нему прямую линию массивным ножом с сияющим золотом лезвием (вероятно, для резки бумаги): «Есть извилистые пути к цели, я же всегда шел прямо и вперед. Я родился, чтобы идти прямо».

Он прекрасно адаптировался к красноярскому воздуху, насыщенному солями алюминия, у него была крокодилья или медвежья чуйка: чувствовал добычу за несколько верст, особенно если кто-то ее уже распробовал. Так и с опасностью. Он затормозил за пару метров до противотанковой мины.

Его интуиция, однако, распространялась только на ситуации, людей он не чувствовал и не понимал, его окружение было предано ему, как крысы, перебегавшие улицу Тельмана от «Яхонта» к круглосуточным ларькам.

Заговорили о двух губернаторах - дневном и ночном. Конечно, так не бывает. Губернатор всегда один. И официальный, Зубов, им не был.

Павших воров-фундаменталистов пышно хоронили сразу за воротами Бадалыка, в начале аллеи Славы, где до 90-х укладывали лишь почетных граждан Красноярска, героев Советского Союза и Соцтруда. Блатари и мясники заняли лучшие местечки вплотную к бывшей знати. В народе их мемориальный комплекс, выполненный в стилистике дембельских альбомов, с вычурными, слащавыми эпитафиями на черных гладких плитах назвали «аллеей героев». Фраера тут не лежат. Пантеон, музей новейшей истории и изящных искусств 90-х годов, галерея прославленных имен. На могиле Синего выбито: «А на душевном пепелище уже ни что не прорастет, лишь время беспощадно взыщет за тех, кто больше не придет. Жена, дети, друзья». (Орфография сохранена.)

Здесь же, на аллее Славы забронировали себе деляну и отбившие Красноярск у воров новые хозяева - Дружинин и Быков, не признававшие ни писаного кодекса, ни блатных ферзей с их неписаным кодексом, и не верившие, подобно древним египтянам, в смерть. Она всякий раз пролетала мимо. И не потому, что слепая, а потому, что не на тех напарывалась. Такова стойкость самого алюминия в концентрированной кислоте.

Тем не менее за пятницей идет суббота, за жизнью смерть, а нарушение обычаев вызывает страх, он инстинктивен, от него не спастись никому: и помимо того, что новые бароны огородили на Бадалыке внушительных размеров участок, они попутно помогли Управлению по оргпреступности отремонтировать и достроить его трехэтажную базу на Баумана, они дали деньги главному милиционеру на пластические операции и лечение красавицы-дочки, попавшей в аварию – тогда она ехала, даже не верится, еще на «Ниве», да из деревни Новоселово, но вскоре всё встанет на свои места, дочка уже будет в Англии учиться, жить, потом работать. Как-то так получилось, что в сибирских городах и городках, на юге и на севере, у прокуроров и шерифов вдруг у каждого оказалось по единственной любимой дочери, и они как раз вступали в фертильный возраст, и рядом с ними прорезались мачевидные бандиты, такие милые.

Быкова с его бойцами числили подозреваемыми в десятках убийств, массовых расстрелов, похищений. Но обвинений не предъявляли. Сами менты и прокурорские называли это режимом мнимого противодействия. Бандиты и имитаторы в погонах были единым организмом. Узкий привилегированный круг, все свои, одним мазаны. Красноярский народ, кого не постреляли, вины за Быковым не видел, напротив, признавал особую правду. Которая всё искупала. Он стал человеком, вокруг которого стоял этот город, этот мир. Народ придумал себе полубога, воплощенный протест против своей вечной униженности, олицетворенную месть за себя. Он и должен был - по социальному статусу - плевать на законы москвичей, дьяволова семени.

Молодому быку - животному земному и тупому, постоянному и упертому - поклонялись на нильских берегах. Так заблуждалось раннее человечество. Потом тельца очеловечили до минотавра, дозволяя этому вервольфу пожирать не только тех, кто этого заслуживал, но и невинных юношей и барышень. Общество само посылало их в качестве дани. Оно признавало себя за отца этого могущественного и одинокого получеловека-полубыка, мутанта, вобравшего в себя силы и соки животного, и слепоту, и страсть многих поколений местного люда. Заводы и электростанции, всё, что народ строил на диких берегах вопреки вечной смерти, для защиты от дьявольских сил природы, её и своей собственной врожденной греховности, теперь оборачивалось против него самого. В поколении, которому досталось озвереть в 90-е, что-то замкнуло, оно слилось с матерью-природой, с хаосом, стало его орудием, выпустило дыхание геенны в эту жизнь, сокрушая всё навязанное. Как стал возможен этот компромисс, непонятно. Хотя мне тоже иногда казалось… Вот что: эта река, горы, тусклые плоскости неба, снежных равнин прокручивались перед глазами, зажигая мозг, как кино про индейцев, как «Неуловимые мстители», как программа-максимум, как воззвание с четкой инструкцией дальнейших действий. Река, стены, трава-мурава, что стелется не в такт, колышется не по воле ветра, по неслышному нами зову, быстро пролетающие по середине холодного неба облака диктовали ясную и четкую волю - чужую, не мою. Надо было смотреть и идти выполнять.

Вероятно, это касалось не всех. И кто-то чувствовал это острей других, и сам был острей; все подобные персонажи, кого встречал, были одного возраста. Но дело не только в поколении; города придумали, чтобы сковывать человеческое естество, и Красноярск – плохой город, он позволяет человеку быть собой. Здесь «улицей» и «землей» и сейчас называют дикую бандитскую пехоту. И потому, что они смежные субстанции, перетекающие друг в друга, родные, и потому, что похожи – молчаливы, монотонны, безымянны, безобразны и умеют ждать.

Осиновых колов не нарубили в достатке, да. Дюшес-то, кстати, был тем же уродом, кем-то вниз или вбок по лестнице эволюции, оборотнем, не совсем человеком, промежуточной тварью, звеном между природой и духом, силой землицы и бессилием слова Божьего, в нём в единстве и в борьбе трепыхались противоположности, полюса, время и пространство, кристаллическая решетка алюминия и иррациональное, он, сын человеческий, сросся с этими пустырями и сопками. С городом, сквозь который проступает бесчеловечная, красивая, равнодушная мощь природы - мхом, захватывающим каменные лестницы и дворы. С городом, который поделили соколы: на проспекте Металлургов на голубей одно время охотился балобан, пуская их перышки летать над головами людей и машинами, а на Ленина помоечных птах гонял сапсан. С городом, который устроен не столько человеком, сколько порами, морщинами, прыщами, шрамами, бородавками, всеми неровностями земли, в глуби коей - жар; ландшафт шевелится, обламывая закопанные трубопроводы; Черная Сопка - потухший вулкан на правом берегу - виден отовсюду. С городом, где, обращаясь в прах, люди становятся не только цветами, холмами, червями, стрекозами, деревьями, но превращаются и в алюминиевые чушки. Может, эти метаморфозы от того, что красноярцы, жившие на правом берегу, пропитаны выбросами завода медпрепаратов – пенициллином и стрептомицином. Из них получались и оборотни, и прекрасные чушки. Рентабельное дело, поэтому надо еще и еще, спрос и предложение.

Раньше кровь сливали в миску, чтобы КраЗ наплавил металла для КраМЗа - соседней, через забор, громыхающей кузни, где ковали мечи-кладенцы: раскатывали металл под фюзеляжи боевой авиации, которая полетит на юго-восток и юго-запад ублажать новыми жертвами неведомые божества. Вот же, вроде, и жизнь становилась честней: сейчас кровь рабов сливали конкретно для себя конкретные, воочию видимые убийцы, никакой пропаганды и сказок, из крови плавили чушки, которые продавались на Лондонской бирже, а выручку головорезы клали себе в карман. Так ведь лучше? Когда кровь выпивают бандиты с известными тебе фамилиями, а не мифические божества и чудовища? Честная, оголившаяся жизнь: убийцы – главные, сморкаться на людях – некрасиво, а убивать – правильно.

Жизнь здесь и раньше-то была совсем недорогой вещью, а эти веселые ребята, самородки, взявшие власть в Красноярске, делали ее еще дешевле, абсурдней, вообще без просвета, навзничь. Но на эту жизнь, честная она или нет, дешевая или дорогая, здешнему народу всегда плевать.

Ему Быков напомнил о заступнике Емельяне. А еще мерещился Сталин и Иван Грозный. Эти видения приводили в отчаяние самих же литейщиков, электролизников, железнодорожников, материаловедов, но и внушали последнюю, что сильней жизни и смерти, надежду. На восстание, на сдирание кожи с начальства, варку в котлах богачей, их волов и их жен не на том свете, а уже здесь и сейчас. На то, что их золото будет расплавлено и залито им в распахнутые ломами глотки не «мясником Божьим», а счастливыми пролетариями и горными инженерами. Сладкие грезы подогревало то обстоятельство, что четверка красноярцев, оседлавших КрАЗ, превращала его в крепость, окукливала, закупоривала, прятала. Четверка предлагала сторонним акционерам дать «оборотку»*, а «мы тут сами разрулим»; интересовавшихся судьбой вложений в завод находили мертвыми или вовсе не находили. Красноярские медведи играли на понижение. Им не выгоден был высокий курс акций завода, края, рубля. Мы тут, лапотные, в нашем уголке как-нибудь сами. Четверка действовала так же, как все герои этой земли во всех легендах. Как мать-природа, противившаяся глобализации и насылавшая гриппы всякие звериные, спид, прочие напасти.

Но герои и их мать, видимо, обречены; вот уже на улице Ленина пили баночный «туборг» и праздновали день ирландского святого Патрика, а в Роще на день святого Валентина азербайджанцы делали состояние на торговле эквадорскими и голландскими цветами. Четверка, овладев Красноярском, предпочла легендам о справедливости сытость, и впустила в крепость сарацинов.

Рожденные для четко определенной функции и ее не исполнившие должны быть наказаны.

И матушка отомстила.

Колпаков и Ратников канули в безвестность, пути Дружинина и Быкова разошлись навсегда. В их кабинетах в «Яхонте» стояли аквариумы с большими, медленными и осторожными рыбами. В каждом в конечном счете осталось по одной – вероятно, они собратьев или сожрали, или забили. Но скоро и победители сдохли.

Рыбоводы. Трое и д'Артаньян. Кроме жажды денег и власти, в них не обнаружилось ни-че-го. В Дюше была хоть его тупая красивая романтика. Хотя, скорее всего, и они грезили чем-то большим, нежели то, что их окружало. Виноват, не разглядел за горой трупов.

# *

Герои должны сторожить, им назначено держать оборону, сюжет один. Скит, и глаза блестят белками в черном окошке. В Сибири скрывали города под номерами, называли станции и селения Магазин № 66, Транссовхоз, Тупик, Яма, Сон, Кома, Чистое Поле, Безлюдное, Убей, Крест, мыс Покойники, а есть еще на севере и на юге деревня Покойная и мыс Покойный. Красноярск и сейчас зовут «краем» (так и есть, в центре России – ее край), строили избы глубоко в тайге, обустраивали подполье, прятали семьи и посевы, у бань печные трубы ладили выдвижными, чтобы с виду – сарай. Когда в Красноярск на комбайновый завод приезжал Мао, великому кормчему должен был прилететь в лоб гаечный ключ, который непременно размозжил бы его черепушку, однако злоумышленников разоблачили, спасибо чекистам, теперь китайцы на Стрелке, в сердце Красноярска, на могилах его основателей, обустроили свой торговый город и жарят рыбу.

Родная земля всегда дает шанс защитить ее, она придумывает таких как Дружинин, Быков, Дюшес, но люди глупы и слабы, да.

На бывшего мента и боксера с улицы - воплощенное коллективное бессознательное - возлагалось не такое уж сложное дело: взять КрАЗ, чтобы с помощью алюминиевых зеркал оживить всех своих, закрытых в земле. Освободить гуннов, скифов, казаков и каторжников; помочь воскреснуть всем, кто полег за золото или алюминий. Дружинину и Быкову, после стольких трупов вокруг них, ничего другого не оставалось. Не получилось; поди, и не хотели. Дюшес-то на их месте попытался б.

А им были ни к чему новые конкуренты. Ну и еще в отношениях Быкова с городом появились посредники и партнеры, поумней его, а то и отчаянней. Так всегда бывает. Здесь, например, считают, что лилипутская Московия прилипла к телу Сибири. Так и к Быкову, выдуманному этой землей, налипли – не стряхнуть, не сбросить – жучки, полипы, грибы, паразиты, которые диктовали и высасывали его силу.

Тем чекистам, что прикидывались ронинами, было легко законтачить с бандитами: они ведь все поголовно патриоты Родины с заглавной и родины малой.

Тем чекистам, что хорошо считали, общение тоже не составляло труда: бандиты не умеют считать.

Подлить масла в огонь давней партийной вражды меж криминальными кланами, мастями – не проблема для чекистов. Подняться на чужаков – это вообще святое для всех. Оперы и бандиты вместе играли в ногомяч и карты, тусовались, захваченные одними замашками и пристрастиями, из оружия уважали ПМ. Власти использовали быковцев, этого коллективного проклятого пасынка. И он - на общее благо - схарчил и темно-синих ортодоксальных уголовников, и не чувствовавших ни от кого зависимости конкурентов, приглядывавшихся к валютным цехам. И свой хвост гадина сама пожирала, когда горожане приносили недостаточно дани.

Быков поднимался как на дрожжах, на свой день рождения, 17 января 1992 года, созвал Толмача, Ляпу, Синего и многих других, еще тогда живых бандосов не в «Огонек», а в ресторан «Красноярск» - совковый спортзал, где обычно гуляла другая каста – партхозэлита. На любительской видеозаписи – счастливые люди, голос за кадром: «Этот день впишется в историю Красноярска». Нашинкуют их свинцом попозже.

Сохранилась съемка дня рождения еще одного авторитета - редкостного лузера Кисы (из шести последних организованных им покушений на врагов – с автоматными обстрелами и подрывами взрывчатки – он так и не уложил ни одной цели, лишь прохожих задевало): по правую руку от именинника Быков, в продленной им ненадолго жизни веселые душегубы смолят косяк, один из тостующих комментирует: «Весь цвет города здесь»; скоро им продырявят головы.

(Киса, кстати, один из немногих, кто спасется. Ему зачтется, что он всегда надежно мазал. В 99-м сбежит, его найдут только в 2004-м на пляже в Таиланде с Лавриненко, его «левой рукой», «правую руку» - Бурмагу - будут отлавливать в Ницце, Монте-Карло, когда возьмут, он заявит Интерполу, что его преследуют за политику – поддержку чеченов: у них действительно закупались автоматы, гранатометы, взрывчатка, однако Бурмагу все же вывезут из Монако в Красноярск.)

Органы боролись с преступностью ее же руками, зубами, когтями. Ранее шестой отдел угрозыска переформировали в ОРБ (оперативно-розыскное бюро), а потом, когда настало это время - прямое и определенное - ОРБ сменило УОП (Управление по оргпреступности). И переименуют его в УБОП (Управление по борьбе с оргпреступностью) только через несколько лет. Бунтовавшая «шестерка» требовала завести в зону вора в законе - чтобы покончить с беспредельной вольницей, когда все арестанты были против всех, и каждодневно истребляли друг друга. В ответ менты вовсе извели законников в городе. И в нем, как по расписанию, убивать стали ежедневно. Все эти годы в пропахшем порохом остроге предметом особой гордости внутренних органов был тот факт, что воры в законе, как и претенденты на коронование, внезапно умирали, исчезали, уезжали. Никто не задерживался. В отличие от прочих сибирских городов – в соседнем Кемерове, например, законников было не менее шести.

Гордиться было чем. С избранными бандитами менты и раньше вступали в сделки, по их наводке прореживали теневой Красноярск, уменьшая в нем конкуренцию, облегчая жизнь партнерам. Теперь менты поступили на постоянную службу к самой дьявольской мутации и рекомбинации генов: внутривидовой отбор среди нечисти – упырей, политиков, банкиров, бандитов – выносит наверх редких тварей, самых изощренных и отмороженных.

Не только менты с бандосами сожительствовали, все люди в городе, все хищники и все жертвы были объединены вязью причин, целей, интересов, все ко всем приспособлены, христианство прошмыгнуло мимо, как и все доказательства длиной два тысячелетия, жертвы были убеждены, что хищники им нужны для селекции и оздоровления популяции, что волки – это санитары, так заведено языческой природой-матерью, так устроено не зря. Гомеостаз местной популяции млекопитающих, вот что такое были быковцы, все претензии к земле, реке, облакам. Убивать, убивать, убивать.

Пасынка-минотавра, воплощение сути, страхов и позора этого города, заключили в лабиринт, спрятали на самом виду - отстойник находился прямо у кормушки, у того самого ресторана «Красноярск», полюбившегося символа достатка и власти. В самом центре, у стен мэрии. В первой половине 90-х быковцев набивалось сюда по две сотни душ, пространство между «Красноярском», Оперным театром и спуском к Енисею - площадь имени 350-летия Красноярска (она же Плешка, Опера) - заполняли шикарные, наглухо затонированные «восьмерки» и «девятосы». Здесь бился пульс города, ток, тут было идеально для толковища и токовища, сражений за власть и самок. Сейчас тут цветомузыкальный фонтан, почему-то каменные львы, некто Аполлон на высокой колонне, два сатира по её низу (один из них - вылитый Ельцин, что, в общем, понятно).

Со временем Быков выберется из лабиринта, выйдет из-под контроля органов, и уже он будет использовать в своих целях государство со всей его тайной полицией. Он станет на время героем народного эпоса. Памятником себе, окончательно лишившимся чуйки.

Пока бандиты осуществляли регулирование в местном биоценозе, состязались за звание самого-пресамого доминантного самца, они служили гарантией демократии в Красноярске. Победитель же потребовал немедленной любви к себе.

Земля, река, облака отреагируют. Быковцы просто исчезнут - неистовое жизнелюбие парий уже бесповоротно обратится в их столь же стремительное саморазрушение.

Это правильно и это хорошо. Но насилие, коим они запомнились, - что оно по сравнению с тем, что творили со всеми присутствовавшими этот город и завод, привычки этого города и обычаи, эта жизнь во всей ее мерзости и природа, не знаю, во всем ее величии.

Локальная гражданская война меж тем продолжалась. Она закончится только с началом нулевого десятилетия, когда КрАЗ достанется Абрамовичу и Березовскому, уставшие люди вновь начнут гулять, ходить в театры, выжившие - рожать детей, а Быкова бросят не в лабиринт - в узилище. В традициях иудаизма телец - жертвенное животное, но это жертвоприношение, хоть на тонну, хоть на две, едва ли несет искупления хоть на грамм.

КрАЗ отойдет со всеми потрохами – Красноярской гидроэлектростанцией, Ачинским глиноземным и прочей мелочью - Дерипаске.

Победить всех – и людей, и оборотней - мог только такой не совсем человек.

Наплескавшись в крови, Содом покажется притихшим. Он здесь не более теперь, чем всюду.

# *

Быстро тогда всё менялось, очень. И бесповоротно. Бросало вверх-вниз, и неба не было, полупустыня без дна, без покрышки – помню это ощущение, сдутого воздуха, мглы, и постоянно куда-то ехал, не бежал - некуда и не от кого, но это всё равно выглядело так, будто бежал.

Спустя эпоху, когда рвануло на Саянке*, с удивлением констатировал автоматизм действий: месяца два, не задумываясь, сворачивал на заправку - не допускал, чтобы горючки в баке было меньше половины. Этот синдром навязанных действий родом из первой половины 90-х. Тогда это правило засело в подкорку, и тогда я так жил всегда, наизусть, назубок.

А потом перестал – вдруг почувствовал, что всё закончилось, и можно просто жить. Вылез из танка в поле среди ромашек. Тогда в Зеленке открыли первый супермаркет, семьи кразовцев несли себя, оглядывая новшества, степенно: мужики в новых спортивных костюмах под распахнутыми дубленками, с перстнями и золотыми зубами, бабы, все в брюликах, в высоких меховых шапках – боярках, скифских колпаках, чалмах. Заехал позже: для семейных выходов металлургов сюда завезли особо вместительные тележки под товар. Они толкали их, впечатляющих размеров, забитые рулонами туалетной бумаги вперемежку со всевозможной электроникой, колбасами и бутылками. Открыли в Роще и навороченный кинотеатр с танцполом. Моя соседка на пятой минуте фильма всё же сняла норковый колпак, положила рядом с собой, внутри него виднелись следы от срезанной резинки. Еще недавно шапки на улицах срывали, и вот резинки спороли, наступал, вроде, мир.

# *

У Дюшеса обитала полярная сова Пуч (Пучеглазик). Сов, точнее: не знаю как, но Дюша выяснил, что это самец. Подобрал его с перебитым крылом у Солонцов * *, на пустыре, отбил у ворон - заклевали бы. Повез к ветеринарам, выхаживал. Жил Пуч на кухне, под столом. Когда поправился, Андрей, надев верхонки, носил его гулять на улицу. Летать он не мог.

Можно вспомнить, как Дюшес спас щенка, подобрав его на острове Молокова со сломанными лапами. (У Андрея тогда уже жила овчарка.) Но получится какая-то литературщина, кино, хоть так и было. Вообще он похвалялся, что у него на лоджии в бочке тюлень из Карского моря живет. Собак потом увез в деревню к родственникам.

Дюшес покупал куриные головы, заворачивал их в тряпку, дробил гантелей в фарш. Сетовал: совиный корм должен двигаться. И периодически устаивал Пучу праздник живота, скармливая ему живых мышей.

Однажды Дюша привез Пучу крысу, жирную как отожравшийся кроль. Пуч испугался, крыса его чуть не съела. Разошлись по углам, а спустя пять минут у них состоялся бой без правил. Пуч победил. (Думаю, не без посторонней помощи.)

Дюша решил вывести крысиного барона – для боя с Пучем. Набил крысами железную бочку. Которая выживет, съев остальных, та и барон. Авторитет, элита. Поначалу не получалось: крысы отказывались жрать себе подобных. Дюша обливал разными одеколонами пасюков одного клана, а вообще старался свозить их из разных мест. Морил их голодом перед тем, как свести вместе. Затем подкидывал им дохлых крыс, и они велись, вгрызались в трупы сородичей. Снова усаживал на диету. В итоге вышло, как хотел: бочка в процессе внутривидового отбора подпрыгивала, ходила ходуном, из нее вылетали кровавые ошмётки. Огромная, грязно бордовая крыса, оставшись одна, будто впала в спячку. А когда ее запустили на арену к Пучу, она на него не отреагировала. И ухом не повела. У крысиного победителя, насколько я понимал, присутствовали амбиции и тщеславие, поэтому кто такой ему этот Пуч, а во-вторых, думаю, барон уже ничего, кроме крысятины, жрать не мог.

#

3. Гора

С вершины, сколько хватало глаз, мир лежал зеленым, сдержанным, очень аккуратным, необитаемым и уходящим. Внизу, под почти невидимым нагретым воздухом мягко покачивалась ровная гулкая тайга, без просветов и проплешин, без лесосек и ЛЭП. Это и было счастьем; уж точно, самым главным в жизни - вот эти открывающиеся вдруг пространства, картина без рамы.

Те, другие люди, которыми вы были много лет назад, этого еще не знали. Вы - те, другие, - пересекаете город справа налево, выезжаете на прямое шоссе западного направления, на двадцать первом от точки сбора километре (такая точность появилась потом, когда с велосипедов пересели на машины) - развилка, вам налево, перед знаком, запрещающим обгон, обычно - когда были на великах - останавливались: дышали, трепались, смеялись; оставалось ведь совсем немного, вы уже въезжали в свой мир. Сначала у вас было место за станцией Минино, за садами на Пугачево, вам дальше по козьей тропе, потом по кошачьей, минут двадцать. Не переходя ручей. Позже нашли новое место: можно было оставлять велики на родительской даче, спускаться между сопок к садам КраМЗа, а потом, когда их еще не было видно, но они уже приближались, уходить от них в горы и сайгачить по мягкому, сырому и теплому в глубине мху. Полчаса-час до прозрачного костра под невысокими на вершине соснами. Здесь, на солнце и на ветру, деревья стояли изогнутые и окаменевшие от трудной судьбы; они твердели, заслуженно обретая серебристый оттенок.

Была и другая дорога из города к вашему месту. Через Ветлугу-Ветлужанку. Тогда в ней еще не появилась быковская церковь, над которой привычно видеть не голубей - ворон (их не обманешь). Дальше узким, петляющим по березняку, потом между дачными кооперативами асфальтом - на закат. Обычно срывались ближе к вечеру, и солнце всегда слепило.

Вообще-то в Красноярске, как и во многих городах мира, к западу от городских стен выбирают земли для себя богачи: Удачный, Горный, Сосны, Плодовка, Базаиха, Овсянка, Слизнево, Мана; беднота традиционно едет разбивать огороды на восток: Песчанка, Березовка, Няша, Есаулово, Ермолаево, Зыково, Маганск, Сорокино, Бархатово. Таким образом, солнце не слепит их, когда они идут/едут в город на работу/обратно - и восходя, и заходя, оно светит им в спину. Ну а богачи могут любоваться закатом, глядя на горные цепи; сквозь чад города они бы мало что увидели.

Впрочем, это не главная мотивация, стиль и обычаи местной жизни диктовала река. Богатые люди всегда селились в Красноярске на левом, северо-западном, высоком берегу. Правобережье – индустриальная площадка, малопригодная для человеческой жизни, затапливаемая без вариантов, если Енисей неконтролируемо поднимется; для тех, кто не мог выбирать. И всегда считалось: кто на каком берегу живёт в городе, на том должен иметь и дачу. Видимо, чтобы не зависеть от самого хрупкого звена красноярской жизни - мостов. Во-первых, не стоять на них в пробках. Во-вторых, случись что – китайская оккупация, разрушение плотин, наводнение, обитателям левобережья путь на запад открыт, можно драпать на тысячи верст, здесь выход хоть на федеральную автомагистраль М-53, хоть на железную дорогу, независимо от сохранности мостов. В-третьих, течение реки, стремящейся на север, у Красноярска меняется, здесь Енисей несет воды с юго-запада на северо-восток. И ветры – не с тем, конечно, постоянством, как вода, но дуют они с запада. Так уж заведено в северном полушарии - погоду делает Запад (для нас это Москва, тучи идут оттуда). В общем, вся гадость, выдыхаемая и сливаемая городом, достается беднякам, селящимся ниже и восточней.

Однако из-за размытости социально-имущественной иерархии в советском обществе и на западе было немало бедняцких дач. Благодаря чему во времена оны Андрюха-Дюшес обнаружил наше место, а солнце и теперь слепит меня, когда я еду заветным маршрутом.

Наши горы, если смотреть с запада и особенно с юго-запада, очертаниями определенно напоминают огромную богато оформленную фемину, царственно возлегающую на зеленой земле. Отчетливо видно лицо - строгий профиль, волосы, шею, фактурные грудь, животик. Колени, маленькие ступни. Дело вовсе не в подростковой гиперсексуальности, далеко за тридцатник наши глаза видели то же самое. Вы, еще пацанами, проходили эротическими маршрутами - чаще спускались от грудей вниз, бывало, ходили и между колен к вагине. На каменном лобке, поросшем мхом и заячьей капустой, засыпанном рыжей хвоей, разжигали костер, в начале уходящей круто вниз расщелины пили «Агдам». Да, эти пластмассовые бомбы со страшным пойлом.

Если уйти по речке мимо купели пятидесятников к заимке и остаться там (эту капитальную тайную избу они обнаружили случайно), солнце вставало именно из их расщелины. Не знаю, было ли тогда, в начале 80-х, ночью темно. Сейчас на востоке зарево висит всю ночь. Там - город. Он светится болезненно, такое шевелящееся покраснение темной плоти, нарыв. Птицы, которых здесь, на Мининских Столбах, полно, ночью на час-два замолкают. В тишине слышны камнепады: будто машина проезжает по гравийке. Потом нарыв над расщелиной растекается, и из нее выползает солнце, роды сопровождаются апофеозом птичьего гомона. Теперь здесь слышно, как люди грызут горы - рядом три каменоломни.

И теперь там, на высоком лобке, тоже разжигают костер. Его видно на многие версты окрест, ночью невероятно далеко слышно гитару и песни. Но у тех ребят, конечно, все не так. И пейзажи по пути - или не замечал раньше? - перечеркнуты, исчерканы проводами. Тесный, тяжелый и устойчивый мир, где так много всего - вещь к вещи, человек к человеку, разграфленный дорогами, светом фар, прожекторов, фонарей, вплотную приблизился к вашему месту.

Мы с Дюшесом выросли в разных городах и компаниях, и он мне показал эти маршруты, их место уже потом, в 90-х. Но у нас одинаковыми были не только «Агдам» и «Дюшес» (такая газировка, в бутылках зеленого стекла; когда сдавали стеклотару, на пять-семь, по моим прикидкам, зеленых бутылок приходилась одна коричневого цвета). У нас много чего было одинаковым, и эту гору я признал сразу. Она всегда была у меня, это точно.

Между тем речь не о нас, былых, и не о счастье. Поэтому постараюсь далее не путать лица местоимений, простите за сумбур.

Да, и еще: поскольку покатые горы напоминали женские округлости, вы понимаете, что правильней бы их называть сопками. Не буду: много чего еще правильней было бы называть иначе, но мы говорим, как говорим.

На Караульненском нагорье и Мининских Столбах это обычно, что из одного корня тянутся сразу по три-четыре березы. Лепится между белыми стволами еще и пихточка. Другая проросла вовсе прямо из мха на березовом стволе. Тем, говорят, это место и особенно. Вообще лиственных деревьев, кустов здесь не так много. Странно, осенью отсутствие листьев меняло здешний лес радикально. Он становился четко очерченным, тихим, многократно усиливающим всякий звук.

Как-то мы молчали у ночного костра, дошедшего до углей. Небо проживало время куда оживленней: по пропадающим звездам угадывалось, что облака плыли низко и быстро; за полночь густые тьма и тепло стали редеть и рассеиваться, голых, ровно светящих звезд появлялось все больше. А потом мы увидели, как звезды с северного края неба стали исчезать, их заслоняли невидимые нами гуси, летящие клином на юг. Они прошли прямо над нами, мы слышали взмахи крыльев. Это уже было в холодном, пустом, ясном даже ночью лесе.

Андрей только об этом и вспоминал, наверное, на протяжении целого месяца. В наши встречи разговор непременно выворачивал на тех ночных гусей, заслонивших крыльями звезды.

Имя горы не скажу; людьми горы она не называется.

# *

Допивая пиво, увидел за стойкой барышню, на официантку, несмотря на передник, не похожую. Старательно высовывая язычок, она лизала салфетку. Намочив край, свернула ее в трубочку, полюбовалась на свое произведение и бережно поместила в стакан. Принялась за новую. Я огляделся. На всех столиках стояли стаканы с такими трубочками. «Наверное, после этого интимного почти контакта я должен буду на вас жениться?» - спросил, поднеся салфетку к губам. Гибкая брюнетка с узкими и прозрачными кистями рук подняла на меня глаза и заметно смутилась. Улыбнулась.

Такое одновременно трогательное и дурацкое усердие – вероятно, маркетинговая штучка для продвижения кафе, как, впрочем, и сама неделя красноярского лета – трюк пивоваров и шашлычников. Заставлял себя думать об этом, еще о чем-то, о том, что пивовары договорились о лете с китайцами, торгующими велосипедами, хотя уже понимал, что вот, случилось, некуда уже не деться. Она говорила о чём-то. Не помню. По-моему, о том, что никто ей не велел этого делать, она сама проводила эксперимент. Она была сумасшедшей. Она была художницей, а в летнее кафе пошла подработать, поскольку только что стала жить отдельно от матери. А я стал жертвой ее эксперимента. Я влюбился.

У нее была нежная кожа, которую хотелось гладить. Сама она была нелепой, и желание немедленно убить ее возникало впоследствии не так уж редко.

Поскольку к соитию мы приступили почти сразу, без промедления, в тот же вечер, я понимал, что не очень-то ей понравился. Это мешало быть счастливым, но не настолько, чтобы отказаться от нее.

Важное забывается, помню всякие глупости. Помню, в то лето ходил в белых штанах. И еще помню, кто-то мне сказал: в белых штанах ходят счастливые в сексе люди. Ответил: это, конечно, глупость, но я такой. Она облила мои белые штаны красным вином на третий день. Так вот, мне в то лето было 26 лет, и об этой жизни я знал всё. Не практически всё, а всё буквально. Но появилась Ленка, и я вспомнил, что жизнь все-таки полна неожиданностей. В моих жилах тогда текло вино. В ее – расплавленный металл. Она была из Зелёнки, района электролизников и анодчиков, и с детства впитывала рощинский смог. Что-либо необычное, наоборот или наизнанку, было для нее ценностью уже лишь потому, что оно – новое, касалось ли это еды, секса, выпивки, одежды, живописи; она не отказывалась ни от чего, если этого еще не пробовала. Такая жадность ко всему на свете, отсутствие привязанностей, аксиом, устоев и такая безбашенность поначалу мне почему-то казались контрастирующими с этим городом и именно тем, чего мне здесь сильно не хватало.

Может, это только мне так везло, но все знакомые уроженки Зеленой Рощи с раннего детства занимались фигурным катанием в «Соколе», и все – исключительно одиночным. Не только потому, что мальчики бандитствовали, но еще из-за того, что уже годам к 15-16 таскать фигуристок и поднимать становилось тяжким трудом – их кости из-за интоксикации фтором уплотнялись и увеличивались, даже худышки были невыносимо тяжелыми. (Мальчикам-то флюороз скелета приходился кстати – к тому времени, когда им предстояло взрослеть, у них снижалась температурная и болевая чувствительность. Отморозок – это не фигура речи. Потом, правда, нередко настигала еще и импотенция, но трахать тяжеленные мешки с гумусом – та еще радость, опять же от основного ремесла можно было не отвлекаться, да от спорта с пивасиком.)

Ленка была из рощинских исключением. На нее не реагировали датчики веса на переднем сидении машины. Они верещали, если ремень безопасности не пристегнуть, даже на сумки и пакеты с продуктами. А на нее – нет. И спала так, чтобы обязательно за что-то (кого-то) держаться рукой – видимо, чтобы не унесло; она, да, держалась за эту жизнь. Но хоть и летала «по жизни», порхала и щебетала, легкой она не была.

Уйдя от матери, сняла квартиру на Взлетке*, на тринадцатом этаже. Чаще, конечно, мы бывали у меня, на моем седьмом этаже, но и у нее, ближе к небу, мне оставаться нравилось. Нет, вот где начинается небо? Откуда? Думаю, с тринадцатого этажа. Когда мы соединялись у нее дома, мне не то что бы было хорошо (бывало, к слову, и лучше), но на меня спускалась благость – именно так. Если приглядеться, можно было увидеть, как прогибается оконное стекло под давлением этой огромной вселенной со всеми ее черными дырами и ангелочками. За всю жизнь, за целую – часто ли поднимаемся хоть на ступень выше этажа, на котором живем? Самолеты не в счет.

Не только валялись в койке, поймал себя на том, что уже не только это люблю с ней делать, но и вставать, идти на кухню, пить чай и подолгу разговаривать. Мне впервые нравилось болтать с девчонкой.

Говоря с ней, при том, что знал всё, вдруг открывал как важные некие вещи, о которых и прежде имел представление, но не обращал на них внимание. Теперь они формулировались, проявлялись навсегда, держал их в руках. Она не то чтобы дарила мне меня, но без ее явления в моей жизни, по всей видимости, и сдох бы обделенным - многого так и не вспомнив, не найдя, не почувствовав до ясности. Она просыпалась раньше, и меня впервые не бесили спросонья чужие запахи. Даже нравилось ими завтракать, открывал глаза и обнюхивал ее, присаживающуюся на кровать, уже умывшуюся, пахнущую зубной пастой, мылом и мятой, с которой она пила чай.

Цвета некрепкого зеленого чая - ее глаза, с искорками, неправдоподобными какими-то палехскими золотинками, язычками пламени, сводили с ума не меня одного. И ее ухажеры, если начистоту, бесили. Ей, оторве, нравилось, что в нее влюбляются; она, конечно, больше в кафе не работала, ее хватило на неделю, но она продолжала эксперименты над мужчинами. Кружилась птахой, совершая непредсказуемые, порывистые движения, садилась на карниз. Словно дразнила и ждала кошачью лапу. Помню, как она пила жуткий ром из стеклянных фляжек, непременно из горла; вот ведь: всегда нравились женственные, влюблялся всегда в пацанок. Да, то выпить она хотела, то петь, то немедленно заняться любовью, а потом курить, и чтоб никто к ней не лез, то мчаться куда-то. Знал, что вот она прилетела, мы полюбились (именно это слово точно), и она скоро улетит, всё ненадолго, пролетом. Недостоверно. Приучил себя принимать это как данность, хотя иногда все-таки бывало больно.

Не знаю, кто бы смог долго вот так. Однажды почувствовал, как нечто внутри начало инстинктивно защищаться. Обнаружил, что уже, как прежде, не забавляли ее заморочки, ее нестрогость, порывистость в движениях, особенно когда выпивала. Ее легковоспламеняемость. Она даже спать не могла спокойно, вздрагивала всем телом, покрывалась гусиной кожей, металась по постели, смеялась во сне, она смеялась во сне - звонко, заливисто - почти каждую ночь, что-то чирикала, птенчик. Шла в магазин за молоком, а потом сообщала, что двор за ночь распрямился (?), размяк (?), надышался воздуха (?). Потом слушала часами своего Моцарта. Потом плакала. Незаземленная.

Как-то назвал ее «Гойко Митич рабочих окраин». Пришлось рассказывать про главного актера моего детства, игравшего кумиров, что, конечно, пали смертью храбрых. Как и этот индеец, навечно запечатленный родимым пятном на наших сердечных мышцах (я был влюблен, и стал выражаться, как она), Ленка, девушка из народа, знала, где в центре города можно разводить костры и где добыть сухие дрова, где в Красноярске растут абрикосы и где можно загорать голышом; она знала все короткие пути из точки А в точку В и все неугасаемые, всегда горящие в ночи окна на набережной, на Дубровинского. Индеец.

Отношения между полушариями ее мозга были или чересчур запутанными, или просто иными, не знаю. У нее обокрали мастерскую, а она об этом и не думала. Она грустила о другом. Через сутки защебетала: когда они с родителями недолго жили на правом берегу, и мама ехала на работу, а она - в садик, за две остановки до него трамвай въезжал в зеленую галерею, по стеклу скребли ветки, листья прижимались. Забирала из сада ее обычно бабушка, и они всегда заходили в магазин за булочками или печеньем, и потом шли до остановки, которую она утром проезжала и отправлялись на трамвае дальше, к бабе Кате. И ветки уже не скребли - то ли трамваи силой заставили их отогнуться, то ли они сами, храня себя, изменяли направление роста. А утром вновь, не понимая, возвращались на исходную позицию. Эта борьба продолжалась ежедневно. Теперь деревьев нет, чуть не плача, сказала она (мы там проезжали дней пять назад). Помолчав полчаса, добавила: «А, может, и не было там деревьев». Что в данный момент находилось в поле ее зрения, невозможно было отгадать. То ли слишком много всего, то ли совсем не то, чему уделяли внимание люди.

Спустя полтора года, что напролет длился наш роман, понял, что в реальности все наши дни и ночи были погоней за удовольствиями и болью. Хотелось иного соотношения первого со вторым, другой пропорции, другой любви, что ли, но другой не бывает. Хотелось, чтобы она была полностью моей, чтобы сомнения не посещали. И хотя осознавал, что надолго не получится, тем более с ней, тем более со мной, - хотелось.

Тогда я верил еще в счастливую любовь и не верил ни в себя, ни в нее. Тогда я еще не понимал, что счастья не бывает без злости, истерик, без ненастья, без ненависти. Нет, не то, это мне сейчас кажется, что было как-то так. А было иначе: так сладко, что это пугало - рядом бродило умопомрачение. Всё чаще хлопал дверью. Потому что хотел сохранить себя – думаю, всё же тогда я себе казался ценностью. С ней было невыносимо. Знаете, это как после любви, еще над ней, отклоняешься чуть вправо, перемещаешь тяжесть своего тела, и два сердца, твое и ее, оказываются ровно друг над другом, и, ухая, они входят в резонанс, и, приходя в себя, сознаешь, что ваши колотящиеся сердца сейчас разорвутся.

Теоретически, мог бы ее сломать, подчинить, ведь она уже была нужна мне, но именно это обстоятельство и останавливало; и всё оставалось, как прежде, мы порхали в душной, чувственной, агрессивной пропасти, и каждый день мог кончиться падением. Она, пташка, конечно, могла выскользнуть из бездны, но не я – взрослый тяжелый человек. И когда вдруг сказал, что нам надо попрощаться, она восприняла это слишком легко, что позволило мне убедить себя в верности решения. Был, правда, один срыв, через месяц: она попала в больницу, в «лечкомиссию» - вторую краевую, на Маркса, а я в тот день слишком много выпил, накачался уже днем, и вечером, когда позвал ее на задний дворик больницы, было тепло, снег таял, она спустилась, и мы сидели на скамейке под старыми тополями, от них шел холод, я предложил ей попробовать вернуть наши отношения, не так уж было плохо. Она молчала, курила одну за другой. Она подстриглась и перекрасилась, стала рыжей. Я чистил ей апельсин. Она взяла его и продолжала молчать, потусторонне смотрела, я поднялся и ушел бухать дальше. А спустя пару дней она позвонила и сказала, что всё поздно, у нее есть другой. Показалось, что она говорит об этом с вопросительной интонацией, но я согласился, отрезав: поздно, точка.

Приподнимал себя тем, что уберег ее от непоправимого: как раз в тот момент писал одно за другим расследования о развернувшейся приватизации и кровавой жатве на красноярских улицах. И присутствовали все основания опасаться за Ленку. Ее нужно было вывозить из города и прятать. Ее могли зацепить случайно, когда мы вдвоем выходили на улицу, покалечить или убить намеренно. В моем дворе дежурили посторонние машины с заляпанными грязью номерами, в подъезде курили двое вполне определенного типажа. Не то что бы не хотел брать на себя за нее ответственность, уже взял, это не обсуждалось. Но я не хотел объяснять ей что-то, этими пояснениями уже присягая ей, опасался столь недвусмысленно переводить наши отношения в другое качество. Расставание с ней выводило ее из-под прицела, а я мог освободить голову от глупостей.

Присутствовало тогда, и очень долго, лишь сожаление: еще бы обнять ее, ведь в последний раз, когда мы были вместе, всё пошло как-то не так, невпопад, исправить бы лишь то последнее свидание. Почему не знал наверняка, что тогда был последний раз. И ведь она не знала тоже. К ней тогда, на небо, залетел мотылек (это в феврале!), бился в стекло с размаху, пьяный, чтобы убить себя; вероятно, он, недостоверный, неадекватный, выжил в прожекторе, освещавшем то ли улицу, то ли рекламный щит.

То, что случилось, - случилось навсегда. Однако мне, недоумку, потом еще не раз хотелось обойти эту экзистенциальную безусловность, найти лазейку. Неизвестно с какого перепугу стать легкомысленным. Что тот февральский напрасный мотылек. Правда, я вовремя хватал себя за шиворот.

Ленка - художница и танцовщица. Она очень хорошо рисовала. Я в этом разбираюсь, да и другие, уважаемые мной эксперты говорили то же. Насчет таланта к танцу ничего не могу сказать, поскольку пристрастен, да и как я могу трезво оценивать танцующих женщин, они все прекрасны, да.

Она ждала. Не принца, разумеется, тут другое, хотя кто знает? И я ушел, чтобы ей ждать было проще.

Последняя фраза, конечно, сомнительна. Доля неискренности в ней очевидна. Тем не менее есть в ней что-то похожее на правду.

Благодаря Ленке жизнь, бывало, исключительно радовала. И ремиссия длилась по три-четыре дня, а потом еще и еще, мыслимо ли такое было прежде? Но время шло, наркоз иссяк, организм освоился с вкалываемыми ему препаратами, мне надоел этот поток извне безжалостной доброты ко мне, незаслуженной красоты и непоследовательности, возведенной в абсолют; томить анестезиолога своим присутствием казалось бессмысленным.

Сколько слов.

До сих пор не знаю, почему мы расстались.

# *

Мы долго приглядывались друг к другу: от дня, когда впервые Дюшеса увидел, до вечера, когда выпили водки и разговорились, прошло полгода.

С Андреем у нас была определенно не дружба. Допустить такую ошибку, чтобы принять кого-то за друга, не могу в принципе. Странные отношения, их характер не обозначить. Товарищество? С примесью соперничества? Или поклонник и талант? Да ну, к черту. Он на первых порах заикался было о моих заметках, но мы научились вместе сводить это к шутке. (Я их писал для придурошного кошака Ленки, который был единственной едой в ее доме, - поскольку ботинки я прятал от него на полку для шляп, куда бы он еще ссал, ревнивая скотинка, как ни на газеты с моими заметками? Еще я пишу для людей, которых никогда не увижу, их мнение мне безразлично, Дюшеса я видел, но что это могло изменить? Поэтому разговоры о моей работе категорически мной отвергались; не с первого раза, но вынудил его принять точку зрения, что для бандитствующего элемента журналисты - такие же «потные», как официанты или таксисты, и обижать нас нельзя. Восторгаться тоже не стоит, обычное ремесло, которое коллеги превращали в ремесло презренное, ненавижу их, говорил я, и не оскорбляй меня напоминанием, чем я занимаюсь. Так что мы солидаризовались в категорическом неприятии тех социальных ниш, в кои нас определяло общество.) Потом всё устаканилось: о делах не разговаривали. Ни моих, ни Дюши. Что нас связывало?

Мы с ним родились в один день, только он на четыре года раньше. Он вырос без матери - та умерла, когда ему не исполнилось и года; тем не менее как-то, поддав, поведал, что помнит ее запах, ее ночную рубашку - на ней, говорит, были такие полукольца, желтые и коричневые. Помолчав, добавил, что осталось ощущение ее волос, светло-русых волос, и он отчетливо понимает: это мамины волосы, и они мертвые.

В самом начале нашего с Дюшесом общения он расстался с девчонкой, с которой вместе прожил три года. Не сказать, что я ему служил лекарем, психотерапевтом, валерьянкой, неким ощущением эмоциональной защиты, а вот он мне всем этим, по списку, был точно. Следом, когда я расстался с Ленкой. В общем, паразиты взаимные, попеременные, друг за счет друга выживавшие. Преувеличиваю, разумеется. Выжили бы и сами по себе, не вопрос. Хотя однажды в многолюдном застолье он, кажется, всерьез сказал, что я ему нужен для того, чтобы не чувствовать себя совсем уж пропащим. То есть, напрашивался вопрос, наличием меня у себя он оправдывался? Полудурок. Ходил в жидком бетоне и, вероятно, предполагал, что использует меня как воду, чтобы отмыться. А чем я отличался от него?

Но. Главное: он за меня жизнь бы не отдал. Факт. Я за него тоже. Я вообще принципиально держал дистанцию, не считая себя вправе дружить с кем-либо из сильных града сего (а он, несомненно, был таковым). Это не тяготило.

Андрей подпускал к себе чужих чересчур близко и сам вламывался, ни других, ни собственные границы, по-моему, не осознавая. Но на мои границы не посягал. Правда, так было не всегда. Поначалу он пытался. Хотел, это очевидно, стать для меня гораздо ближе, чем просто знакомый. Звонил каждый вечер, куда-нибудь звал. Заводил душещипательные беседы. Даже ревновал, когда становился свидетелем моего общения с другими. Да, с другими людьми в своем окружении он привык именно к такого рода отношениям - он обладал ими безраздельно. И первое время, когда встречал мое неприятие, не понимал. «Чужой я тебе?» - его обычный вопрос, лишь наполовину шутливый. Когда убеждался, что я его торможу и сознательно дистанцируюсь, отшучивался: «ну ты скала». Это прошло, он согласился на мой стиль отношений.

Был у нас период, когда крепко выпивали, причем вместе, как раз когда я расстался с Ленкой, отпустил ее, а он находился в поиске. Привычном, давно. Мы тогда очень много говорили друг с другом. Наверное, за всю предыдущую взрослую жизнь столько слов не произнес, даже с учетом того, тринадцатого, этажа.

А потом как-то так повернулось – говорю же, это не дружба, - и Андрей сошелся с Ленкой. Года не прошло, как мы с ней расстались. И вот это случилось. Я стоял в пробке на Коммунальном мосту. В просвете между потоками машин виднелось диковинное произведение оригами - железо чисто вымытой белой машины было смято подобно бумаге. Убийца ехал на «Хонде»: перемахнув трамвайные пути, вылетел на встречку и собрал три машины, одну - в лоб, еще две - по касательной, когда отлетал к краю моста. «Хондари», почему-то так складывалось тогда, наиболее нервные, вечно спешащие, самые отмороженные. Психов клинило на эту марку. Да были еще тогда реальные пацаны на тонированных «девятосах». Сейчас их почти не осталось.

Прямо на разделительной полосе лежал закрытый помойной, неопределенного цвета тряпкой труп, вертикально торчали остроносые ботинки. Поодаль валялась зеленая женская туфля со сломанной шпилькой. Навстречу пыталась пробраться неотложка - сирену выключила, только маячок крутился. Еще одна «скорая» стояла на обочине, какая-то вся мятая, может, и ей досталось. И когда я объежал по осколкам разбитые машины, заметил, что в соседнем ряду едет Андрей. Он был так увлечен сидевшей рядом Ленкой, что меня даже, вроде бы, не заметил. А, может, я умер. Растворился. Стал настолько ничтожным, что меня перестали замечать: со скоростью пять верст в час навстречу двигался на своем «мерсе» (скоро его угонят) В.П., мы встретились взглядами, я ему кивнул, а он меня проигнорировал, в упор не разглядев.

На следующий день Дюшес с Ленкой улетели на полмесяца в Таиланд. В туристических и рекламных агентствах Красноярска эту страну называют Тайланд.

Тогда мы какие-то секунды ехали рядом, и мне, объезжавшему зеленую туфлю, подумалось, что концентрация свинства на дорогах стала зашкаливать. Вот есть, проговаривал я про себя, некое негласное водительское братство. Мы друг перед другом отвечаем за наши жизни, мы не знаем друг друга, но вынуждены беречь встречных, потому что от этого зависит и твое существование на этом свете. Его жизнь - от скорости твоей реакции и меры инфантилизма. Когда ты разбавляешь кровь водкой, ты едешь по правилам, по своей полосе, но не забывай: можешь и не успеть увернуться от такого же, но высосавшего целый пузырь и вывернувшего тебе лоб в лоб. И тогда тела покинет и его кровь, и твоя. Мы это знаем назубок чисто рефлекторно, а вот баб нельзя за руль пускать, они не понимают сути движения, они видят его смысл совсем в другом, не в том, чтобы беречь друг друга. Что-то в этом роде было тогда в мозгах. Елена вновь перекрасилась в брюнетку.

# *

Прилетев из Таиланда, Андрей позвонил договориться о встрече, и я почему-то согласился увидеться. Было холодно. Достал старый, самый теплый свитер. Из шерсти торчали елочные иголки - с того Нового года, который мы праздновали еще вдвоем с Ленкой. Пару сухих хвоинок вынул и не знал, куда деть. Положил в пепельницу, остальные, как есть, оставил. Увидел себя в зеркале: выглядел я в этом свитере, как подстреленный. Впрочем, подстреленным я, вероятно, выглядел бы сейчас хоть и во фраке.

Спустился во двор. Постоял у сугроба, из которого торчали ушки-зеркала машины, и не стал ее брать. Снег уже не падал, не шел, просто гулял. Как собаки и дети. Или пьяные. Он так жил. У нас - да, почти у всех - так не получалось. Все вокруг тогда хотели обладать всем и всеми, просто эпидемия накатила. А снег гулял – без цели, как дети из Идринского, привезенные в город и забытые экскурсоводом.

Встретились, поговорили. Возможно, на этом отношения с Дюшесом и закончились бы, однако через неделю случайно узнал о драке в «Туристе». Андрей и Ленка ужинали вдвоем, она пошла в туалет, к ней по пути начал клеиться парень (узнаю подругу). Андрей полез драться. Парня этого звали Артур, москвич, но здесь вел какие-то дела, вроде, связанные с ангарским лесом. Насколько я знал, в бизнесе он не чуждался бандитских методов. Вообще, бандитам нравятся куклы. Мачо влюбляются в стервозных девчонок, похожих на Барби. Таких, как Ленка. Они находят друг друга, притягиваются. Бандиты те же дети, и мечтают жить в магазине игрушек.

Товарищи Артура в драку не вмешивались. Андрей вызвал Артура на дуэль. Оказывается, тот домогался Ленки не впервые.

Позвонил и поехал к Дюшесу. Дуэль уже назначили на завтрашнее утро, отменить, естественно, было нельзя. Он перебирал видеокассеты, и, разговаривая, смотрел мне не в глаза, в переносицу. Стреляться решили из помповых ружей на Енисейском тракте.

Палили одновременно. Андрей стрелял и улыбался, из своего «Маверика» он разнёс Артуру плечо. Тот промахнулся. Его быстро увезли. Мы - кроме меня, с Андреем приехали трое его товарищей - еще какое-то время постояли, покурили. Выстрелы встряхнули перелесок, на примятом листе снега, разрезанном и разлинованном шинами, образовалась хвойная клинопись. С красным иероглифом в конце текста. (Или только первой страницы? Тогда никто не мог знать наверняка.) Снежная пыль еще долго кружилась в воздухе. Серое поле за «Красным пахарем», сливалось с серым же, сырым и размытым небом, было до сих пор темно, хотя близился полдень. Лишь въехав в город, убедился, что солнце все-таки вышло. Простуженное и поблекшее, оно тонуло в низких, полных снега, облаках за вышкой ЕнУРПа*. Я, конечно, болел за Дюшеса. Попробовал представить себя с помповиком на месте Артура. Ломило в висках, затылке, словно под черепную коробку налили воды, она замерзла и кости растрескались.

Так Андрей выиграл Ленку и одновременно удержал меня, сохранил наши непонятные, но отношения. После дуэли Дюшес услышал, как коллеги обменивались мнениями: «Ну вот, братану можно расслабиться. Нашел свою Скво. Подругу на зимнюю спячку». - «Свезло, а нам - павлинить перед самками». Андрей повернулся, сплюнул и ответил: «Слышь! Она - моя жена».

Я был приезжий (всегда чувствовал себя здесь гостем, подчас - изгоем, мне это нравилось: я был свободен, заново учился прощать и ненавидеть), а Дюшес с Ленкой знали друг друга, как выяснилось, с ее детства. Они учились в соседних школах и несмотря на разницу в возрасте, столь непреодолимую в отрочестве, у них существовали общие знакомые. И он, и она детьми ходили в суриковскую школу, Ленка потом в училище продолжила учиться, а Дюшес, неплохой рисовальщик, предпочел проживать жизнь, а не снимать с нее копии.

Я отделял себя от пространства, и оно меня отделяло, а они были свои, вливались в ландшафт.

Они сняли квартиру в доме, где располагался «Зенит» - прежде магазин, потом «торговый комплекс». Комплекс, прямо скажем, никакой, но Красноярск знал и знает этот дом именно как «Зенит». Андрей переехал с Пучем. Тот выглядел невозмутимым и довольным: один глаз у него был, как правило, закрыт, а вторым он вам подмигивал. Обосновался на лоджии. Летать он по-прежнему не мог, отпускать его было некуда, лишь на смерть.

Я воображал, что по ночам Пуч все же поднимался в воздух, и Дюшес отпускал его в город на кровавую охоту. Представляю эту внушительную, тяжелую тушку, во тьме, в шевелящемся воздухе неслышно летящую над Взлеткой.

Дюшесу зачем-то потребовалось, чтобы мы с Ленкой начали вновь общаться. Для меня это было непросто. Ленка тоже поначалу боялась со мной разговаривать. Мы с Андреем называли ее по-разному, я - Ленкой, он - Аленой, это помогало, будто говорили о разных людях.

Еще он называл ее Марусей, когда был расслаблен. А расслабленный вид он имел всё чаще. Жизнь вместе влияла на них благотворно. Дюшес хотел завязывать с бандитством, Ленку звали жить в Питер, и они раза три слетали туда, присмотрели квартиру и мастерскую. Правда, насколько я понимал, хотела в Питер она. Андрей темнил. И внутри он все-таки не менялся. Время научило бояться, «прилететь» могло хоть откуда и в самый неподходящий момент. Он контролировал чуть не каждый шаг Ленки, она звонила постоянно. Говорила, где сейчас и куда собирается.

Конечно, одно время не мог не думать о них. Усмирять себя почти получалось. Придумал, что они должны были встретиться. Как верхняя губа с нижней. Как красавица и чудовище.

Собственно, так дело и обстояло. Художница, хрупкая танцовщица-птаха, «месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит»* и бандос-барбос с бабосами. Пара, чего уж.

Не скажу, что животный, безжалостный взгляд Дюшеса служил наглядным подтверждением правоты Дарвина, но его замашки, бесспорно, выдавали примата, не вполне еще твердо вставшего на задние конечности. Ленка же всегда казалась неоспоримым доказательством существования высших сил – скорее дьявольских, чем божественных, констатацией этого факта; дарвиновские естественный отбор и борьба за существование не способны производить на свет такие просвечивающие руки и такую взбалмошность.

Им назначили встретиться, убеждал себя. Как этому городу с этой рекой. Рекой, которую еще сам Бог создавал, и городу, что построило каиново племя.

У Москвы есть Питер, у Кырска Новосиб, у Ебурга Пермь, у Владика Хабаровск, не наоборот, одно из следствий русского дуализма: у каждого приземленного, полного жизни и конкретики города есть родственник себе на уме; и красноярская публика отличается от новосибирской столь же существенно, как московская от питерской. В Новосиб ссылали ученых, в Кырск – уголовников. Города выбирают себе жильцов, подбирают под себя; ну и любовь соответственно. Когда Дюша с Ленкой шли по улице, на них заглядывались. Косилась половина столиков в ночных клубах. Если на мгновение поменять угол зрения, в том слегка пьяном веселье, их долгих путешествиях по центру, до утра, можно было отчетливо рассмотреть нечто если и не трагедийное, то намекающее на близкое развитие настоящей истории. А таковые веселыми не бывают. Я знал, что всё закончится плохо - во мне вновь после детства заговорила чуйка. Спасибо Кырску, разбудил ее, наконец-то, здесь без нее никуда. Еще казалось, что присутствую при чем-то безусловно большем, чем любовь; их отношения свидетельствовали о присутствии здесь и сейчас важного, но неуловимого мной смысла. Впервые ощутив это, не мог разобраться в себе, только фиксировал, что на меня в долю секунды нахлынуло нечто непонятное. Не страх, но его ожидание. Некие колебания пространства. В непривычном человеку, неопознаваемом ритме.

Это состояние, которое затем еще несколько раз повторилось, не объяснить. Оно происходило вне разума, помимо, касаясь разве только спины. Если мы из воды, представьте волнение ночной воды в стакане, который стоит на подоконнике, а за стеклом, в паре сантиметров, - воздух, наэлектризованный близкой грозой. Она должна грянуть через минуту. Если мы из тех же атомов, что земля, представьте зеленую, некошеную, ясно очерченную, текучую траву, гнущуюся под первыми порывами ураганного ветра, несущейся воздушной массы.

Когда это ощущение впервые меня посетило, с облегчением отказался даже от мимолетных воспоминаний о наших с Ленкой днях и ночах. Вот существует же из тьмы прошедших жизней и времен рекомендация не смотреться в зеркало во время грозы и в страстную пятницу, и ей стоит следовать, а вопрос «почему» - дело десятое. Отношения Ленки с Андреем несли что-то очень важное для всех нас, именно для всех - что-то говорили; что - уловить не мог. И не торопил себя, не пытался анализировать, чувствуя, что со временем прояснится.

Вру, конечно: отказывать себе вспоминать - в человеческих силах, но тоска по счастью каждый вечер висит где-то недалеко, как тусклая лампочка (это для тебя одного), как над городом вечная луна (это для суммы горожан).

Они брали потрепанный советский песенник, оставленный хозяевами квартиры, и, сидя на белой кухне, дуэтом распевали песни - детские, военные. Несколько раз мы вместе ездили в мастерскую Ленки на Высотной. В прошлой жизни эту картонную игрушечную постройку я назвал домиком Барби. Как и раньше, здесь висел мой излишне драматический портрет, написанный углем. Она его не снимала. Как и раньше, соседствовал с ней Юрка-Скульптор - веселый парень, любивший летними вечерами ходить по городу босиком (помню, его, в шортах, с голыми черными пятками, отказывались пустить на дискотеку, на которую мы пришли вместе, надувшись вина). Теперь здесь появился Андрей, всё было иначе. Жарили во дворе, между гипсовых изваяний на траве, шашлыки.

Не только я, и они не верили в то, что так будет долго. Зелень и нарезанный сыр в каплях красного вина на тарелках с голубым ободком. Все выглядело слишком хорошо, это напрягало. Всех. В нас, наверное, что-то давным-давно сломали.

Но мы, разумеется, сможем стать счастливыми. И тогда сможем удержать счастье дольше минуты, дольше получаса, дольше ночи и затем дня. Мы сможем.

Мы всё сможем.

# *

Не люблю разговаривать с людьми, обращаюсь к ним только в случаях, если без их ответов заметка не получится. Дожить бы до пенсии и затвориться. Это не следствие профессионального цинизма, с ним людей можно воспринимать спокойно. И не следование нормам больших городов: Красноярск – город маленький, в нем даже нет метро, хоть и ищут его уже не первое десятилетие, и нет той отчужденности, которая, конечно, не в метро рождается, но там цементируется (мне раньше казалось, что поэтому и газет нет в Красноярске приличных); мы всегда на виду у неба. Так что со мной? Депрессия? Безразличие к окружающим - ее признак; но они, без сомнения, того и заслуживают. Считаю ли себя больным?

Какая разница, что я считаю, меня этот вопрос никогда не занимал, и от ответа на него ничего не изменится.

Впрочем, профессия требовала общаться не столько с людьми, сколько с бесами, именно они любопытны публике. В этом ее выборе помимо животного, естественного интереса к политикам, бандитам, звездам, проявлялась похвальная чуткость: бесы ближе прочих божьих тварей к нам и обозначение их, определение и выделение позволяет нам не растворяться друг в друге и не быть синонимичными.

С бандитами получалось проще, они пресс-конференции устраивали редко. Да и под ангелов света не косили, а реально опасны лишь эти, прикидывающиеся, и вот с ними, с политиками всё обстояло проблематичней. Они хотели дружить. Приходилось трижды дуть во всю мощь прокуренных легких и плеваться, как при крещении, отрекаясь от сатаны.

Бандюки были часто глупцами, почти всегда - сволочами, всегда - несчастными людьми, в общем, как все мы; я не видел зловещих профессоров Мориарти, встречались плотоядные животные с хорошо развитыми надбровными дугами и убедительными челюстями, но тоже далеко не на каждом шагу. Я не обманывался. Зачем? Бандиты с некоторой поры стали очень разными, как сама жизнь. Суть их ремесла не изменилась, они лечили людей от налипшего на них барахла, но, принимая под себя закон, для добывания капиталов могли теперь обходиться без насилия, скажем, затейливой прокруткой чужих денег.

Нет, дурацкий пример. Не про Дюшеса. Если б он уподобился этому жлобью – банкирам, никогда бы не сел с ним пить.

Короче: он не был в ту пору, когда мы общались, убийцей (за московский период его жизни не скажу), а меряться другими грехами - пустое, всем гореть.

По-моему, мы все, все российские человечества и цивилизации, были тогда одним и тем же отхожим веществом, поделились лишь по своей лексике, жестам, сигнальным движениям, вот они действительно у нас отличались.

Всегда пристально наблюдал только за теми персонажами теневых сфер, которые пытались на свету играть не принадлежащие им роли. Такими были, например, Дружинин и, в превосходной степени, Быков. Дюшес же поначалу, долгое время, не учил других жить. В связи с этим и не представлял для меня профессионального интереса. Не знаю: вероятно, его жизнь была напряженной, полной битв, поражений и побед. Я этого не видел и увидеть не пытался, чтобы потом, отстукивая на телетайпе заметку в газету, не подвергаться искушению.

Но Дюше, когда он зачем-то пытался наладить коммуникации с отвратительной действительностью, определенно нравилось унижать двуногих, причем не только с яйцами. Подобные эпизоды происходили при мне трижды, я ему их не простил. Это не лечится - он так осваивал жизнь. Не самый смертельный вариант – другие коллеги контактировали с общественностью только с помощью пристыкованного к Калашу рожка, но и дюшин способ был непереносим. Я уходил без лишних слов, не виделись месяцами.

А еще в мрачном состоянии он любил вспоминать, как и кого он опустил, кому что невыносимое сказал. Хвалился. Искренне. Когда я ему указывал, что он – урод, и хвалиться этим не стоит, он не мог взять в толк, как я могу принимать другую сторону, не его. Да, для него существовало только это: кто кого. Кто первый «заборет страх». Кто кого «умоет». Такое исчерпывающее истолкование жизни. А «корефан» - это человек, который всегда, при любом раскладе, прав ты или тысячу раз нет, будет за тебя.

Я-то тоже так считаю насчет «корефанов». Но мы друзьями не были.

Всё же, несмотря на непрочность наших отношений, я, повторю, когда это происходило при мне, не брался воспитывать его, просто уходил.

Сейчас понимаю: я – больше социофоб, чем социопат, в Андрее было то же дерьмо, только в обратных пропорциях. Я доставлял больше неприятностей себе, он – окружающим. А прочее – почти одинаково: отвращение, одиночество, бесчувственность примитивная и обыкновенная, зацикленность на желаниях левой ноги. Его, недалекого бандита, выраженная мизантропия вовсе не являлась следствием комплексов, как то обычно бывает. В его человеконенавистничестве не присутствовало ничего от его индивидуальных недугов, оно было итогом жизненных убеждений. Он так решил и никто его не переубедит, он осознанно ненавидел белковые тела, живущие на асфальте. На его носу рос рог. Свой нос я не вижу, и не обо мне речь.

# *

Ну, и конечно, алкоголь тогда еще примирял с жизнью, и значил для нас больше, чем слова, даже самые притягательные; в отдельные моменты алкоголь решал за нас - мы были молоды. Пили, как работали, как любили женщин - до одури, с утра и до утра, повсюду, до дна. Потом поднимались, похмелялись, гормоны счастья бежали прямо от глотки по телу, само счастье поднималось, как вода, до бровей, и мы снова плыли, пузырьками шампанского.

Собственно, по пьяни мы и разговорились впервые. Потом выяснили, что до этого не раз видели друг друга где-то, наблюдали в разных ситуациях, и какая-то взаимная приязнь присутствовала. Но вот так вдруг подойти, представиться, было, само собой, невозможно.

Я приехал из восхитившей меня Тувы, присутствовал на череде тамошних праздников, государственных и народных, стоял жаркий август. Начали выпивать в редакции «Красноярского комсомольца», потом узкий круг стал шириться, нарисовался Дюшес. Невысокий, со светлыми короткими волосами, карими, красивыми, но не по-девичьи, глазами (когда не смотрел тебе пристально в переносицу), часто смеялся, инфицируя смехом всех окружающих, - в эти мгновения он имел счастливый вид, но после как-то чересчур быстро серьезнел, скучнел, хмурился. Он был, да, в белой рубахе с короткими рукавами и в джинсах. Потом приходили-уходили еще какие-то люди, мы переместились в кабак. И вот: уже ночь, я взялся обучать Андрюху танцу орла. Мы стояли на абсолютно пустой площади Революции, под скульптурным изваянием Ленина, повернувшегося всем своим массивным гранитным задом к зданию крайкома, теперь краевой администрации и Заксобрания (тогда еще не норовившему стать зэксобранием), а я демонстрировал увиденные мной в Туве танцевальные движения. Нет, сначала показал целиком выдуманный мной танец оленя, галопом вокруг Ленина. Брачный гон эвенкийского красавца. А потом танец орла. Его я тоже, разумеется, придумывал тут же, где мне было повторить скупые движения тувинских борцов-победителей. Так вот, гнал я, первое па: руки вдоль швов, захватываешь пальцами штанины и, удерживая ткань, в то же время с силой пытаешься руки развести в стороны. Считаешь до десяти и разжимаешь пальцы, руки сами поднимаются вверх, гравитации больше нет. Андрюха подыгрывал, пытаясь изобразить горловое пение. Я, серьезный, под близкой луной дикими прыжками несся вокруг памятника, невесомые руки стали крыльями, и я ими взмахивал. Мама, сделай мне крылья, я буду летать. Встречались под тускло блестящими буквами «Ленину красноярцы, 1970 год». (Божеству - пыль придорожная, спаси и сохрани, ныне и навсегда, аминь.)

Странно, нас долго не забирали в ментовку. Да, памятник уже осваивали дети, днем они с его пологих плоскостей катались на первых в городе скейтах (и тут благодарные советские люди нахалтурили, плиты ровненько одна к одной не подогнали, тинейджеры падали, разбивая колени и локти), но стояла ночь, и мы лишь хотели быть детьми.

Милицейский уазик объявился нехотя, сержанты долго выбирались из него, о чем-то беседуя, подошли к нам, постояли, улыбаясь. И, наконец, поинтересовались, что это за пляски тумба-юмба. Я запомнил, вопрос так и прозвучал.

Дружбы с Дюшесом не было и не могло быть, но я мало с кем встречался с такой радостью. Нас не связывали совместные дела, нам ничего друг от друга не требовалось, мы могли просто общаться. Когда хорошо выпивали, понятно - искренность так и перла, побуждая усугубить, выпить и поговорить еще. Но и когда пить стали меньше, было легко и весело. Вроде, и не пацаны, а отношения напоминали именно детские, он, когда звонил, так и говорил: «Гулять пойдем? Выходи во двор!»

Весело, легко - не те слова. Но первые, приходящие на ум, когда вспоминаю те дни. Ни к легкости, ни к веселью ни я, ни, как мне кажется, он не были расположены и не стремились. Нам нужны были подобные нам, похожие; требовалось как-то проживать свою жизнь: до естественных источников света далеко, Лев Толстой и Джим Моррисон отдали концы, а Дерипаска и Сергей Зверев - ничего, живут. И мы тут, избыточно многоклеточные – нет, чтоб оставаться теми, кто есть, амебами. Мы где? Нам ничего не было нужно друг от друга, но, я помню, это здорово - накачавшись, пол пятого утра уйти совсем и сразу отовсюду, обняться и нетвердо пошагать в неизвестность.

Или противопоставить политике государства собственную твердую позицию. Скажем, когда в 97-м Ельцин встречался под Красноярском с Рютаро Хасимото мы (тогда одновременно поссорившиеся со своими спутницами) противопоставили встрече в верхах, позиционированной как «встреча без галстуков», встречу в низах и без трусов: познакомились с тремя девахами, и сутки напролет менялись ими. А они, соответственно, нами. Сексуальный чёс. Дюшес почти влюбился в одну из пастушек (а вообще-то мы влюблялись в один тип барышень). И все же мы делились. Око за око, любовь за любовь. Вот такая фигня.

Итальянцы недавно подтвердили заключения наших археологов: люди на месте нынешнего Красноярска жили уже 35 тысяч лет назад. А у истоков Енисея, в Туве, из которой я не хотел уезжать, и все 50 тысяч. Их стоянки ушли на дно мертвого моря, сотворенного строителями Саяно-Шушенской ГЭС, но сохранились скальные выходы – циклопические каменные листы, испещренные рисунками. В Туве находят вещи, которые человек положил на землю тысячелетия назад. Они так и лежат - ветры здесь не дают земле съедать человеческое, обдувают ежесекундно. Почему мы выжили и не поубивали друг друга до сих пор? За такую толщу времени? Да, мы исправно любили женщин, но секрет выживания в другом. В том, что самцы могут относиться с симпатией друг к другу. Не испытывая потребности друг в друге, с симпатией, бесцельной и бессмысленной, как сама жизнь, дар божий. С бескорыстной, необязательной, чистой, без примесей и утилитарных целей. Симпатией низачем. Даже если им нравится один тип женщин. Даже если они влюбляются в одну женщину.

# *

По дороге в ад (не то чтобы привычной, но ровной и без сюрпризов) остановиться. Стоять на нашей горе, у самого обрыва, пить глазами даль и свет. В лесу еще снег, а здесь, на солнце, - теплый ветер, теплый и неправдоподобно чистый на всю его бесконечную протяженность, на всю глубину. И так это необычно после восьми месяцев зимы; будто первая в твоей жизни весна. Откуда такая привязанность к этому виду с горы, не понять. Захватывает ощущение мира напрямую, без посредников, сам перепад с выученного и приобретенного на органичное. Кажется, любого из нас, из миллиардов, десантировать сюда, и любой ощутит, наконец, что - живой. Это здесь легко, элементарно: наглядеться и найти глазами, ощутить кожей лица то, что сделает счастливым. Происходит само собой. Я это не сразу понял: как же, мы все такие сложные, нам требуется столько всего, а тут так просто. Стой на вершине или сядь. И смотри. Всё. Прошибает навылет.

Возможно, насчет любого заблуждаюсь. Что до моей интимной истории, то закоротило и рвануло всего лишь из-за разницы потенциалов, несоответствия реального тому, что предполагалось. Не скажу, что тайга страшила меня, но ее хищность, закрытость, враждебность очевидны, и от нее, от этой абсолютной дикости, существующей не вопреки, но помимо всего прочего, что есть в твоем мире, такой нежности не ждешь.

Впрочем, это из тех вещей, которые не объясняются. Слова подбираемы, но они не нужны. Ну, скажу, что на этой горе встречаешься с небом. Что эта гора для меня метафора и вознесения, и тяготения. Мимолетный рай по дороге в преисподнюю. И что? Нет, короче, объяснения. Только неожиданно теплый ветер, тактильные радости и открывающееся вдруг пространство.

Чувствуешь в мае, как тает снег, обращаясь в соки, как растет трава, твоя щетина, становишься частью пейзажа, вливаешься в его циклы и ритмы, наконец, обращаешься в камень, нагревающийся на солнце, через час безмолвия и бурлящего внутри, в ногах восторженного оцепенения на плечо садится трясогузка-охотница, вернувшаяся из Персии.

Есть, чего там, вещи поважней. Но, уж точно, этот вид с горы - лучшее, что случилось в моей жизни.

Этот вид на зелено-синий древесный мир, на земные неровности, летом еще и с белыми, подробно вылепленными облаками на полсвета, - икона без оклада. Здесь было, да, как в раю, только лучше.

Этот пейзаж был неоспоримым доказательством причастности Бога к нашей глупой и смешной жизни, потому что не было сомнений в том, кто способен образовать рельеф этой местности и так добавить синей и зеленой краски – ни много, но и ни мало. И что еще: это было тем счастьем, которое сразу узнаешь, не пропускаешь, понимаешь, вот оно, наконец, его ни с чем не спутаешь, это оно. Оно складывается из вот этой реальности, что у тебя под рукой, а не из предположений и догадок. Тебя поражает в сердце, ты пускаешь пузыри, ты снова ребенок, и ты впервые в твердой памяти благодаришь всё, что есть вокруг. Из ежедневного нашего мира с этим сравнится только музыка.

Ты даже смиряешься с собой, уродом и утупком, каких поискать, с тем, что ты выпиливаешь собой дыру в этом роскошном людоедском ландшафте, что этот воздух обтекает не только сосны, но и тебя, и уже нет в тебе от осознания сего привычной неловкости. Думаю, вид с горы стал частью моей ДНК. И Дюшеса, наверняка.

Да, про ветер. В Красноярске он не бывает теплым на всю глубину. И на горе физически ощущаешь, что ветер очищает кожу. Выдувает грязь из пор. А в городе ею облепляет все поверхностные покровы. Вдруг из закоулков повеет холодом, из подворотни выползут запахи. Так и с Дюшесом. То и дело напоминал о себе род его занятий. Воняло.

Но кому его попрекать.

#

4. Мертвецы

Если б КрАЗ достался Дюшесу, он бы – прежде, чем его похоронить со всей крестьянской ненавистью – соорудил бы на пустыре между заводом и Бадалыком конструкцию из алюминиевых зеркал. Он, ненавидящий живущих, воскрешал бы мертвецов.

В мае 94-го Дюшес с (почему-то) казаками установили высокий деревянный крест у часовни Параскевы Пятницы на Караульной горе. Как объявили, в память о всех воинах, сражавшихся за Родину. Своевременное мероприятие: в те дни тысячи молодых людей вновь сражались за родину, буквально. За ее мясо - углеводороды, цветные и черные металлы, неорганическую и органическую химию. Родину распиливали, как тушу забитого древнего животного.

Дюшес не делился воззрениями на то, насколько наша гора и кровавая Караульная похожие и разные. Лишь однажды дал понять, что эти соображения у него есть. Я рассказал ему об изысканиях физика Павла Полуяна (тоже из нашего поколения, живет по соседству): тот решал вопрос, похожа ли Караульная на пирамиду или ею и является. Нашел, где каменное тело обнажено, выходит на свет: похоже на кладку. Есть и другие свидетельства о местах, где под красной глиной – белые прямоугольные блоки. Дюшес усмехнулся, попросил у официантки ручку и тут же на салфетке нарисовал расположение египетских пирамид. Великих – тех, что под Каиром, на плато Гиза: Хеопса, Хефрена и Микерина. Они образовывали не столько треугольник, сколько прямую, только проведенную не по линейке, а размашистой рукой, чуть выгнутую. Взял другую салфетку и практически повторил чертеж. Только теперь обозначил красноярские сопки – вот Караульная, вот Афонтова, вот Николаевская.

«Расстояния не те, но пропорции те же самые. Я не промерял, но уверен: насколько больше подошвы наших сопок, чем пирамид, ровно настолько же больше расстояния между объектами. И это не всё. Пирамид больше ста в Египте. Вот тебе другая группа. Смотри. А вот наши сопки, - Андрей изрисовывал салфетки. Вот безымянная сопка, что по дороге в аэропорт выступает перед грядой горок, перед этими зубами дракона, зазубренной бритвой-братвой, защищающей подступы к городу, это место я хорошо знал, вот Гремячая грива, что переходит в Караульненское нагорье, в наши места, вот горы, которые я тогда еще не видел. - А вот тут, смотри, у нас горы нет. А в Египте на этом месте пирамида. Я напряг мозг. Выверял по картам. И знаешь что? Мне один умный человек сказал там, на месте: по фэн-шую здесь всяко должна быть гора. Но, вероятно, видят ее только святые и дети. Вот так. И пирамиду в Караульной сопке увидеть дано не всякому».

Дюшес тут, на красной земле, был не один такой поэт. Саша Тощев – с ним я познакомился северней, в Игарке – поведал, что береговая линия Енисея вниз от Красноярска повторяет берег Африки от Нигерии до Сьерра-Леоне и почти повторяет береговые очертания Южной Америки от Чили до Эквадора. Тощев расшифровывал, почему на этих континентах в сходных ландшафтах - сходные названия. Искал на картах поселения, начинающиеся с корня «игар», соединял их линиями и они образовывали четкие геометрические фигуры, составленные по определенным законам, сетку, накрывающую планету, он видел те же фигуры на игарских камнях, он знал, что смысл корня «игар» в любом языке восходит к единому космическому принципу, горнему началу. Большой игарский мечтатель прозревал сквозь свои магические кристаллы совершенно удивительные и для этого времени бесполезные вещи. И тоже говорил на енисейских берегах о Ниле и пирамидах. Продолжая от гипотетического ромба, выстроенного им в Африке, верхнюю горизонтальную линию на восток на 140 километров, попадал в Долину царей под Луксором, где хоронили фараонов, а вытянув правую линию ромба на 460 километров, попадал к подножию Великих пирамид, где фараоны в строго определённые дни с помощью жрецов входили в состояние мнимой смерти и, получив необходимую информацию, возвращались из путешествия.

О смерти явной и мнимой, местностях, благоприятных для переходов, мне тогда думать еще не пристало, придется позже. Больше тогда интересовало, откуда вот это всё в них, в сибирских хлопцах, в столь жестком городе, в такое время. Даже если их наблюдения верны, откуда сама эта потребность и безапелляционность, с которой они говорили и жили.

За странными исканиями Дюши я не чувствовал фигур умолчания, его действительно почему-то интересовала эта египетская геометрия. Хотя что в том странного? Пусть бандит, но что он мог поставить в центр своего мироздания, в точку отсчета? Бабло? Наша выразительная, радостная гора куда лучше.

Ну а само содержание их догадок меня не цепляло абсолютно; тогда, в кафе, лишь отметил про себя, что Дюша не вписал в чертежи мининскую каменную барышню, обошел ее молчанием, мне сразу подумалось, что она возлежит относительно красноярских гор там же, где в Египте находится самый известный сфинкс, тем более, что Дюша промолчал и про него; однако это предположение не вдохновило даже на то, чтобы проверить его истинность. Ценность наших гор для меня это не увеличивало. Хотя бы потому, что она и так была для меня велика, даже, думаю, слишком.

Версию насчет сфинкса пришлось проверить много лет спустя. И она не подтвердилась. Представил, как Дюша отвечает на это: если красноярскую конфигурацию перенести на Египет, то там, где наша гора, в Африке детишки и святые тоже видят (но не скажут) пирамиду или сфинкса. Удобное такое обоснование, фиг проверишь. А потом, спустя еще какое-то время, вновь вернулся к планам каирского пригорода и Красноярска. И выяснил такую штуку: в схеме Дюши сфинкс должен находиться там, где был мой дом. Мой многоэтажный, уродливо вытянутый, как и львиное тело сфинкса, дом. Читал, что строители вынуждены были тянуть тело сфинкса из-за трещины, образовавшейся в задней части скульптуры – иначе эффектно закруглить не получилось бы. Мой дом из-за его продолжительности – чуть не на квартал - раньше обзывали «китайской стеной», правда, не прижилось. И в нем тоже есть трещина.

Такой расклад – с вовлечением моего дома – меня не устраивал. И я нашел в схеме Дюши изъяны. По моим прикидкам выходило, что он применительно к Красноярску изогнул ось, на которую были насажены пирамиды, в другую сторону. И пропорции не выдержал. Афонтову гору я сразу исключил, и сфинкс сразу же отъехал от моего дома.

Я предложил бы Дюше следующую тройку: Караульная сопка, Николаевская и Карауленский бык (он уже за городом, где речка Караульная впадает в Енисей). Соответственно пирамиды Хеопса, Хефрена и уважаемого Микерина. Я бы тоже нашел, что сказать в обоснование.

Но этого разговора у нас уже не состоялось. По независящим от меня причинам; о том позже.

# *

Караульной пирамиду назвали казаки, местные племена всегда именовали её Кум-Тигей. Черная сопка. В неё закапывали князей, она считалась святой, здесь вершились ритуалы, жертвоприношения. С переменой народа, поднимающегося на гору, ее святость, если она есть, не теряется. В конце концов, русские бились не за эту землю, а за чужих богов, и включили их в свой пантеон.

На Караульной горе русские поставили сторожевую вышку – отсюда открывается обзор долин Енисея и Качи. Если дозорные на дальних подступах, на Николаевской сопке или правобережной скале Такмак, разжигали костер, дым здесь видели первыми, успевали ударить в вестовой колокол, чтобы лежащий внизу острог подготовился к встрече кочевников.

Погибших при осадах поднимали на вершину и хоронили у дозорной башни. Черная сопка стала красной. Крест на ней появился еще тогда. И дважды в год, в мае и сентябре, в дни снятия самых кровопролитных осад, приходили сюда крестным ходом, устраивали молебны и поминки. Лишь после почти ста лет войны и после ста лет мира, в 1805 году, на месте креста поставили деревянную часовенку – четыре столба под железной крышей с крестом, вместо стен – большие иконы. Затем восьмигранную каменную. В брежневские годы ее отреставрировали.

Восстановить крест Дюшес предложил восстановленным людям – казакам. В отличие от них крест на тотемной горе вышел настоящим. Он намного выше человеческого роста; то, неподвижный, нависает над Красноярском, то плывет с птицами и облаками, на их высоте, над междуречьем с людьми, домами и машинами. Хотели поменять крест через год на каменный, но не случилось; он и сейчас, почерневший, четкий и строгий, неоспоримый, на месте, в забетонированном основании. Достоит до Страшного суда.

Крест над пустеющим городом не остановил и не подхлестнул кровавую работу, он просто появился и напоминал. Весна и лето 94-го обильно удобрили землю, спать под прелые листья, искусственные цветы с опаленными зажигалкой лепестками (чтоб не своровали), жирно разросшуюся на Бадалыке заячью капусту отправились сотни бизнесменов, уголовных авторитетов и рядовых «быков». Парни, родившиеся в 60-х, опадали, как озимые.

Старые местные кладбища создавали превратное впечатление о человечестве. На одну мужскую могилу – с десяток женских. Дело в той истории, что перемещала мужиков отсюда, с середины континента, на Запад и Восток, где их сгребали в братские могилы. Зэков и бродяг, помиравших тут, хоронили под номерами, никем-никогда-навсегда неидентифицируемыми. Только в 90-е город вернулся к началу, когда самым большим дефицитом в нем были женщины и он воевал здесь, за себя, а не уходя за тысячи верст. Как тогда, в могилы рядами ложились молодые мужчины.

Историческое лето 94-го: успевавший остыть за ночь город часам к восьми-девяти еще кутался в туманах, и повторялось одно и то же. Лучше б Красный совсем не просыпался: он умывался несколькими литрами крови, будто день будет потерян, если кого с утра-пораньше не убьют. С такой страстью можно давить клопов, у кого они есть. И убивали непременно на людях. То ли так из раза в раз невольно получалось, то ли публичность возбуждала и была намеренной. Хотя нет, пытаясь найти мотивации, начинаю врать. Люди автоматически и бессознательно уничтожались, так мышей давит и сытый кот, никакого демонизма и вызова в том не присутствовало. Одно напряжение было. И тревога, всегда.

Обычный работяга, отец семейства и ударник производства достал вдруг со шкафа охотничье ружье и начал палить с балкона по прохожим. Двоих ранил. Участковый, капитан Балабанов пошел разбираться, но бронежилет не спас, пуля вошла в бок. Перевязался за углом и вернулся, чтобы вытащить раненых. Не знал, что один уже умер, а другой, студент, умрет чуть позже. Балабанов снял броню - тяжело было идти, и вторая пуля его убила. Подъехал ОМОН, мужик застрелился. Вскоре ОМОН уедет воевать на Кавказ, приезжать наводить порядок станет некому.

В начале мая 1997 года я пролетал над Бадалыком – сенями ада и тихой моделью бурного красноярского общества - на вертолёте. Сбоку дымили стволы КрАЗа, внизу замерло полчище готовых кинуться с севера на город насекомых, собирающихся в легионы. Ближе к главным воротам Бадалыка они уже выстроились стройными трагическими рядами – лежащее под холмиками-панцирями мое поколение, разбавленное партийными, советскими, профсоюзными бонзами, их женами, надолго их пережившими, кудрявыми детьми со снесенными в авариях лицами и их матерями, красивыми молодыми женщинами, царицами. Сквозь них уже не раз прорастала трава. Они лежали, мои, обезмолвленные, обожженные, с переломанными ребрами, сварившиеся заживо, похороненные с ладанками и иконками из своих машин, пейджерами и первыми мобилами – «алтаями», кому-то отзваниваются.

Я пролетал над грядками разбуженным майским жуком, но грядки еще не проросли, земля не ожила, у нас с этим проблема чуть не каждый год, весна запаздывает, но потом она придет, всегда приходит.

# *

Вся новейшая история самого земного города – приготовление к возвращению мертвецов снова сюда, в дольний опустошенный мир. В красноярском тюремном замке с середины позапрошлого века останавливались арестанты, следовавшие по Сибирскому кандальному пути. В прошлом веке в разросшуюся пересыльную крепость с низкими сводчатыми потолками свозили уже для отправки на тот свет. Везли приговоренных из всех окрестных городов, с территории, превышающей Евросоюз, из Иркутска и Новосибирска. Здесь, на улице Республики, в них стреляли. Пока в девяностых на смертную казнь не наложили мораторий. Почти никто из смертников не сопротивлялся в момент исполнения приговора - знаю от одного из палачей.

В соседнем с расстрельной тюрьмой здании размещаются редакции большинства местных газет и типография. Там печатают буквари и книги для юношества.

То обстоятельство, что на КрАЗе останавливаются часы, вся атрибутика равнодушного Хроноса сбоит, дает течь, время у огненных печей плывет, как тяжелый газ, печёт, теряет конкретность, не объяснить одним действием электромагнитных полей и устройством механизмов. Во второй половине прошлого века, размечая территорию будущего завода, вскрыли подземелье: то экскаватор под метровым слоем глины, то бульдозер, смахнув всего-то сантиметров двадцать землицы, обнаруживали скелеты в яловых сапогах, кожаных куртках, обрывках гимнастерок с позеленевшими пуговицами. Они лежали в подземной темнице вповалку, ничком и навзничь, и будто ждали – просто семеро спящих из Эфеса, павших жертвами императора-язычника, и вот-вот они встанут и обнимутся, думая, что проспали всего одну ночь. Они не зацикливались на Хроносе, а значит, его и не было для них и нет, нужно лишь уметь ждать. Над ними, на крыше их узилища не стояли ни кресты, ни звезды; лежали дворами, квартирами и улицами, в отверстия в затылках набилась земля, женский гребень прошел сквозь почти истлевшую тряпичную куклу, туфли на высоких каблуках и детские сандалии рядом, будто у порога и с явным презрением к небу – подошвами вверх; нетронутый череп с длинными, слежавшимися, как после долгого сна или болезни, волосами. В котлованы, вырытые под корпуса КрАЗа, осыпались кости и сползали еще не распавшиеся скелеты. Ждавших, смотревших сфинксами, старались не разлучать (воскреснув, они не потеряются); новые, народившиеся люди в гимнастерках вывозили их в неизвестное место (оно всегда неизвестно).

В некогда богатой пригородной деревне Коркино старухи помнили, что по ночам на этих пустырях во второй половине 30-х стреляли и кричали. Потом Отечественная, голод. В 55-м здесь, в урочище Волчий гребень, преодолев бездорожье Кардачинской степи, нарисовались семеро добровольцев, возглавлял разведгруппу из города Борис Кравченко. Эти семеро были из только что организованного 124-го треста «Красноярскалюминстрой». Начали рубить поселок Индустриальный – чтобы строителям КрАЗа было где ночевать. Так появлялся Советский район Красноярска. Весной 60-го сюда хлынули пограничники с дембельскими чемоданчиками. Съезжались со всех окраин страны, воздвигали завод. Они же стали металлургами и уподобились египетским фараонам. Те регулярно посещали царство мертвых и возрождались. Погранцы, опаленные, покрытые спекшейся коркой грязи, тоже всегда (или почти) возвращались со смены в потустороннем мире.

Чтобы плавить алюминий, новые фараоны остановили Енисей. Останавливать время не планировали, это происходило само собой, непредусмотренным следствием.

Внуки фараонов-погранцов могли бы не просто затормозить, но повернуть время, чтоб ожили деды. Если захотят, получится. Время не гусиный лёт, который тут хорошо наблюдать, неостановимый и бесповоротный.

Рядом с заводом пограничники зачистили площадку для жилмассива Зеленая Роща. Раньше здесь стояли летние военные лагеря и березовая роща - ее высадили на енисейском берегу уходившие на фронт. Панельная Зелёнка быстро вытягивалась от бывших военных лагерей к военному городку (там одно время работал первый в Красном концлагерь), поднималась по пустошам и оврагам вдоль прямой дороги, пробитой к городу через Кардачинскую конопляную степь, по землям, что прежде нарезали себе казаки.

Здесь формировали красноярские соединения всю первую половину двадцатого века: они уходили на Первую мировую, на реку Халхин-Гол и озеро Хасан, на финнов, снова на немцев и снова на японцев. Здесь в 1919-м постреляли солдат восставших 3-го, 4-го, 31-го полков и отдельно венгров-коммунистов. Сухие щелчки выстрелов и дымка – главная характеристика места.

А потом в этой степи появились Дюшес, Ленка, Ляпа, Толмач, Колпаков, Дружинин, Быков. В 90-х тут снова принялись стрелять, этот ландшафт сформирован из мертвечины, из нее – почва, трава, уродливые деревья, торчащие из земли как руки с растопыренными или скрюченными пальцами, ею напитаны шевелящиеся воздух и вода, хищные птицы, что парят по самому низу неба, эти плотоядные ангелы, участники великой вечери, пожирающие трупы на городских окраинах. В 90-х армию уже не привлекали для раскопок здесь братских могил и перевозки трупов. Пацанов, выкапывавших кости и зубы диких лошадей и прочих животных, на которых охотились первобытные люди – тут их стоянки, шугали оперативники, откапывавшие трупы Отечественной алюминиевой войны.

Нашли, помню, кости и зубы троих посланцев Братска (терминами «братки» и «братва» одарил не сей славный город с сильным, как нигде, воровским движением, эти слова существовали и до возникновения Братска из поселка Падун, и это доказательство вторичности материи по отношению к духу стоит тысячи других; езжайте, хочу я предложить материалистам, к подножию Братской ГЭС, оплоту вещного мира, поспорьте). Братков-падунов расстреляли в грудь, шею, затылок, и засыпали не известью, а цементом, залили солярой, потом – землей и красной глиной, в ней гильзы 90-х хранятся вперемешку с гильзами из 30-х.

Эти хлопцы приехали от Соколки, авторитета, сидевшего в «шестерке» с Косяком, вором в законе. Косяку не нравилось, что Быков установил в Красноярске свой порядок, не нравилось настолько, что уголовники готовы были пойти на «мокруху». Для воров это, в общем, было не столь характерно, как для новой красноярской власти. Встретить троих «транзитников» в Красноярске попросили братьев Колчиных (Колчаков) – те сами из Братска, обеспечивали связь красноярского сообщества с братскими ворами. Один из Колчаков поселил земляков в гостинице, потом по их просьбе переселил их в съемную квартиру. Легенда у их присутствия на енисейских берегах была железной: приехали на разборки с должником («овца овцой» - за ним никого не стояло). Правда, долг у него был небольшой – всего 13 миллионов, с накруткой – 50. И быковцы подумали, что основной интерес у спортсменов из Братска в чем-то другом, они что-то скрывают.

На всякий случай их вывезли за КрАЗ на шашлыки и убили. На следующий день эти ребята должны были уехать в Иркутск, поэтому их сперва никто и не хватился. Но и потом, когда их трупы нашли, за них никто из Братска на разборки не явился. Видимо, чуйка не подвела, они действительно приезжали не за 50 миллионами.

Под адскими дудками КрАЗа, откуда со скрежетом и шипением выносилось его гнилое дыхание, у детей из зажиточной деревни Коркино и нового поселка Индустриального сгнивали напрочь молочные зубы прежде, чем вырастали коренные. Разводить огороды, косить траву, пить воду из колодцев коркинцам запрещали, привозили по бочке на семью на два дня. Коровы, которых пробовали здесь заводить, обезножив, умирали, фтор разъедал рогатым и рога, разъедал стекла в домах - будто по ним прошлись грубой наждачкой. Картошка гнила на корню. На погост везли 30-летних, изъеденных местным воздухом и водой, с размягченными костно-мышечными тканями. Везли детские рахитичные трупики.

У кинотеатра «Пограничник» в Индустриальном бегали бесхвостые коты. Сейчас Коркино и Индустриальный снесли, на их месте отвалы мусора, нешевелящиеся полукаменные тополя напоминают, где шли улицы. Остались среди развалин дачи и исправительные колонии. Зэков и дачников вблизи разглядеть не удается, эти черные медленные фигурки держатся на расстоянии: то ли сторожат, столбят эту местность от укоренения здесь являющихся из-под земли исчадий, то ли сами уже под газами КрАЗа мутировали в новую форму жизни.

Щелчки и дымка разлиты в кразовском пространстве, припорошенном и пропитанном фтором и костяной мукой насквозь до самой магмы, впитались в камни, бетон, асфальт, глину. Эти громадные площади-пустыри солью засыпать поздно, сахаром бы - чертей подсластить. Тысячу-другую мешков сюда бы высыпать.

#

5. Нашествие

Ленка настаивала на переезде, и летом 97-го Андрей, кажется, прощался с родиной. Слетал в Ванавару на неделю. Смотался на машине в Хакасию и Туву, рассказывал, что доехал до монгольской границы. Потом снова пропал. Родина Андрюху не отпускала: осень пришла теплая и сухая, бившая погодные рекорды (за тот век, что на енисейских берегах начали записывать результаты наблюдений). Андрей продолжал наматывать тысячи верст. Объявился уже в конце сентября. Позвал в Енисейск, я согласился, поехали вчетвером. Я со своим товарищем, его имя не важно, а Дюшес взял Юрку.

Юрка. У него была погремуха (тогда говорили погоняло) Радиатор, но я его называл Человеком-с-отрезанным-ухом. Во-первых, потому что он ездил на спортивной японке ядовито желтого цвета, так любимого великим голландцем Ван Гогом, во-вторых, потому что был тоже безумен, а в бардачке у него лежал тесак с берестяной ручкой. Прозвище прижилось в сокращенном и измененном виде, он стал Безуховым, некоторые его звали Пьеро. Юрке тогда было 20 лет, он демобилизовался прошлой осенью, успел пройти войну - срочную служил в Чечне. Штурмовал Грозный через месяц после присяги. Говорил он так же, как гонял на машине. Один Дюшес, по-моему, успевал всё им сказанное уловить. Медленно Безухов только ел. Если не спешил, то садился за стол утром, вставал вечером. Отъедался после армии.

Ехали мы не в сам Енисейск, северней. Точнее ничего об этом заветном месте говорить не буду. Проезжая бывшую нашу столицу, где стоят черные высокие избы из мертвых, законсервированных толстых стволов деревьев с резными балконами и всегда свежевыкрашен памятник Ильичу, зашли в храм. Когда выходили, невесть откуда взялся ветер, и двери не пускали из церкви, а когда их с силой открыли, перед нами размашисто крестился кривоногий маленький чернец, грязные кудри его прилипли к низкому лбу. Он испуганно и одновременно торжественно уставился на Андрея. Юра хохотнул, толкнул Андрюху. Шагов через двадцать пыльный ветер вновь крепко ударил в лица, заставил нас остановиться и развернуться. Чернец, перестав креститься, широко расставив ноги, смотрел нам, Андрею вслед. Голуби не метались, их несло вместе с полиэтиленом, листьями, ветками к Енисею. Я не услышал, что крикнул монах. А Дюшес, пожалуй, да, услышал. Несколько дней он преимущественно молчал.

В те дни заметил за ним странность, но вопросов решил не задавать. Спустя годы разговорились с Юркой - он тоже тогда видел: Андрей где-то брал листы плотной голубой бумаги, рвал их на мелкие части, до размеров конфетти или еще мельче. И когда мы шли и ехали мимо изб с поднятыми темными окнами, начинающимися на девятом венце, шли на катере, брели по белым песчаным енисейским пляжам, шли на казанке, шли по рыжей хвое до черного берега глубокого таежного озера, он всю дорогу эти голубые обрывки сыпал из кулака. Каждые метров сто - как будто солил уху. Старался, чтобы мы не видели. Так вот, Юрке он раскололся. С его слов, Дюшес вспомнил сказку о Мальчике-с-пальчик. И решил оставлять следы. Он якобы всегда так делал, с детства, когда билеты в кинотеатры были голубого цвета. Пока сидел в кино, рвал их на мелкие части. Выходя, усыпал ими всю дорогу до дома. Чтобы снова пойти в кино. Мальчик-с-пальчик вырос, стал Мальчиком-с-руку, заключил Юрка.

Когда вернулись, Красноярск был плотно затянут смогом и пропитался гарью насквозь. Уже неделю горели Столбы. Аномально теплый октябрь свел город с ума, до 18-го октября воздух прогревался до двадцати градусов, когда такое было, чтобы двухмесячное лето отвоевывало у долгой, как небо, зимы такие шикарные плацдармы, все ломанулись на лоно природы. Тайга занялась сразу в нескольких местах.

Мы несколько вечеров подряд устраивали совместные с нашими женщинами долгие ресторанные застолья. Обычно мужчина говорит той, которую полюбил: увезу тебя, мы будем там счастливы и всякую подобную чушь. А тут она, Ленка, говорила это брутальному типу, и он кивал и смотрел на нее своими красивыми собачьими глазами.

Она была беременной. Что само по себе знаменовало перелом в Андрюхиной жизни. В те времена бандиты размножаться не спешили: через детей они становились слишком уязвимы. Да, в общем, и бизнесмены, начиная с определенной суммы контролируемых активов, придерживались тех же взглядов; дети не то чтобы не сочетались с их образом жизни, но являли собой непозволительный риск.

Хотя, конечно, матримониальное благополучие никому из них не противопоказано; может, и у Дюшеса получилось бы.

Мне стукнуло тридцать: отмечать не хотел, но жена заехала за мной и увезла на Взлетку, во «Времена года» - там был накрыт длинный стол, многие уже собрались, приехали и Андрей с Ленкой. Подарили шкуру крупного бурого медведя - с когтями, ушками, почти плоским, сморщенным носом и неровно вырезанными отверстиями на месте глаз - одно меньше другого.

Когда Ленка подошла меня поцеловать, я осознал, что она пахнет точно так же, как в те полтора года, что длился наш роман.

# *

После серии тех посиделок в кабаках долго не общались. К Красноярску в это время присматривался генерал Лебедь. У нищего отставного полководца с большими амбициями и богатого края завязывались отношения, грозящие мезальянсом. И это был сюжет, интересный всем, в генерале с его невнятным настоящим и на редкость не позорным для публичного политика прошлым, видели сменщика Ельцина. Приходилось много писать о том, как он торит через сибирские болота дорогу в Кремль.

Познакомился с Лебедем еще в начале сентября. Он прямо в аэропорту проводил брифинг, прописал народу хирургическое вмешательство: «У нас ресурсы девать некуда. Правда, нам руки мама не туда пришила. Но это исправляется и лечится». Генерал выглядел меньше ростом, чем в телевизоре. Русский, движения и кулаки боксера. С трудом удерживаемая внутри гордость собой. И его тщеславная голова, как мне показалось, чересчур, по-мультяшному велика.

Неформальный глава региона Быков, запустивший генерала-туриста в свою вотчину и предполагавший с его помощью осуществить все свои намерения, был доволен как никогда, официальный губернатор Зубов нервничал - седеющий ботаник, пока еще кудрявый, похожий на сэра Пола Маккартни (если из лица англичанина убрать ястребиное и уменьшить ироничное). Правда, под выборы Зубов публично запел романсы, чем всякие ассоциации с великим разрушил.

Огонь из заповедных Столбов перебросился меж тем на канатно-кресельную дорогу, уничтожив эстакаду горнолыжников и трамплин в урочище Каштак. Пожарные машины не смогли взобраться на гору, дотянуть рукава не получилось. Пламя подобралось к деревянным домам на окраине Красноярска, живому уголку заповедника. Тушить пожары отправили солдат.

В ночь на 19-е октября тепло оторвалось от земли, снялось, поднялось и пропало, спирт в термометре быстро опустился сразу на два десятка градусов. Утром бесцветное слепое небо лишь еще побледнело; где пряталось солнце, было не понять. Ни туч, ни смога. Дороги покрылись ледяной коркой. Через час сверху их присыпало порошком, белым, как снег. Город встал в одной большой пробке. Спустя пару часов крупа, появлявшаяся из ниоткуда, из разряженного пространства, завалила не только Красноярск, но и подбиравшийся к нему огонь. В небе гудело – работала громадная снежная пушка, кристаллизуя енисейские испарения.

К вечеру белая пыль стала гипсовой, потом грязью.

Город заболевал - это было ясно. Его бросало в жар, затем знобило. Я мог записывать температуру и симптомы.

Холодно было пять дней, потом температура заскакала, поднимаясь по утрам с отрицательных отметок аж на 20-25 градусов, раздетое небо сеяло морось, город покрылся слизью, истекал слякотными соками. Молекул влаги в воздухе скопилось больше, чем его самого, и эти молекулы замерзали, распирая пространство.

С севера наступали высотные циклоны. Любимая Андрюхой Ванавара замерзала - в сорокаградусный мороз случился пожар на дизельной электростанции. Вертолетом МЧС дотащило новый трансформатор. Набрал номер Дюши, хотел спеть в трубку «Прилетит вдруг волшебник». Номер не ответил.

Открылся сезон охоты за любовью народных масс, все главные ловцы слетались в Красноярск. Второго декабря на берега Енисея поддержать «своих» кандидатов в депутаты – губернаторским выборам предшествовали выборы регионального парламента - одним рейсом из Москвы прилетели Зюганов и Явлинский, а из Владивостока прибыл Лебедь.

Первого января позвонил Дюшесу поздравить с Новым годом. Передо мной лежала новенькая десятка, думал поделиться наблюдением: как только упыри открыли для себя Красноярск и начали прибирать его к рукам, сразу по-хозяйски нанесли виды города на свои иконки. А еще хотел поздравить с тем, что родное государство, переведя «арбузы» в «лимоны», разжаловало его из миллиардера в миллионеры.

Телефон снова не ответил. Я решил: Дюшес с Ленкой в Питере. Он будет значиться в свидетельстве о рождении их ребенка. А Пуча, наверное, отдали Человеку-с-отрезанным-ухом.

# *

Но Дюша всё это время обретался в Красноярске. Поскольку все те, кого он числил во врагах, встали в очередь за сексом с нашим небольшим городом, он пошел вступаться за его честь. Зря: честь отсутствовала и налицо было обоюдное согласие.

Судя по прелюдии, секс обещался выдающийся. Уже предварительные ласки, настырные как никогда, обращались той самой сладостью самоуничтожения, гибельным восторгом, о которых писали и пели в героическом прошлом. Народ призывали голосовать за Лебедя как лидера всей Сибири, для которой Москва - лишь сосед за Уралом, не более того. Сосед, который зависит от Сибири больше, чем она от Москвы. Чернь видела в Лебеде сильную руку, которая не только всё исправит в крае и в Москве, но и отомстит.

Лебедь был таким, каким его хотели видеть. Он пришел сказать людям про их ослиное терпение, про то, что все – воры. Того и ждали. Он выразил за обезмолвленные массы их желания, структурировал их и сулил воплотить, он стал магнетическим символом. Монументальным командором, неподвижным лицом и редкой жестикуляцией больше напоминающим Пиночета, нежели Де Голля. (Прошу прощения за эти аналогии, работа такая. Мне следовало в те дни доступно объяснять явление.)

Местная интеллигенция решила познакомить генерала с работами живописца Сурикова. Зайдя в музей его имени, военачальник бесстрастно переходил из зала в зал, внимал экскурсоводу, у его свиты тренькали сотовые. Лебедь заметно оживился, когда речь зашла о картине Сурикова «Степан Разин», высказал собственную версию о том, почему Степан так обошелся с дочерью Персии. И тут же обмолвился, что вычислил по одному ему известной технологии: в Красноярье - центр силы. В другой раз плацдарм, который он желал занять перед президентскими выборами, генерал охарактеризовал как «солнечное сплетение России»: здесь, в центре страны, сошлись (переплелись, столкнулись или еще столкнутся) интересы практически всех мощнейших финансово-промышленных групп, здесь находились важнейшие узлы нервных систем всех российских олигархов.

Зюганов, ободрив в Ираке Саддама Хусейна, прибыл в Красноярск «потому что вы большие, сильные и очень богатые». Осознавая сколько протестных голосов у него отнимет в 2000 году Лебедь, Зюганов твердил о катастрофе, грозящей России в связи с вызреванием в Красноярске нового параллельного центра, - точь-в-точь как это было при Горбачеве, когда появился в качестве спасителя России Ельцин. Дескать, использование края как разлома посреди России приведет к распаду страны.

Примерно то же вещал былой соратник Лебедя Рогозин: «Избрание Лебедя будет означать начало чеченизации края, а затем и России. Сама логика событий будет толкать его на отделение края от России. Если вы хотите ставить на себе эксперименты, ставьте». Жириновский пел о Красноярске как золотой середине нашего государства. И - «у Лебедя хорошие данные быть начальником тюрьмы». Все они, друг за другом, летели, чтобы утопить Лебедя в красноярских топях. Их выступления, само собой, давали обратный эффект.

Даже Дюшес, до того момента трезво оценивавший персонажей политуголовной тусы, поддался поначалу общему истеричному ожиданию. Осенью 97-го, еще в Енисейске, он говорил: «Где селится лебедь, нет места другим пернатым - всех выклюет». Позже: «Лебедей у нас никогда не стреляли - плохо это. Хуже, чем зеркало разбить. Если убитого лебедя увидит ребенок, он непременно умрет».

Со всей его страстью ко всяким конспирологическим построениям и экскурсам в мифологизированную историю Дюшес внимал затрапезного вида и плохо пахнущему ученому в коротких брючках и детской расцветки носках. Где он его откопал? Где-то в Академгородке, по-моему. Тот равнял Лебедя с Ермаком Тимофеевичем. Дескать, Ермак - это «погоняло» уральца Василия Тимофеевича Аленина. А у генерала настоящая фамилия - Оленин-Лебедь. Публиковал выдержки из сказа П.П.Бажова «Ермаковы лебеди», написанного за 58 лет до покорения Лебедем Енисея: «… Васильем Тимофеичем Алениным звали, а на Дону, да на Волге он стал Ермак Тимофеич. Ему, брат, вожака не надо было! Сам первый вожак по речным дорогам был! И то ни в жизнь бы ему в сибирскую воду проход не найти, кабы лебеди не пособили». Реально существовавший разбойник Аленин не имел никакого отношения к Ермаку. Но помеха ли это цирку? Что с того, что Лебедь - генерал, а не разбойник, и не с Урала, а с Дона? Да Ермак новый, кто спорит. Я рассказывал Дюше, что братья Лебеди залетели на наши берега на самолете братьев Черных - уже один этот, установленный мной документально факт, казалось мне, красноречив и не требует дополнений. Он крутил головой: мол, все происходит, как назначено и предсказано. Его даже не сразило то, что Лебедь – в завязке, не пьет. Хотя, конечно, не смутить это обстоятельство не могло.

Кажется, тогда его просто возбуждало ощущение надвигающейся судьбы, зов труб из тьмы. Жить навстречу взрыву, буре, войне, противопоставив им мурашки по спине. Потоп зазывали, его предчувствие уже ему уподоблялось: эмоции затапливали Красноярскую предгорную равнину, охватывали, сбивали с толку и смывали.

Это ведь только после того, как аффекты минуют, и беда придет, возвращается рассудок, катастрофизм становится пошлым, театральным, пафос – пафосом, воодушевление осознаешь как лишь рефлекс, а когда находишься внутри истерики, тебя греет готовность к героической гибели, она увлекает, она приятна. И это пышное патологическое умопомрачение так же неотвратимо, как чувство опьянения - если пить, не останавливаясь.

И все же Дюшес быстро справился с собой: на моем дне рождения, после которого мы долго не виделись, сказал о Лебеде – «такое же фуфло». Ближе к весне узнал от посторонних, что Дюшес борется с лебедевцами-быковцами, координируя усилия со штабом Зубова. Компания, в которой он оказался, нравиться ему, понятно, не могла. Но он как-то убедил себя. Я в очередной раз поставил в наших непонятных отношениях точку: ветер мел по городу подложные программы, в коих Лебедь обещал улучшить жизнь аборигенов благодаря внешней поддержке, чеченской и еврейской, и за счет быстрого сокращения больных и пенсионеров; в деревнях темные личности проводили от имени Лебедя перепись скота, поясняя хозяевам, что генерал, одержав победу, экспроприирует излишки; на Коммунальный мост вышел марш бомжей под плакатами «Лебедь – наш экзистенциальный лидер!», «I ♥ Lebed», «Лебедь - наше лицо»; в какой мере Дюша причастен к этим забавам, меня не интересовало, и не буду говорить, что лучше б он удалился партизанить в леса – кто мы были друг другу.

# *

Что Зубова переизберут, в Кремле рассчитывали все меньше. Лебедь представал перед публикой фигурой, адекватной ее ожиданиям. 12 марта Ельцин вручил Зубову орден, и это воспринималось как благодарность уходящему.

Быков и его люди, запустившие в город генерала и опрометчиво уже празднующие чужую победу как свою, старились не светиться. Повсюду стрекотала незнакомая саранча – при штабах состояло тридцать тысяч штыков, «пиарастов», «жмейкеров», съехавшихся со всей России на сенокос. Или, как они выражались, на открытие «сезона батистовых портянок». Бюджеты распиливались с визгом, красноярская лесопилка не утихала ни днем, ни ночью.

Наблюдал за лебедевцами, мотаясь по их многочисленным офисам. Левобережный - на углу Маркса и Сурикова, за бараками. Правобережный - на Красрабе, 150 (с Коммунального моста по кольцу налево, движешься параллельно великой русской реке Нил, но чуть быстрей, штаб по левой стороне, ближе к Нилу, на углу писает хромой кобель, вокруг не боящиеся расти вверх тополя и грязь по колено, не смешанная со снегом и льдом, а жирная, ярко желтая – хоть на хлеб мажь). Был штаб на Мира, 108, рядом с краевой администрацией. И рядом с «Зенитом» размещался их легальный краевой штаб - 18, street of love. Здесь лебедевцы заняли два этажа, и они враждовали: второй этаж был пролетарско-пехотным, красноярским, прокуренным и грязным, на третьем, за железной дверью с глазком, строго охраняемом, паслись засланцы – москвичи, питерцы, всевозможные спецслужбисты и бывшие военные, здесь же регулярно появлялись быковцы. Будущее, вползая в город, этими адресами не исчерпывалось, еще около двух десятков команд работало в подполье.

Потом ехал к зубовцам. Они почему-то долго не верили в то, что проиграют. Однажды, покинув их, сразу за порогом столкнулся с Дюшесом и Ленкой. Я помнил: как раз срок для появления их первенца. Ленка была без живота и без ребенка. Естественно, разговор об этом не заводили. Говорили ни о чем. Но Андрюха, внимательно взглянув на нее и отведя глаза, сказал странную фразу - «вот, поиграли в догонялки». Расстались, в тот же вечер столкнулись вновь – на автомойке. Просто стояли рядом, курили.

Недели через две узнал от Безухова, что происходило в те месяцы, пока мы не общались (он и попросил меня возобновить отношения).

Ребенка Ленка потеряла зимой. Спустя два дня, как убили человека, получившего заказ на убийство Андрея.

Киллеру задание переиграли, решили убить Ленку. Чтоб больней? Менты сказали: когда киллера нашли, вонь в салоне стояла жуткая. Хотя тот не был трусом, да и заднее стекло и левые боковушки были выбиты. В кармане куртки у засранца обнаружили фотографию Ленки.

Она ничего о наемном убийце не знала. И позже ей никто словом не обмолвился.

Тогда у нее внезапно открылось кровотечение. Ребенок умер в ней.

Гриппозную весну-98 запомнил бессонницей. Под окнами ревели подвешенными турбинами («пердотоками») «девятки» гангстеров, к утру город - его стены, тумбы, заборы - облеплялся рекламой Лебедя. К обеду её срывали или наклеивали сверху контрагитационную продукцию - Лебедь в обнимку с чеченскими полевыми командирами, «Аллах акбар, Александр Иванович». Ночью опять ревели трубы, из машин выскакивали студенты с пачками листовок. Во льду на Татышеве высекли огромные буквы «Честь и Родина». В репертуаре театра кукол появилось «Лебединое озеро». Афиши с марионетками через несколько часов заклеили физиономиями генерала, потом - Зубова, через час снова - генерала, на следующий день - генерала с Масхадовым. Одни листовки сообщали, что Зубова страдает подавленным гомосексуализмом, другие рассказывали, что у Лебедя – энурез.

Лебедевцы, считал Андрей, гонят его из Красноярска. Я говорил: может, тебя, как это водится в вашей среде, разводят? Чем ты им насолил? Он молчал, да я и не ждал ответа, потому что, вообще-то, вопрошая, не спрашивал. Не принято было у нас.

Меня, разумеется, не устраивало, что лебедевцы рассматривали край в качестве полигона, трамплина, тренируясь перед тем, как их генерал въедет на белом коне в Кремль (всадник апокалипсиса, блин, - я почти серьезно). Но для Дюшеса то был основной вопрос современности. Если я лишь наблюдал и писал слова, Андрей говорил, что будет биться против них. Как? И зачем?

Мы с Дюшесом выбрали разные профессии, я мог себе позволить абстрагироваться, бандиту полагалось действовать.

Делился с ним своим видением проблемы, он кивал; думаю, он рассуждал иными категориями, и то, что происходило в крае, оценивал иными словами. Конечно, я многого не знал о нем и его делах.

Помню, рассуждали, сможет ли Лебедь пойти по пути Дудаева - добиваться независимости красноярской земли.

Город меж тем ломало; его дальнейшая судьба будет мало похожа на всё то, что с ним уже происходило, это становилось очевидным; заслужил ли он именно это? Похожа ли эта судьба на него самого, того он хотел? Заехал около полуночи в «Карамболь» - был такой ночной клуб на Перенсона, в Доме офицеров (потом там открыли студенческую столовку). Все подступы к клубу были забиты грязными японками. В клубе за всеми столиками по трое-четверо сидела братва. Бандитская пехота. Торпеды. Этих лиц я никогда не видел, но не ошибешься. Не было никого из тех людей, кто сюда обычно ходил, ни одной барышни, только стриптизерша наглаживала шест. Головорезы просто сидели за столиками, сложив на них кулаки. Смотрели. Не ели, не пили. Видимо, ждали чего-то. И уже давно, надышали.

Зубов, как ни крути, выглядел меньшим злом. А бандиты, решившие помогать варягам и полагавшие, что меняют власть в своих интересах, казались типичными жалкими коллаборационистами. Но, видимо, прав Дюшес - всё шло, как назначено: на сей раз черни предстояло победить государство. Что не так часто у нас случалось, и всякий раз это потрясало Россию до основания.

# *

Лена с Андреем поссорились. Сплетни о новом гареме Дюши, умерший ребенок - причин предостаточно. Один день той грязной весны посвятил тому, что мотался от него к ней, пытался как-то их заново завязать. Отрешенная Ленка рассказывала, что у нее подруга уехала в Питер, тоже художница, и дела у нее идут хорошо. Они, красноярские художники и художницы, все реалисты. Передвижники. В Красноярске других не учат (а если другими те получаются сами собой - не признают); в Питере, так получалось, наши художники приходились ко двору.

Дюшес (переехал чуть дальше, на Металлургов) говорил: «Не хочу, чтобы она одна осталась. Она будет грустить без меня». Он не спятил, он так в тот день выражался: «А пошел ли кому-нибудь из них Питер на пользу? Стали ли они лучше? Чем Питер в этом отношении отличается от Москвы?» Лежал на диване и курил. Не выпивал, а планомерно и последовательно пил «в одну каску». Тумбочку, собранную на одном из красноярских заводов лет десять назад и называемую телевизором, не включал, но так, видимо, было еще хуже: выключенный телек смотрел в пустой комнате на него. Андрей повернул его остекленевшей серой сетчаткой к стене - как будто кто умер. И вместе с телеком рассматривал обои. Благо, здесь они были замысловатые. Еще на него смотрели две иконы. Рядом с ними он положил свою библию в переплете из зеленого кожзама. Андрей был некрещеным, но это ему не мешало.

В основном, насколько я понял, просто сидел, самоотверженно пил водку и орал песни советских лет вместе с кассетником. Иногда варил тараканам и себе магазинные пельмени. Я сидел на табуретке и молчал вместе с ним всего пару часов, больше не выдержал. Таким его еще не видел.

Случилась какая-то дурацкая, немотивированная драка у его подъезда. Совершенно посторонний мужик в шапочке петушком, да, собственно, и шел-то он стороной, рассыпал окуньков, еще живых, на грязный тротуар. И полно налетело голубей невесть откуда, нагадили Дюшесу на плечо.

Ленка решилась ехать. Она боялась самолетов. В тот вечер, 7 апреля, знал, что она едет на вокзал покупать билеты, знал, на какой поезд. В машине включил радио и услышал, что в зале ожидания железнодорожного вокзала в урне обнаружен цилиндрический предмет с работающим внутри часовым механизмом. Работницы вокзала грешат на «трех нерусских», которые, уйдя, оставили сюрприз. Поехал на вокзал, передав в Москву информацию по телефону. Москва еще не испытала взрывы домов со спящими москвичами, тем не менее заинтересовалась, ждала подробностей.

Место происшествия было оцеплено, пассажиры и персонал вокзала эвакуированы. Овчарка Султан отреагировала на подозрительную находку как на взрывчатку. Так же оценил ее и сапер, рискнувший подойти к ней вплотную. Предмет сфотографировали. Эфэсбэшники сказали, что налицо сходство с взрывным устройством. А потому перемещать его явно небезопасно, «будем уничтожать на месте». Без четверти одиннадцать увидел Ленку. Она шла ко мне. Внутри вокзала раздался взрыв, она плакала у меня на груди.

Потом рассказала, что на вокзале потеряла сережку. По-моему, это обстоятельство и вернуло ее в реальность.

На выходе из трехнедельного запоя Дюшес сказал: «Ничего не сделать. Она, ситуация эта, какая-то скальная». Он уже почти не пил («пить-то еще могу, сколько угодно, глотать ее не получается»), много ходил пешком - просто гулял, но возвращаться вслед за Ленкой на эту планету не торопился.

Мы стояли с Дюшесом «на переносице» - перекрестке Перенсона и Маркса. На вдруг объявившемся, впервые с ноября, солнце. Грелись, щурились, курили, почти не разговаривали. Наблюдали по традиции шествие студенток - тут их извечная тропа.

(Еще остановку «Перенсона» называют «переноса» - здесь народные толпы перекатывались раньше на трамваи, теперь на автобусы, идущие на правый берег. Барышень тут на единицу площади-времени рекордное количество – рядом полно их учебных заведений. Ну и соответственно со всего города сюда ближе к вечеру стягиваются молодые люди на тюнингованных авто, чтобы на дистанции в 23 метра от оперного театра до Перенсона проехать, утопив газ до пола. Точка животных инстинктов, площадка демонстрации своего оперения, сцена для пролога к брачным играм.)

Тоже почувствовали себя громкими, чуткими, юными - но всё же не охотниками, а лишь натуралистами: расправили плечи, и на том желание делать лишние движения иссякло, охотились лишь глазами, прочими своими поверхностями и клеточками ловя солнце.

Со спины к нам подошла Ленка. Прощаясь, не мог не услышать начало их разговора - меня они уже не замечали. Андрей моментально покраснел, как после стакана водки, с ходу стал говорить о каком-то москвиче, как он говорил - «кваче». Еще - о Питере. Он не хотел уезжать. «На хрена я тебя заводил?» - «Заводят кошечек. И будильник». - «Понятно». - «Если б ты меня завел, я бы с утра бегала тут, как заведенная». - «Понятно. Гуляй».

Да, в урне была не бомба, муляж. Так объявили. А шевелящаяся рыба у подъезда тогда меня не то, чтобы испугала, но приготовила к неприятным событиям. Они надвигались. Ленка своих планов не отменяла, Дюшес настроил себя как-то уж очень воинственно, решив, видимо, драться со всеми; настали вновь бессолнечные, безвоздушные, какие-то напрасные дни.

# *

Лед и слежавшийся грязный снег таяли, с крыш днем и ночью быстро капала вода – если закрыть глаза, будто крысы бежали по тротуарам и подоконникам. Зубов, ошарашенный проигрышем в первом туре, поменял имидж и на время стал свирепей Лебедя, обратился к Ельцину с ультиматумом. Всегда к Кремлю лояльный, даже чересчур, Зубов обвинил его в успехах Лебедя и потребовал от президента вмешаться в предвыборную кампанию на его стороне, в частности, немедленно вернуть триллионы рублей, которые якобы центр задолжал краю. Часть этих украденных у народа денег, как заявил Зубов, идет на финансирование кампании Лебедя. В противном случае губер пригрозил не платить ни копейки налогов в Москву, провести референдум об обретении краем особого статуса.

Выступление Зубова, несомненно, адресовалось избирателям - иначе не транслировалось бы ежечасно местными телеканалами. Ельцин их не смотрел. Да и межбюджетные отношения народным волеизъявлением не решаются. Зубов блефовал. Он знал, что перечислять или нет налоги в Москву решать не ему, знал и то, что неподконтрольная ему функция и физически неосуществима - действовал механизм взаиморасчетов.

Его власть заканчивалась, и ломка, выносимая на обозрение, вызывала и брезгливость, и жалость. Его поспешно предавала свита.

Зубов пугал: придет Лебедь, взращенный серыми деньгами, и вспыхнут гражданская война и черный передел. Причем не в крае, а во всей России. От имени трех миллионов жителей края губер угрожал президенту. Почему-то считалось, что Зубов страдал недостатком воли, чересчур мягкотел. Во всяком случае, такое впечатление производил на публику, в том числе кремлевскую. Поэтому попытка смены невнятного образа румяного телка на крутого, стального парня устроила всех. Лишь Ястржембский легко пожурил губернатора за ультимативные ноты. Сделал, вернее, вид. А играющие в команде Зубова сделали вид, что замечание Ястржембского - очередная грубость Кремля, новый вызов. Впрочем, добавляли они, ультиматум возымел действие и федеральные долги наконец гасятся. То есть народу предложили думать, что государства нет, президента можно шантажировать.

За такие поступки, что совершил Зубов, отстраняют от должности. Это аксиома госслужбы. И снимают с предвыборной дистанции. Многие ждали такого шага от президента сразу, как только Зубов выступил. Но Кремль, судя по его бездействию, не хотел лишать Лебедя победы, отнимая у него соперника. Все было решено и расписано.

Это я воспроизвел наш разговор с Дюшесом (без ремарок насчет крысиного царя, который победит-сожрет всех, но крысой быть от того не перестанет). После чего Дюша улетел на пару дней в Москву. По моим данным, он ходил в Кремль, к Митиной - обсуждать выборы. Замглавы президентской администрации тогда выслушивала всех игроков, в том числе теневых. Насколько понимаю, Дюшес ратовал за то, чтобы лишить Зубова удостоверения кандидата в губернаторы. Соответственно выборы отложили бы, а исполнять обязанности губернатора поручили бы первому вице-губернатору. И во время передышки Кремль смог бы обеспечить победу конкуренту Лебедя. Если будет такое желание, конечно. Это легко: подтянуть к Красноярску резервы, вывести на улицы педерастов, китайцев, американцев, чеченов – за Лебедя, за нашу победу! Еще убедительней, с уликами, рассказать, что у генерала энурез, олигофрения и органчик в голове. Что он послан князем тьмы на нашу погибель. И уже полюбил на завтрак маленьких красноярцев.

Дюшес думал, что действующий политик, который сможет при помощи Москвы одолеть генерала, в Красноярске есть. На Зубове свет клином не сошелся. Из того, во что власть вновь вляпалась, это был бы менее болезненный для нее выход. Да и Лебедь в итоге выиграл бы: он уже показал всем заинтересованным лицам, что избираем, что в него можно вкладывать деньги. При этом удачно избежал бы до президентских выборов 2000 года таких мелких проблем, как посевная, уборочная, северный завоз. Более того, и Зубову его снятие с боев и временное удаление с ринга принесло бы выгоду: он приобретал имидж обиженного Москвой и, чем черт не шутит, через 2-3 месяца на отложенных выборах смог бы бороться с генералом куда удачней.

На раздумья времени почти не оставалось, качество такого решения зависело и от скорости его принятия. Когда Дюшес вернулся, оно еще не состоялось и уже стало ясно, что не состоится.

Я не хотел показывать, что знаю, зачем и куда он ездил. Не удержался, правда, съязвил насчет приверженности Кремля ценностям демократии. Уж не знаю, как эту фразу он истолковал, только о выборах, до их окончания, мы больше не трепались. А я продолжал удивляться (про себя) своей неосведомленности. Оказывается, я ничего о Дюшесе не знал. Может, он - Штирлиц, крот, оперативный сотрудник под прикрытием? Его бандитство - легенда? Ну да, стали бы в Кремле встречаться с честными служаками. Зачем это им?

Наверное, элементарное совпадение, не более, но в то же самое время мне позвонили из Кремля и предложили охрану. Я отшутился. Нет, и до того пару раз звонили, интересовались, как дела, нужна ли помощь, «только скажите»; но вот теперь меня напрягло, что мужчине из «контрольно-инспекторского отдела управления кадровой политики администрации президента» захотелось взять меня под контроль.

# *

Зубов использовал День победы: если победит Лебедь, России угрожает фашизм и криминал, заявил уходящий губернатор. Город утопал в листовках, где напоминалось, что Зубов родился 9 мая, Лебедь - в один день с Гитлером.

17 мая состоялся второй тур красноярских выборов, и - первая отборочная игра за финал 2000 года. Черномырдин назвал перед выборами красноярцев «мудрым народом» - они «не будут с парашюта прыгать». Но «с парашюта» прыгнули. Больше всего «спрыгнули» на севере и в деревнях. В Норильске преимущество Лебедя над Зубовым было восьмикратным. Северяне выбрали губернатора и себе, и Красноярску, проголосовавшему против Лебедя. Генерал так и процедил, попыхивая сигареткой в мундштуке, с виду дамском: «Город-герой мне не сдался».

Со встречи «большой семерки» Ельцин прилетел в другую, не его страну – уже в Лебедянию. Ястржембский поспешил тут же предположить, что в 2000 году Борис Николаевич будет баллотироваться в третий раз. Так публика выяснила, кто сразится в 2000-м - Лебедь и Ельцин. Остальных заранее можно было отправлять в отстой, они могли только рядом постоять. Но Ельцин, судя по настроению Лебедя, должен был вот-вот умереть.

Вышло иначе. Ельцин пережил Лебедя на пять лет. Кто мог тогда предположить? Инаугурация генерал-губернатора прошла достойно: он появился 5 июня в большом концертном зале красноярской филармонии в смокинге и бабочке под нижней челюстью боксера и вожака. По правую руку от него заняли места Алла Пугачева и Быков с командой Красноярского алюминиевого, по левую - мэр Красноярска Пимашков, духовенство, сзади уселись военные.

Лебедь вышел на сцену мягко. На лице Быкова читалось глубокое внутреннее удовлетворение. Похмелье еще не наступило. Пугачева, которую за несколько недель до этого привозил в Красноярск вообще-то Зубов - как ответ Лебедю, привезшего Алена Делона, продолжала хитрить: «Зубова - в губернаторы, Лебедя - кандидатом в президенты. Как говорила бабушка Александра Кондратьевна, он - замечательный мужчина, только не здесь, а там, и не сейчас, а вовремя».

В другой раз певица назовет генерала Александром Абрамовичем. В нем видели троянского коня Березовского, Гусинского, братьев Черных, Анисимова, Быкова и т.д.; когда генерал поднимался на сцену, показалось, что он на глазах раздувается от переполнявших его гадов и воронья; некоторые уже, не боясь, выползли и вылетели, нахрапом заняли кресла в зале, озирались. То был лик ближайшего будущего. Незнакомые красавцы с эффектными, тихими спутницами.

Пока в губернаторском кабинете клеили новые обои и убирали со стола компьютер, которым пользовался Зубов, пока махали кадилом и прыскали водой, освящая здание администрации, окружение генерала не позволяло снимать его в тех скромных кабинетах, где он собирал рабочие совещания. Первое провел с силовиками.

Все последующие дни и ночи генерал томился, ожидая смерти Ельцина. Волк приготовился загрызть больную дичь. То и дело заявлял, что готов взять на себя ответственность за вывод России из кризиса, отменял загранпоездки, когда Ельцина госпитализировали, ждал, ждал, волновался. С конца августа пошли слухи, что Кремль вынашивает планы обострения обстановки в России и последующего ограничения свобод, глава думского комитета по безопасности Илюхин рассказал, что Басаев готов направить в Москву для поддержки Лебедя 900 боевиков, что вокруг Москвы наблюдаются значительные скопления вооруженных сил, в том числе подразделений «Бейтар» из Израиля и УНА-УНСО из Украины. Лебедя размагничивали, опускали. Впрочем, ничто тогда не помешало бы ему выиграть внезапные президентские выборы у любого. И у Ельцина.

Спустя 4 года после инаугурации в том же большом концерном зале на Стрелке те же люди будут идти вереницей к его гробу.

Летом 98-го мы с друзьями выпивали, гоняли жечь костры на Енисей. Иногда к нам присоединялся Андрюха.

# *

Дюшу попросили - подробностей не знаю - провести экскурсию и «организовать досуг» москвичам. Компании из политтехнологов, журналистов и бизнесменов. Они все друг друга знали и даже, вроде, дружили. Андрей взял ключи от коттеджа на Мане у кого-то из своих, отправил туда женщин прибраться и наготовить еды. С Юркой они подъехали по Мира к «Октябрьской» одновременно - он со стороны Рощи, Безухов - с запада, из центра. Восемь тел, уже навеселе, загружались в течение часа. Для начала помчались на Караульную гору. Но ветра в Красноярске не было уже второй день, чуть выше крыш уплотнялись, наслаивались теплые газы, не пуская холод от земли, и город с горы почти не проглядывался. Впрочем, наливать и пить это не мешало. Потом, как водится, подались на плотину Красноярской ГЭС. Экскурсия по видам с новенького российского червонца. По пути с первой достопримечательности на третью проехали по второй – Коммунальному мосту. (Традиционно в дороге выпивается всё спиртное, что взято на борт, и любоваться на третий вид с червонца из машины выползают лишь самые стойкие.)

Закончилось все оргией на Мане, в Золотой долине (Долине нищих, как ее именуют в народе). Там начался какой-то сумасшедший дождь - деревья в десяти метрах от окон пропали. В это время мы с женой тоже гостили на Мане, через несколько домов. Андрей вскоре пришел к нам - гостей уже веселить не требовалось, они вполне освоились. С него лилась вода. Посидели в бане, потом на веранде.

Небеса расстегнулись, распахнулись водой, она сливалась с неуклонной силой, объединив выси и твердь плотной стеной без просвета. Наверху, надо полагать, иногда ревут, расстраиваясь из-за нас. Шум падающей воды отчетливо дополняли громкие всхлипы, рыдания, но молнии не сверкали…Было б по кому слезы лить. Когда дождь поредел, стала видна лодка на берегу, полная воды.

К утру река разлилась, и лодка почти скрылась под водой. Сквозь тучи пробились первые косые лучи. Отяжелевшие листья не шевелились. Попив чая, поехали с женой домой. Джипы Андрея и Юрки стояли у затихшего громадного дома.

Вечером Андрей позвонил, позвал на рыбалку. Но, встретившись, спиннинги из машин даже не доставали. Дюшес будто только что покинул поле яростной схватки: беспрестанно производил замещающие движения – закуривал, щелкал бензиновой зажигалкой, чесался, озирался, смотрел на ботинки. Чуть погодя, рассказал: проснувшись, пошел по дому смотреть, все ли в порядке, гости еще спали. На третьем этаже нашел прямо на полу гору человеческих испражнений. И оторванные обои, которыми подтирались. Даже, говорит, не верится, что это наделал кто-то из них. Нет, сомнений в том, что они на это способны, не было. Сомнения были в том, что это сделал один человек. Будто все вместе. Ну, как медведь наложил.

Вышел из дома, продышался, сел и уехал. Юрке досталось похмелять гостей и везти в гостиницу.

• Если б был мой дом, я б убил.

• Ну, ты бы к себе эту гоп-компанию не пустил.

Он что-то пытался вспомнить или поверить во что-то нереальное. Глаза то бегали, то останавливались. Впечатления вчерашнего пьяного дня, по-видимому, не соединялись в ясную картину. Мое предположение, что эта гора говна – символ их скорби и разочарования в себе, он оставил без внимания.

• Полные обсосы, - плевался, пил дешевое и сладковатое, отдающее земляникой, абаканское пиво. - Надолго они здесь? Когда генерал в Москву подастся, эти свинтят за ним?

Единственный раз за время нашего общения и вылазок за город мы не разжигали костер. Андрея развезло - окривел, как турецкая сабля. И потом, уже в темноте, принялся рассказывать, как они с Леной купили коляску. Нельзя было этого делать раньше времени. Как повез Аленку на узи, и буквально перед выходом из дома у него в руках сломался большой кухонный нож, ручка деревянная надвое распалась. Мужик будет, раз нож сломался. Новый надо покупать. Теперь ему уже, пацану. Узи показало: мальчик. Странно, хотел девчонку. Когда все произошло, на улице, в машине, Аленка была в перчатках - они в крови, юбка в крови, сиденье в машине. Она перчатки эти не знала, как снять, растопырила пальца перед собой и визжала. Только в больнице дала снять, а теперь они так и лежат дома в коридоре. Кровь засохла.

Я вспомнил, как она, выходя на улицу, всегда надевала всё чистое и наглаженное - вдруг, говорила, машина собьет, в больнице или в морге начнут раздевать… О киллере Андрей не сказал.

• Противно, себя жалею. А так нравится себя жалеть. Да ты это знаешь. А он… Он в раю. Наш рай - это комья слизи, скопище утробных плодов, эмбрионов. В озерах крови. Материал абортариев. Предводителями там - трех-пятилетние дети. Замученные родителями, убитые маньяками. С вырезанными гениталиями, с проломленными черепами. И мой пацан там. Им там, уродцам, весело. Никого, старше семи лет, в раю нет. Это стопудово… Он там плачет?.. Представляешь, как Бог нас ненавидит? Любовь, любовь. Какая, откуда ей взяться? Бог молчит. Потому что ненавидит нас. Мне снится, что я в руке держу его маленькую ручку, просыпаюсь и еще какое-то время ощущаю это.

А потом из-за туч быстро выкатилась маленькая луна. Мы оказались в круге света, он сгладил сырой берег с тихой рекой, успокоил короткую еще траву, всё вокруг перестало быть собой, став ртутным, неживым, вечным. Будто небо лопнуло, и всё наше исчезло в этой дыре, и явился Он сам. Может, приголубить этого неправдоподобного бандюка, погладить по вырезанной из камня щеке, успокоить. Насчет Его ненависти Дюша точно хватил лишка. Он же раньше приходил уже к нам, пытался спасать, значит, что-то мы для Него значили, да и значим до сих пор – ведь и тогда мы были такие же мутные, не лучше.

# *

Они вдруг помирились. Вероятно, до сих пор любили друг друга, и, не исключено, хотели выжить. А Пучу Андрюха нашел подругу. Сову-самку привезли его друзья с плато Путорана. Назвали Пучкой.

Нас с женой позвали на день рождения Лены. Отмечали на «Зените», в узком кругу. Я сидел рядом с ее мамой Анной Прокопьевной, маленькой, бесшумной, пахнущей, как ребенок - горячим, только что выглаженным бельем. Она постоянно подкладывала мне в тарелку еду. Через плечо мог заглядывать на лоджию: совы сидели по разным углам, безжизненными пнями, отвернувшись друг от друга. Они остались одинокими.

Анна Прокопьевна, как я знал раньше, Андрея особо не жаловала, но в жизнь дочери до тех дней не вмешивалась. И, насколько понял из нескольких фраз, произнесенных еще до того, как сели за стол, именно Анна Прокопьевна теперь заставила Ленку смириться и просить прощения. Между ней и Дюшесом все-таки еще били разряды; и, одеваясь, услышал из кухни глухой голос Анны Прокопьевны: «Это - твой человек. А и достоинства, и недостатки мы любому сочиним».

Гуляли по проспекту Мира - на нем появлялась первая брусчатка. Гастарбайтеры вколачивали ее киянками в песок - теперь революционерам будет чем громить буржуазные витрины. До дефолта оставался месяц. Миллион людей подобно нам чувствовал: что-то случится. (Раз так, то и случилось.) В ресторанах и кафе не было свободных мест уже с обеда. И никто не уходил, пили, никуда не торопясь. В городе тем летом впервые образовалось множество открытых площадок, на которые вынесли пластмассовые столы и стулья, рестораны открывали террасы, их тут же заполнял народ, который, похоже, даже на сон не прерывался. И если куда и перемещался, то лишь в соседнее кафе.

Столь же нелогично вели себя птицы - метались по небу, как мальки в заводи от щуки. Ветер приносился за три сотни верст из Хакасии, засыпал песком террасы, людей на них, тарелки. Песок был в бокалах с вином и пивом, в соусах. В глазах. Небо, искренне синее - до вульгарности, регулярно пробивали, спотыкаясь, молнии. Почему-то почти всегда они начинали надрывать напрягшийся купол на северо-востоке, невысоко над горизонтом, словно их побочно выбрасывали находившиеся в той стороне плавильные печи КрАЗа: небесные разряды выглядели ослепительно белыми, алюминиевыми. Опускалась, расползаясь по улицам, сероводородная вонь. Тем же летом город испытал очередное нашествие крыс.

Видясь с Дюшесом, сидели на набережной у речного вокзала, за пластмассовым столиком. Если лил дождь, обычно ехали или шли в кафешку на Стрелке. Как-то, надувшись пива, вывалились из него и обнаружили гаишников: невдалеке припарковались и ждали, когда мы сядем и тронемся с места. Уверены были, что поедем, даже особо не прятались. А мы не поехали. Посидели в машинах и вышли. Мимо проходили, Дюшес еще им руку согнул в локте и второй, ребром ладони, рубанул по ней. Менты, хохотнув, отвернулись

Вышли на Маркса, посадили Ленку в такси. Жгли костер на Стрелке под вантовым мостом, где парапет обрывается, прятались от собиравшегося дождя. О чем тогда говорили? Забыл. А что делали, да, всё запомнилось очень хорошо, сейчас будто кино про нас смотрю. Немое цветное кино.

Через неделю Андрей с Ленкой поехали на Караулку, я тоже взял жену, увязались с ними. Там, сразу под базой Технолаги*, на узком пойменном лугу девчонки собирали мелкую оранжевую облепиху. С ними соперничали шустрые и наглые бурундуки. Снова не помню, о чем болтали. Видимо, ни о чем. Был последний день лета. Дожди переполнили Красноярское море, и на плотине открыли затворы. На глазах Енисей начал пухнуть, подниматься, вода всё прибывала, затапливая ивняк, кусты одичавшей облепихи, костер. И сверху полило. Отогнали машины. Мокрыми недожаренными шашлыками кормили собаку, осторожно подошедшую к нам.

Да, вот тогда, в те дни, может, даже на Караулке Ленка рассказала сон. Я запомнил его потому, что незадолго до этого разговаривал со знакомым психиатром - о последствиях выборов для психического здоровья соотечественников. Беседа с врачом неожиданно вывернула на сны, он сказал, что пациентам начали сниться инопланетные (или земные, прятавшиеся до времени в пещерах) великаны. И снится также волна, на фоне которой и высотки на Дубровинского, и свечка на Стрелке кажутся игрушечными. Эта толща воды накрывает Ярск.

(Вообще, горожане часто спорили, смоет ли его весь, если плотина ГЭС рухнет, или какой-нибудь район уцелеет: Академгородок, Северный, Солнечный. Часть Рощи? Караульная гора? Правый-то берег точно затопит. Ну, невозможно это, восклицали энергетики. Их продолжали пытать: а все-таки, предположим, что если? Ну, если гипотетически, сдавались энергетики, 30 километров до города волна будет идти три часа, она будет не фронтом идти, а стекать, город успеем эвакуировать весь. Нет, какие три часа, восклицали оппоненты, восемь минут! И волна прорыва будет с высотой лба у плотины в 50 метров! Вернется в русло река через неделю.)

Так вот, тот самый Ленкин сон: «Три хулигана - таких характерных, как их изображали в советских фильмах, матерясь, тащат за собой на веревке голубую детскую коляску. Останавливаются под балконом, я смотрю на них, отодвинув штору. Покурив, хулиганы кидают в пустую коляску окурки, по очереди наклоняются и плюют туда. Из-за угла появляется влюбленная парочка, парень кого-то мне будто напоминает, девчонка незнакомая. Хулиганы кричат им, но те не слышат - смеются, целуются, потом выбегают на дорогу. Вдруг начинают танцевать. Я оборачиваюсь в комнату, зову: «Андрюша!» Он подходит. Мы вместе смотрим. Дождь, под которым они танцуют, как-то начинает блестеть, ослепительно блестеть, и эта парочка ныряет в самую глубокую лужу - прямо на дороге, напротив остановки «Зенит». Всплывают, не шевелясь, также рядышком, я хватаю Андрея за руку, мы выбегаем из дома, поворачиваем за дом, бежим к дороге и сразу видим: там, от линии горизонта, прямо по проспекту со стороны Рощи идет к нам великан в чем-то черном, плотно обтягивающем. Ну, примерно как у гимнастов цирковых, что ли, трико, только ткань какая-то странная, не знаю. Андрей словно знал, что так будет - сразу хватает меня в охапку и, задыхаясь, мчится домой. Не захлопнув дверь, садится за стол и что-то пишет. Я знаю: это о великане, чтобы все знали, от чего мы погибли. А то, что мы погибнем, это я откуда-то знала наверняка. Великан уже в белом и идет к влюбленным, к той парочке, что танцевала пять минут назад, а сейчас они мертвые, со спокойными улыбками, в дождевой воде прямо на проезжей части. В комнате звонит будильник. Я хватаю его, сжимаю в боязни, что великан услышит, и тогда Андрей не успеет всё записать, но почему-то не нажимаю клавишу, глушащую звонок, а перевожу стрелки назад. Ставлю будильник на стол и вижу, что стрелки разгоняются и быстро-быстро устремляются вперед, бегут, бегут по кругу, бегут, и это вот уже не круг. Что-то, не знаю … Андрей отрывается от бумаги: «Скажи последние два слова?»

# *

Она тогда сон рассказала не до конца. Не помню, при каких обстоятельствах узнал окончание. Или она его придумала? Она вновь вспомнила тот сон, когда Андрея уже не было с нами. И сказала, что увидела тогда длинную, бегущую строку. Слова выглядели как формула. И словно их строй был разгадкой: «Любить жизнь как любить жизнь как любить жизнь…» И – некто нажимает Caps Lock: «ЛЮБИТЬ ЖИЗНЬ КАК ЛЮБИТЬ ЖИЗНЬ КАК…»

Зачем, для чего тогда являлись сны с великанами; почему мы спорили о восьми минутах, о том, как быстро зарастет тайгой смытый Красноярск? Говорил Андрею, что у нас не тропики, вспомни в Козульском районе брошенный Столыпинский тракт - век назад вдоль него ставили деревни, которые начали исчезать при Хрущеве. И что - мы тогда шли по этому, обустроенному человеком, теперь пустому пространству, видно было, где стояли дома, где тянулись улицы. Сохранились две скамейки, стол под навесом, помнишь, сидели, достали бутылку, и пошел медленный снег? Да нет, ерунду говоришь, за считанные годы тайга, как языком все слизывает, ничего не остается, не проехать и трудно пройти. Вспомни Боганиду, Кемь… А ведь действительно: там не осталось от поселений просто ничего, как если б их не было вовсе, хотя люди там жили еще 20 лет назад.

Лебедевцы сидели на чемоданах, ждали, когда лететь в Москву окончательно. Они сновали из Москвы в Красноярск в понедельник-вторник, и обратно, из Красноярска, в четверг-пятницу. Как сказал Быков (он уже начинал осознавать, что его динамят), к маме летают, на пирожки. «Красэйр» вводил дополнительные рейсы в Москву. Жизнь в постоянных перелетах туда-сюда-обратно до чертей уже им надоела, как и сам Кырск. Командировка в Сибирь затягивалась. Дисциплина падала, началось мародерство. Понятно: тридцатитысячной армии после красноярской виктории ни новой войны не предложили, ни демобилизовали. Хлебные места достались далеко не всем. Посты отдавали не партийцам, месившим по деревням апрельскую грязь, а никому не известным московским мальчикам: Лебедь расплачивался со столичными банками. Причем юноши сменяли друг друга с частотой крупье в казино. Эта многоликая сволота для управления краем не годилась, но была в самый раз, чтобы урвать, стырить, сгрызть и увезти за щеками в Москву про запас. Лебедя сие не травмировало. В навыках десантного военачальника - работа с постоянно обновляющимся личным составом. Причем работа с теми, кого пришлют по команде.

Вполне определившись уже, что дальше будут двигать Лебедя, банкиры всё же ужасались, вглядываясь в происходящее на красноярской земле. Говорил Андрею: такая планида у нас - служить стране. Ведь, вроде, всё уже предначертано, а Россия тем не менее, наглядевшись на Красноярск, развернется, не пойдет туда, куда ей уже определили. Дюшес кивал и молчал. Нет, разглагольствовал я, конечно, самосвал, выскочивший навстречу Машерову в Белоруссии, - это более эффективно. Но.

Самосвал появится; только вертолет с Лебедем рухнет, когда он уже проиграет; вертолетные лопасти, кружащиеся в белом небе, в снежном заряде, перерубающие хвост машины, лишь подпишут давно состоявшийся факт смерти генерала. За два с половиной года до этого России предъявят Путина. И два с половиной года генерала будет корежить.

Не помню, говорил ли Андрею: Лебедь – русский, и, как водится у нас, вроде, добился победы, но в итоге проиграет. Не сравниваю, но это как в главной войне – Гитлера разбили и просрали победу. Даже если это понимаешь, точно помню - от того не легче. Город прогибался под оккупационную власть каждый день, каждую ночь. Поэтому мы тогда так зачастили - подальше, чтобы берег и костер. Набивали багажники сухими дровами. Мы тогда много ссорились - все, со всеми. С нами ездили мои друзья. Безухов отъехал побандитствовать в Москву. Постоянно лили дожди - Господь не отчаивался, не оставлял попыток отмыть небо, и не нам судить, насколько то занятие было бесполезным, но грязевые потоки уже разрушали Красноярск, осыпая стены, размывая улицы и набережные. Земля захлебывалась грязью, даже ей было достаточно.

Осенью 98-го на Мининских Столбах мы и увидели, как клин гусей заслонил нам, специально для нас, звезды над гулким пустым лесом. Нам дали без дождя день и ночь, ясные, с поштукатуренным сухим высоким небом. Выцветшее пространство вокруг белесого пламени костра. Дюшес впервые выглядел беззащитным, и все мы были какие-то бледные. Возвращались в туманной мороси, по вымытым листьям. Мокрые горы поседели.

#

6. Река

Эта земля не всегда была захваченной, уж рождалась-то точно свободной. Коллективная память об ее детстве, впрочем, отсутствует (верный признак того, что оно было счастливым). Сейчас, когда эта земля при смерти, судить можно разве что об ее зрелых годах. Они были всякими. Насколько, конечно, колонии доступно жизненное разнообразие. Но пришельцы, более или менее беспардонные, всегда повторяли в повадках римлян и византийцев, не брезгуя короткими контактами с аборигенами, женились на барышнях из местных элит. В центре Красноярска, на Стрелке, под шутовским «утюгом» большого концертного зала, где поют и пляшут, в долбленых гробах гниют кости той горстки русских, что пришли сюда в XVII веке и контролировали огромную территорию, населенную множеством народов. Рядом с белыми джентльменами лежат их жены - все, как одна, из местных, монголоидной расы. У них подростковые скелеты, и они были некрещеными - в колодах бусины, амулеты. Русским пришельцам это не мешало, они даже восприняли местный ритуал похорон: лежат головой к югу. Лебедевцы, хоть и давали понять, что им нужен Кремль, от Берега же Слоновой Кости требуется лишь слоновая кость, к чумазым – ничего личного, business only, тем не менее тоже вожделели дщерей туземной элиты. Толстогубый, помогавший себе говорить уркаганской распальцовкой, с богатым и темным прошлым вице-губернатор Вернер-Новиков завёл роман с дочерью совладельца КрАЗа Дружинина, к её дню рождения отправил 38 открыток – каждая площадью 18 квадратных метров: на розовых рекламных щитах по всему городу сообщалось: «Котенок, я тебя люблю! С днем рождения». Позже, когда лебедевцев сменила никелевая рать, вице-губернатор с бритой наголо головой женился на дочке известного местного спортсмена - блондинке-теледиве с чувственной губкой и выразительными глазами оленихи.

Из-за дочерей человеческих война с варягами и завязалась. Не из-за денег, их стали считать позже. Ну и уж, очевидно, то не было восстанием за деколонизацию или бунтом против Москвы. Лебедевцы не были Москвой. Приднестровье, Чечня, Алтай, Урал, Кубань – откуда только их не понаехало. И потом: хоть и грабили быстро, нахрапом, гуртом, хоть и не стеснялись обозначать место каждого за столом и подле него, ничего оригинального не привнесли. И формула, вертевшаяся у многих на языке насчет лебедевцев: это – фашизм, разумеется, была гиперболой. Никаких расистских штучек, геноцида по месту рождения. Туземцев массово не расстреливали, репрессии были поначалу затеяны только против местного начальства, а когда один гад пожирает другого – кто против?

И поскольку – ничего личного, даже естественная оппозиция Лебедю сдулась пробитым баллоном. От кого ждали хотя бы иллюзии возмущения, лишь шевелили жабрами. Может, молчание и не было знаком согласия, а, напротив, многогранным, с подтекстом, однако, когда доходило до дела, вся местная знать, кого еще не кинули в тюрьму, стелилась под лебедевцев.

О формировании ополчения и не заикались. Но, как водится, подняли голос бабы, и до визга - требования выплатить задержанное жалованье быстро переросли в политические и антилебедевские. Колонна учителей Сухобузимского района отправилась в Красноярск пешком. Преодолев трехдневным маршем 70 верст по Енисейскому тракту, педагоги взяли краевую администрацию. Уже в пути ходоки к Лебедю узнали, что в крае объявили забастовку тысячи солидарных с ними коллег, более сотни школ.

Однако Лебедя в его резиденции не нашли. Отобедав в чиновничьей столовой, учителя пообещали устроиться в администрации на ночлег. Звучали хоровые песнопения, зачитывались сообщения с мест: коллеги из Уяра добираются автостопом, коллеги с Ангары ждут, когда встанет лед и повторят марш.

Губернатор тем временем лежал под капельницей. Для разговоров он предпочел педагогам канадских тележурналистов. Поздно вечером всё же в администрацию заехал и восставших принял. Традиционно посетовав на казнокрадство бывших властей, сообщив, что в Норильске снят прокурор, начальники налоговых инспекции и полиции, генерал пообещал на следующей неделе отдать половину сентябрьской зарплаты.

Кроме женских коллективов, протесты генерировали и журналисты, даже отдельные редакции. Однако реальная сила - бандиты, являвшиеся параллельной системой власти, - были в те дни еще на стороне Лебедя. Из какого дерьма твоих коллег слепили, спрашивал я Дюшеса.

И вот это случилось. В жалких организмах взыграла элементарная ревность. Ведь это они всегда разбирали барби. Они рыскали по улицам-кафешкам-клубам, выискивали ярких, самых броских из подрастающего поколения, чтобы отметиться - «первый, нах!». Портили девственниц, и, позабавившись, чаще всего, оставляли их. Ну, может, спустя неделю-две. Далеко не отпускали, подкладывали под нужных людей, друзей-коллег, приехавших обмениваться передовым опытом из других регионов. Теперь бандюки увидели, как пришельцы, чиновники колониальной администрации метили их территорию, бездушно уводили из-под носа их добычу.

Энергия войны, неисчерпаемая, вечная, величина на земле постоянная, начала скапливаться на енисейских берегах. Сгущалась с каждым вечером. Первые стычки в кабаках, драки на дорогах. Совсем скоро можно было физически, недвусмысленно ощущать, что это такое - разлитая по земле злоба, бодрящая, как утренний морозец, приподнимающая людей, взвинчивающая их, зажигающая им глаза, позволяющая уже больше не жалеть ни себя, ни других, другие становились дичью; ну и как мог действовать Дюшес, этот шизоид? Если ничего хорошего в то время на той земле не выживало, не могло прорасти, ядом напитанное?

Историй в мире тридцать девять или всего четыре, но что боги, что герои, прежде являвшиеся и чудившие в колониях, теперь мало кого бы заинтересовали, на них просто никто бы не повелся; Елена, ради которой в Трое погибали армии, - вот изначальный, вечно живой и актуальный сюжет. Именно фемины в накопленном красноярском заряде стали той самой выемкой конической формы, что сконцентрировала и усилила образованием струй действие взрыва. Эффект Монро (не Мэрилин, но по смыслу - да), он же кумулятивный. Дюшеса с Ленкой (воюя за которую, он убьет себя; так происходит очень часто) встретил той осенью на кладбище. Случайно: я приехал с женой на могилу ее отца – навести перед зимой порядок, Дюша поминал ребят – была третья годовщина гибели двоих его друзей. На капоте початая водка, пластиковый стаканчик, Ленка отсутствующе щелкала семечки, точно это не она.

Пожали руки, ни о чем не спорили, мнительный Дюшес довольствовался собственной фантазией. Он разговаривал с собой, я молчал: «Мы никогда не согласимся друг с другом. Ты меня никогда не сможешь победить, потому что я тебя никогда не предам… Я им лапником могилы выложил. И тебе выложу, если придется… Заметил: мы ходим одними путями? Вот встретились ведь, а значит, есть надежда, что и на том свете свидимся». Мимо, вплотную, прошла вереница машин с зажженными фарами – «волги», «форды», «тойоты» с черными ленточками на антеннах, в каждой машине сидело по двое мужчин. Дюша, провожая взглядом саркофаг из красного дерева, запел: «На старом кладбище / Лежат бандиты. / Не сами умерли, / А все убиты…»

Увидел: Ленка смотрит на него с презрением и не хочет этого скрывать от меня. Моя жена тоже это заметила и промолчала всю обратную дорогу. Когда садились в машину, прощались, боковым зрением уловил взгляд жены на себя, полный сожаления. Так она на меня никогда не смотрела.

Что тут скажешь. Женщиной, безусловно, лучше обладать, чем не обладать. Потому что в первом случае возможны и любовь, и счастье, а во втором, даже только думая о любви и счастье, ты будешь хотеть одного – обладать ею. В сердце будет лишь вожделение. И это опустошит тебя до животного. А еще скажу, что Елена - это и есть Троянский конь. Так происходит очень часто. Елены губят всё.

На стене речного вокзала тонкой чертой отмечен уровень наводнения 1966 года. Уровень ненависти, захлестнувшей с осени 98-го город, потоком ломающей людей, пролегал по слою грязи, смерзшейся на крышах высоток. Пространство снова, как перед выборами губера, полнилось возбуждением. В ненависти родство и близость душ обретается так же легко, как при посадке самолета с невыпустившимся шасси, три часа кружащего над пригородными полями, чтобы выработать топливо, – все пассажиры даже не то чтобы об одном думают, это одно у всех в позвоночнике, в костях.

# *

Насчет воды у Дюши была теория. И он ее проповедовал. Слушайте, вкратце. В начале было ничего. Потом, известно, было слово. Потом соответственно много слов. Много слов, то есть вода. Много слов – это вода. Была вода. Из нее или в ней всё возникло, в нее всё уйдет. Именно вода и претворяет в жизнь Божьи замыслы, она гибка, и пластична, и меняет свои свойства, как Он захочет, с ее помощью Он карает и воздает, милует и милосердствует, дарует, вразумляет и повергает в прах. Вся красота на планете – от воды, всё, что мы называем небом, то, какое оно – от воды. Всё, что мы называем жизнью и то, чему радуемся, - от воды. А без нее – мертвые пространства, напрасная твердь и никчемная пустота. Когда Господь нас оставит, вода уйдет вглубь земли и ничто и никто уже не заставят ее к нам подняться. Всё, вся теория. «Thisistheend, beautifulfriend». *

И вот ведь какая штука, эта вода - та самая, Его орудие, - вот она, всегда рядом. Какое было там первое слово, на каком языке, мы точно не знаем. А вода та - пока с нами. Когда мы ходили на катере или лодке по рекам-озерам, да даже переправлялись на пароме или шли-ехали по мосту, Дюша внутренне подбирался, менялся лицом, прекращал материться, не курил, в общем, вел себя, как в церкви. Если кто-то рядом с ним позволял себе нечто, по мнению Дюшеса, неподобающее месту и моменту, то огребал по-полной. Если кому-то вздумалось бы бросить фантик в воду, поссать в нее, священную, из лодки, то никакие уверения в том, что Иисус учил нас любви к ближнему не помогли бы – убил бы во имя этой любви (Дюша, прости дурака, что слово «вода» пишу с маленькой буквы).

Засунув зажженную сигарету в рот тому, кто забылся, Дюшес бормотал извинения - перед водой, наклоняясь к ней. Надо побурханить, затем говорил он, доставал водку, наливал, макал в стакан безымянным пальцем левой руки и стряхивал капли на четыре стороны. Так я узнал, зачем этот бессмысленный палец нужен человеку. А вообще это, конечно, не им придуманный ритуал, он в ходу почти у всех местных народов. По версии аборигенов, сей палец на левой руке самый чистый у человека, потому им и потчуют потусторонние силы. Дюшес, однако, в своем истовом поклонении воде превосходил самых шаманистых шаманов.

При этом саму воду, отдельно, он не обожествлял. Он наделял ее магической силой лишь потому, что полагал воду дланью Отца нашего. Отсюда естественным образом вытекало его желание взорвать плотины, которые рубят воду, и заводы, которые ее отравляют. Во всяком случае, естественным это кажется мне.

Как и само возникновение его верования. Жить на берегу самой красивой реки и не мочь в ней искупаться даже в самое испепеляющее лето. Ну, где еще таким, как Дюшес, рождаться, как не здесь, кому здесь еще рождаться?

Мне нравится евангельская трактовка насчет слова в начале начал. Но ветхозаветная постановка вопроса, приземленная, о том, что Бог в начале сотворил небо и землю, «и Дух Божий носился над водою» * * мне кажется реалистичней. Жадный до жизни Дюша объединил за костью невысокого лба эти версии. Добавив свое – он, как вы помните, признавал за начальную субстанцию «ничего». Это «ничего» вне причин и следствий, этот, как понимаю, универсальный, абсолютный, бесконечный негатив, у него уже что-то, уже субстрат, это «ничего» уже было. По моим наблюдениям, ни на что не претендующим, люди, привыкшие существовать на краю небытия, бандюки, чувствительны к таким вещам, которые не понять. К таким вот штукам, как «ничего».

# *

Не помню, так ли и о том ли думал тогда, но сейчас, вспоминая, как с Дюшесом качались в лодке над быстрее неба убегающей толщей холодной воды, а в ней мерцали солнечные зайцы, стада зайцев, и, натыкаясь на лодку, на наши темно-зеленые тени, уносились, и пахло рекой, мне кажется, что я всегда связывал воду, которая вокруг нас, со временем, которое тоже повсюду. Воду, которую до нас уже много раз пили, пили лани и львы, куропатки и гады ползучие, римляне и греки, корейцы и китайцы, пророки и убийцы, все твари, соединенные одной лишь водой воедино, которая утекала также неостановимо, но возвращалась сюда же, эту воду, из которой мы, из которой всё вокруг, которая в деревьях, горах, небе, - со временем, которое тоже повсюду, которое вездесуще, как Дух Божий, и всем достается и всюду проникает. Утекающая вода и утекающее время, убивающие и исцеляющие, упускаемые нами и растрачиваемые, мертвые и живые, стоячие и бегущие; вода и время - это разные образы одного и того же. Чего? Если не Его самого, то Его замысла? Вряд ли Он тождественен своему замыслу, иначе как бы Он смог плюнуть на нас?

Похоже, лишь вода и время и претворяют Его план насчет нас, они и суть этого Его проекта, и орудие.

О чем еще можно было думать в лодке, сносимой от Стрелки, от бывшего музея Ленина, этого авангардистского сооружения в виде массивного креста, вдоль острова Татышев, поросшего ивняком. Под Октябрьским мостом, где Енисей бурлит. Мимо деревьев, накренившихся и поваленных ветрами и разливающимися летом водами. Над периодически поднимающемся и проявляющемся в черноте каменным пестрым дном, пролетающем под нами мозаичными фресками. К Гандонам – прудам в Зеленой Роще, к «даче Быкова», как народ окрестил загадочную охраняемую постройку под высоким берегом проспекта Ульяновского – она выглядела причалившим корейским бронированным кораблем-черепахой времен династии Чосон. Сюда, в заводь, прибивало всплывших утопленников, поеденных рыбами. Нас несло дальше, к самому КрАЗу. С моста «777», под которым мы проходим, на каждого из нас падают крупные капли.

Вода покачивалась на бегу, стремясь к океану, и колыхала нас, как птиц в ветреном небе, через полчаса легко входишь в транс, а ближе к дудкам алюминиевого завода, играющим тоже нечто трансовое, возвращается ощущение, что вот здесь, под КрАЗом, благодаря алюминиевым чушкам, бликующим на солнце, и измененному ими состоянию времени-воды-пространства и состоится воскрешение мертвецов. Где, как ни здесь. Пути Ему подготовлены и расчищены, пространство голо и ждет. Элемент номер 13 менделеевской таблицы радикально изменил состав крови, бегущей по жилам, состав бумаги и кожи, слез и поднимающегося над водой тумана. Гладь серой енисейской амальгамы со скачущими по ней солнечными зайцами и ползущей мушкой – нашей лодкой смиренна и приготовлена ко всему; сколько уже этой водой омыто народившихся и умерших. Время готово замереть и потом пойти вспять; благодаря строительству дамб на Енисее и Ангаре, торможению вод, громадных масс и объемов, время теперь замедлилось, как никогда. После запруживания сибирских рек и воздвижения алюминиевых заводов день стал гораздо длинней. Вращательный ход планеты нарушен.

Когда поделился с Дюшесом этими соображениями, он отреагировал: «Я знаю, как проверить. Надо всем умереть. Всему человечеству. И сразу станет ясно, будет ли Он воскрешать. Если будет, то когда еще - все умерли, чего ждать-то? Главное, никого в живых не оставлять, даже наблюдателей, чтобы Ему не на кого было ссылаться, кивать, некем оправдываться». Он подбирал слова, запинался, чтобы не материться на воде.

В этой жизни, на этом свете нас ждало впечатлений и заблуждений еще до черта, и мы их все испытаем и изживем, и Солнце будет, и радости, и даже если не прояснится ничего с Красноярском – зачем он такой вот, и не выяснится ничего с нами, это даже к лучшему; а потом гикнемся, и всё. Даже Он, Боже, не вынес нашей жизни, предпочел уйти. Я думал, как Дюша ставит себя на Его места и представляет, что с нами делать, со всеми. Получалось плохо, как в дурацком кино, штампованное такое начало голливудских фильмов: камера наезжает на большой город, вот дымка рассеивается, его небоскребы и огни все ближе, появляется конкретная улица, дом. Или лодка на реке, в ней двое. Это вообще-то не американская логика, а наша, азиатская, это у нас до последнего времени было принято так писать адреса на почтовых отправлениях: область или край, город, улица, дом, квартира, ФИО. От общего к частному. На индивидуалистском Западе конверт подписывают начиная с имени адресата и заканчивая городом и страной. И имя у них обычно впереди фамилии, у нас бы тоже так надо, но обычно – наоборот.

Начинать бы следовало с вида сердца, бьющегося под ребрами, а затем отъезжать: подушка (лодка), окно, дом (река), газон, улица. Нет, получалось иначе: вот непредусмотренные Создателем запыленные зеркала новых мертвых морей, где всегда штиль и всегда в них небо, вот из холодных отрогов Саян, дезориентированные, вылетаем на Красноярскую предгорную равнину со всеми ее прелестями, огнями, дымами. Родные, они приводят в чувства, вот он, главный по площади зеркал город мира, Венеция отдыхает, порты и приморские мегаполисы не в счет, море – не их, оно за их границами, а плоскость Енисея обрамлена городом и мостами, город – тусклый и старинный оклад вечно новой и дикой реки, она – не его суть, но она в нём; параллельно Енисею текут электрические реки, обращаясь в городе мастеров в блестящий алюминиевый поток. Вот пустыри за КрАЗом, они тоже со временем стекленеют (свойство земли, обогащенной трупами, производить замечательного качества стекло, немцы открыли еще в ХVII веке, а французы даже предлагали превращать останки в стеклянные бюсты и барельефы покойных – визуальная память из субстанции, тождественной усопшему). И этот сложный зеркальный лабиринт может фокусировать время. И тут мы с Дюшей болтаемся в лодке между алюминиевым блеском и речным, участники в игре зеркал, можно опустить руку в воду. Речное зеркало иногда идет странной рябью, и это никак не следствие ветра или находящейся в этом месте отмели, рябь - сама по себе, как гусиная кожа у впечатлительного зрителя. О доле трагедийного в этой сцене с лодкой посреди быстрой и многоводной реки не мне судить, хотя, думаю, есть от чего мурашкам пойти.

Над нами пролетал поднявшийся с острова дельтаплан, над ним, вероятно, висел спутник, дальше - ничего заслуживающего. Вот парадокс, говорил я Дюше, а время у них, на Западе, наоборот – от большого к малому. Пишут месяц, потом дату. А у нас дату, месяц, год. У них и главный праздник – Рождество, у нас – Пасха, им важно рождение, нам - исключительность, подвиг; они не надеются даже. Вот тебе еще одно доказательство: люди начнут воскресать именно здесь. Я – патриот, прикинь.

Дюшес попал, посмеявшись насчет наблюдателя. Поддел меня. Будто я сплю и вижу, как пишу репортаж с грозного судилища над ожившим обществом. Суть, однако, в том, что всё действительно зависит от наблюдателя, от степени его отстраненности. Вне сознания время не рождается и не существует. Но в сознании время имеет только одну количественную характеристику, секунда настоящего следует за секундой уже прошедшего. Как понять изменение плотности времени или его направления? Для нас всегда пространство было существенней времени, мы умеем с ним обращаться и его описывать. Место важней времени, потому что место – циклопические корпуса с магнитными завихрениями, трубы-заточки, дырявящие небо, - определяет нас и наши поступки. А понимать происходящее со временем, которое всегда одно и то же, у нас нет ни органа, ни чуйки. Мы шли под факелом КрАЗа, на сквозняке из геенны, и я тогда не знал и до сих пор не знаю, как описывать даже не то, что время, а хотя бы сам алюминий, который в состоянии творить с ним чудеса, структурировать и овеществлять изменения в его течении, этот металл, который в то же время и категория адского, переработанная кровь и раковые опухоли. Но я чувствовал, что наблюдатель и решает вопрос со временем, а значит, с этим миром. За нас, за меня это делать некому.

Что произошло в течение дальнейших нескольких секунд, не назвать, конечно, ужасом, разве что неожиданностью. Будто покойник на отпевании улыбнулся да стал тихонько подпевать батюшке. Это сейчас, когда знаю свой анамнез, случившееся мне кажется абсолютно логичным. Но не тогда. А было так: зачем-то приподнявшись, наклонился к борту, и, вытянув шею, стал смотреть в воду. И даже не сразу сообразил, что внизу не вижу своего отражения. А когда понял, вот это мгновение, эта пустота, низкое и оттого отчетливое небо в воде на том месте, где должен быть я, несколько смутили меня, если уж начистоту. Ну такой уж бзик у меня – сомневаюсь, жив ли я еще. И когда наклонился еще ближе к воде и отражение, наконец, увидел, то накренил лодку так, что она черпанула воды, и Дюшес, конечно, от души выматерился бы, если б не был язычником.

# *

Год, по-моему, еще 94-й. Запланировали пеший поход, и, чтобы не бросать машины в Минино, решили ехать на электричке до станции Караульной. Субботним утром встретились с Дюшесом на вокзале. Выходя из троллейбуса и, увидев столпотворение, сразу понял, в чем дело: попали на торжество народной дипломатии – краткую остановку состава «Пекин-Москва» или «Улан-Батор - Москва». Монгольский поезд останавливался, вроде, четыре раза в неделю, китайский - три. Тогда это были поезда-призраки: об их движении информация не разглашалась. Засекретили их потому, что как только они прибывали, на перроне устраивалась барахолка. Монголов, предлагавших шмотки, нередко выпускали из поездов, китайцы торговали прямо из окон, лежа на верхних полках. Основным товаром были кожаные куртки. Летом 92-го, оказавшись в этой кутерьме, я запомнил цены: черная кожанка -5 тысяч, в магазине - втрое дороже, рыжая куртка от китайцев стоила 7 тысяч целковых. Спортивный костюм - 2 тысячи. Еще - обувь, джинсы, футболки. Потом я поинтересовался: выходило так, что к каждому поезду собиралось до двух-трех тысяч коммерсантов, каждый поезд уносил не менее пяти миллионов налички (тогда дефицитной - учителям в крае выдавали зарплату водкой, отрубями, селедкой и гробами).

О приближении летучих голландцев не сообщалось, но верным признаком их близости было появление буревестников капитализма - молодых людей с сумками модели «мечта оккупанта». Они слетались и терпеливо подпирали стены вокзала. Фантомы обретали плоть обычно подальше с глаз - где-нибудь на шестом-восьмом пути. И, приближаясь, захлебывались гудками, страшно скрипели тормозами - на штурм поездов бросалось неожиданно много народу - чуть не весь вокзал. Негоцианты, открыв окна, издалека призывно махали руками. Участвовать в товарообмене спешили также продавцы водки и травы.

Русские шли на штурм как по одиночке, так и бригадами: одни пробивались к окну, объяснялись с продавцом и расплачивались, другие ловили выкидываемые из окна шмотки, проверяли их на дефекты и упаковывали в сумки. Если из окна прилетало что-то не то или товар был с изъяном, обменять его получалось не у всех - проникнуть в вагон не позволяли солидные проводники в белых фуражках и с большими желтыми звездами на погонах.

Для приобщения к процессу требовалось немного. Уяснить, что китайцы меньше пятисоток купюры не признают - некогда считать. Договориться, чтобы тебя кто-нибудь подсадил, когда будешь отдавать деньги и полезешь за шмотками по головам.

В бывшем форте и лагере, только что переставшим быть закрытым, эта международная барахолка выглядела столь же уместно, как на борту эсминца. Хотя груженные тряпьем верблюжьи караваны из-за границы сюда ходили с самого основания острога. Перед Спасской башней (отсюда взял начало парадный проспект Красноярска – Мира) проистекала тогда и работорговля – красноярцы несмотря на недовольство Москвы продавали пленников «мунгальской, киргизской и калмыцкой породы». Обычно их выкупали монгольские и бухарские купцы.

На этот раз в поток барахольщиков влился приток дачников - нашу электричку тоже загнали на задворки. На моих глазах даму в платочке с тяпками и вилами волей толпы вынесло к поезду-лавке, и она не смогла остаться равнодушной к ярким тапочкам. Ей выкинули то ли не те, которые она хотела, то ли дефектные. Поезд тронулся, китайцы продолжали бабке улыбаться и махать, прощаясь, рукой. Она грозила им тапками и громко материлась. Внеся мимолетное оживление в местную жизнь, поезд помчался дальше на запад.

Заскрипела и электричка. Андрей, снимая рюкзак, чуть не зашиб бабку, продолжавшую материться на китайцев. «Овца,» - процедил он, и бабка замолчала, протиснулась в вагон. Мы ехали в тамбуре.

Закрыл глаза. В мозгу висел листочек, вырванный из тетрадки в клеточку, разлинованный, как сумки спекулянтов, на котором синими чернилами значилось расписание прохождения китайского поезда через станцию Кунгур. Видел каждую цифру. В в/ч 68991 и 10256, в коих служил срочную, такие листочки (как вариант - машинописные) висели во всех казармах и боксах. За пять минут до прохождения поезда мы завешивали окна одеялами. На них, грязно-синие с тремя черными полосами, периодически пришивали петельки, если старые прохудились, и по команде эти петельки набрасывались на гвозди, вбитые предшественниками в оконные рамы. Поезд проходил перед отбоем, зимой в это время в казарме горел свет. Стекла всегда были запотевшими, на узких подоконниках стояли лужи. Одеяла мы снимали уже мокрыми, тяжелыми, вонючими.

А еще было расписание пролета спутников-шпионов, но нас оно не касалось, офицеры, надо полагать, сверялись с ним, когда выгоняли технику из боксов.

В отправлявшихся письмах цензор вымарывал всякие упоминания о технике, которую мы протирали для блеска водой, смешанной с соляркой. А письма из дома хранить было запрещено. Только последнее. Очередное получал - прежнее сжигал.

Двести тридцать шагов от казармы до ворот парка. Где терли ветошью броню, выбивали подсохшую грязь из гусениц, выковыривали комья стылой земли из балансиров, грели паяльными лампами, а затем правили кувалдами мятые бардачки, выравнивали секретную технику по нитке, разметали лужи перед боксами. Двести восемьдесят два шага от ворот КПП до парка. Из окон казармы железная дорога лишь угадывалась, а с крыши боксов ее было видно. Это была отдушина - поезда в ту сторону. В сторону дома. Последний год службы, если был в части, всегда перед обедом влезал на крышу. Родной город вспоминался искаженно - как из трамвая, в один этаж, желто-зеленый.

Вечером, у костра, Андрей рассказал о бабушке - она жила в Боготоле, у железки. Пацанами они подкладывали на рельсы монеты; с расплющенными, горячими копейками подбирали скатившиеся по насыпи диковинные бутылки с нерусскими надписями. Бабушка ругалась, заставляла мыть руки с черным мылом. Последний раз Дюшес там был в 80-х. В то время от дороги многие и жили: сутками и семьями, с гармошкой поджидали «николашки» - вагоны с вином. На станции пили, ели, спали. Коротали век. Стоило «николашке» появиться, страждущие бросались навстречу. Аборигены и железнодорожники били морды друг другу, чаще всего вагон с вином, а то и два отцепляли, и состав уходил без него. Из Новосибирска командировали ОМОН, тот навел порядок, но только уехал, штурмы «николашек» возобновились.

«Как можно завоевать страну, в которой нет дорог? - говорил в костер Андрей. - Что нам эти китайцы или америкосы? Если разобрать железку? И взорвать аэропорты?.. На кой нужен этот их прогресс? Китайцы правильно делали, что поставили стенку и рубили головы тем, кто умел строить корабли…Они никуда не ездили, не плавали. И хорошо. То, что нужно. Сейчас у них есть всё. Всё, что есть в мире, - оттуда теперь, от них, у них сделано. Они всех уделали. Этот мир - теперь мир вокруг них».

Вспомнил эту нашу поездку на электричке в тот самый момент, когда из того мира к нам выкинули мулата, который распался на части, как пластилиновый уродец, слепленный ребенком.

# *

Ленка, нарисовавшая столько пейзажей, даже не бралась изобразить наше место в Мининских Столбах. То ли чувствовала то же, что мы, то ли Дюшес пообещал ей головенку оторвать.

Предки были правы: нельзя ничего кидать в реку, иначе твое присутствие обнаружат ниже по течению. Вода категорически не врет.

Благодаря воде американцы установили местонахождение секретных «Додоновских реакторов». Горно-химический комбинат Берия разместил глубоко в толще горного массива; электричка с рабочими и сейчас уходит по полке в скалу Атамановского кряжа, вплотную подступающему к Енисею. Объем подземных выработок соответствует московскому метро 70-х годов. Ядерщики по улицам, пронумерованным, как в Нью-Йорке, ездят на велосипедах. Царство Аида, отгородившееся от неба каменной перегородкой толщиной в двести метров.

Была мысль: здесь же, в подземелье, поближе к чертям, разместить и жилые кварталы, и ракетно-космические заводы. Замкнутый цикл. Люди рождались бы в скальных породах, защищенные от ударов с воздуха, изначально неуязвимые и заточенные на работу даже в условиях ядерной войны, светящиеся в темноте (от счастья), получающие - некоторые - по две зарплаты (по числу голов). Им даже тушенку и спирт не надо было подвозить – госрезервы размещались тут же, в подземных выработках со стерильным воздухом. До Судного дня живи, не подымайся наверх. Хрущев, ошеломленный увиденным, отверг этот проект.

Американцы знали о сооружаемом в районе пристани Додоново подземном ядерном заводе лишь по слухам. Но однажды спутники-шпионы уловили теплую струю в Енисее, тянущуюся некоторое время вдоль правого берега: реакторы, нарабатывавшие оружейный плутоний, были прямоточными - вода для охлаждения их активных зон забиралась из Енисея и сливалась туда же.

Потом, в начале 90-х, комбинат ненадолго открыли для прессы. Много раз возил иностранцев в это подземелье, неизменно ввергавшее их в ступор. Ездил и один - на прощание с реакторами. Американцы, полагавшие себя победителями в «холодной войне», настаивали, чтобы эту лавочку свернули, и в 92-м заглушили первый из трех реакторов, названный правдиво и незамысловато, - АД. Ему принесли цветы. На поминках - горькие речи, слезы.

90-е прошли, но не война: в компании Дерипаски «Русал» был сформирован Алюминиевый дивизион, вобравший в себя КрАЗ, Саянский алюминиевый и т.д. Сокращенно – АД.

Инженеры и менеджеры боролись за право работать в АДу или на АДе. Алюминщики подхватили знамя у атомщиков*.

Заселенную ядерщиками и химиками сопку мой друг Сергей называл «железной горкой». За нее мы несколько раз ходили рыбачить, взяв с собой Дюшу. И в последний раз вместе с ним рыбачили именно там. В городе, как положено, купили для ухи сига и чира. Вышли на катере от «Огней Енисея» поздно, и с нами по пути поплыли редкие звезды. А за Красноярском, когда миновали смог, они уже были и сверху, и снизу, и справа, и слева. Когда приблизились к горе, подошли к берегу метров через триста после знаков, запрещающих причаливать. Традиция: на скорую руку костерок, по пятьдесят, чуть согрелись, и дальше в путь. Солдаты к нам не подходили никогда.

Через несколько километров вниз от ядерного подземелья нас ждал остров. На нем нет ничего, кроме травы и кряжистых деревьев. Ни кустов, никакой мелкой поросли. Нигде больше не видел таких деревьев. Они скрипят человечьими голосами. Мутанты. С ними можно беседовать. А снилась под их кронами мне не армия, а Ленка, секс с ней и коррида в Барселоне, где у быков были рога, как у лосей.

Наши военные всегда выбирали для ядерных экспериментов красивейшие места на планете. Эстеты. Мои родители познакомились студентами в Челябинском мединституте. В 57-м около 10 часов вечера, выходя из кинотеатра, увидели на небе сполохи полярного сияния. Газеты потом так и написали: в области наблюдалось первое за историю наблюдений северное сияние. А через два года родителей отправили на практику в Кыштым – «хранилище» взорвалось там, поблизости, в таком же номерном и ядерном, как Девятка, городе. Выброшенная активность в разы превысила будущую чернобыльскую. Естественно, студентам-медикам ничего о том не говорили. Правда, в речке они не купались – чувствовали что-то? С врачей, вынужденных вместо лейкозов вписывать в истории болезней местных жителей всякую чушь, брали подписку.

Мама много раз с восхищением рассказывала о тамошней природе. Ничего красивей она, позже поездившая по свету, не встречала. Те места называют «уральской Швейцарией». А отроги Восточного Саяна, где спрятали производство оружейного плутония, народ величает не менее оригинально - «сибирской Швейцарией». Так что во мне это, видимо, генетически: красота притягивает, но и неизменно напрягает, и всегда первым эпитетом к слову «красота» всплывает прилагательное «убийственная».

В прибрежном песке, в костях рыбы здесь – смерть, горячие частицы. Помню, от холода и водки на следующий день сомлели, переплыли с острова в деревню и ходили за куревом в валенках. Попутно, разумеется, присматривая невест. Девки хохотали, глядя на нас: вот, городские, «похлеще нас выряжаются» – в валенках… Когда шли обратно на остров, в воде увидели мертвую чайку, птицу, в которую стрелять нельзя. Московские политики тогда продавливали решение везти в эти места ядерные отходы со всего мира. Склонный выстраивать экзотические версии Дюшес сказал, что на червонец именно из-за этого нанесли виды Красноярска – «подсластить нам пилюлю». Впрочем, нам-то что? Под боком уже столько этого добра, что вполне хватит, чтобы погасить весь белый свет. А корейские или тайваньские отходы от российских или украинских ничем не отличаются, и возможность погасить небеса не сорок семь раз, а сто сорок семь, ничего принципиально именно для нас не меняет.

И тогда, на острове, и позже не раз видел: Дюшес пил сырую воду прямо из Енисея, зачерпывая ладонью или кружкой.

#

7. Дюшес

Ну а что он делал-то? Только трындел? Или разбирал-таки рельсы? Говорят, он остановил крупный австрийский проект - деревообрабатывающий комбинат, который правильней было бы назвать химическим. В Европе никто такое строить бы не позволил. В крае документацию подготовили и согласовали. И тут инвестора принял Дюшес. Уволок в лес на охоту. Коллеги бизнесмена давай бить тревогу - похищение, убийство, непредсказуемая криминальная Россия. Этот то ли австрияк, то ли немец появился через две недели. Однако совет директоров его компании уже решил не связываться с Россией, и свое решение пересматривать не стал. Натерпелись страхов, хватит. Австрияк тем не менее, насколько я осведомлен, был доволен, как поросенок; то, что его брали в плен, - не понял или предпочел прикинуться, что не понял.

В 1992 году, когда разговоры о том, что неплохо бы преобразовать Красноярский край в Енисейскую республику (или: Среднесибирскую, Восточно-Сибирскую, Русский автономный округ) переставали быть только трепом, появился план введения в регионе своих, красноярских денег, и Дюшес в этом участвовал. Напечатали их в Новосибирске. Официальное название – «внутренняя расчетная единица», народное – «ауграм». Облик был срисован с долларовых купюр, на месте портрета американского президента – герб Енисейской губернии, затем Красноярского края: лев с лопатой и серпом. Над животным-тружеником – название осуществляющей эмиссию краевых денег финансовой ассоциации с уставным капиталом в пять миллионов и четырьмя учредителями – «Дом водолея». Сочинил ауграм Олег Л., молодой парень, и пока деньги печатали, он стал ведущим специалистом территориального управления Госкомитета по антимонопольной политике и поддержке новых экономических структур.

Позже Дюшес рассказывал, что задумывалось. Ауграм ходил бы наряду с рублем, но новую наличность отличала бы защищенность от инфляции, за что брался «Дом водолея». Обеспечением служила бы сеть его магазинов – вот там торговать хотели исключительно за ауграмы. На старте достоинство ауграма планировалась в 20 – 30 рублей, то есть это - рубль золотого закатного века империи. В обменниках «Дома водолея» курс ауграма ежедневно бы рос - благодаря рублевой инфляции. Планировались расчеты в красноярских деньгах и промышленных предприятий. Их это избавляло бы от дефицита налички и ряда краевых налогов. Короче: частные деньги, не обремененные бюджетным дефицитом, грузом госрасходов и обеспеченные честным словом неких, нераскрываемых четверых бизнесменов красноярской национальности, нашедших сочувствие в органах власти. Разумеется, собрав рубли за бумажки, эти люди могли исчезнуть, но кого тогда это смущало – жизнь не отменишь.

Первая партия краевых денег – два с половиной миллиона ауграмов различного достоинства – прибыла в Красноярск. Однако государство даже образца 1992 года чувствительность к подрывной работе в своих недрах не утеряло, заговор раскрыли. Дюшес говорил, что почикали проект чекисты.

Есть, и не только у меня, подозрение, что именно Дюшес остановил в 90-х мегапроект освоения Нижнего Приангарья. Уже всё было на мази: в январе 95-го Черномырдин придал программе федеральный статус, губернатор Зубов затаскивал в край одного министра за другим, с Шохиным пожали руки, пахнущий даже летом снегом и выработанной солярой воздух над местом будущего строительства регулярно взбивали лопастями вертолеты с московскими сановниками. На достройку Богучанской ГЭС и отпевание Ангары потекли деньги.

Когда мы с Ленкой были вместе, возил ее на остров Любви - это в слиянии широкобедрой невесты Ангары и жениха Енисея, там, где непонятно, кто в кого впадает - дочка Байкала в невестах засиделась, пробивалась сквозь множество претендентов, лоно ее выглядит шире Енисея.

Слившись с Ангарой, быстрый и холодный Енисей становится человечней - у правого берега, где теплая ангарская вода, уже можно вдоволь купаться.

Потом мы прошли немного по Ангаре, остановились в Мотыгинском многоостровье в неизвестном мне месте. Неназванное оно, это место, потом и исчезло, уже было не найти. Небо там вливалось в реку, река растворялась в небе: дезориентированные чайки летели по небу, а врезались в воду, и в недоумении, в истерике, отряхиваясь от воды, отступали. Рыбы видели птиц и поднимались, любопытные и глазастые, наверх, к ним. Выпрыгивая вдруг прямо в небо, удивлялись и возвращались в воду.

Над нами скользило облако, круглое как омлет, солнце поджаривало его, золотило, и неизвестные птицы летели ввысь. На этом чистом острове, на его гладких черных валунах, смятых, как подушки, пахнущих, кажется, всем далеким миром с его штормами, ливнями, лесами и пустынями, мы с Ленкой лежали весь день, с утра до сумерек, потом за нами пришла казанка.

На этом острове я больше не бывал. Ленка приезжала повторно на свадьбу рек с Дюшесом. И, подозреваю, они там тоже любили друг друга. Традиция.

О том, что они ходили туда, мне позже расскажет сама Ленка. В кафешке покажет фотографии и вспомнит, как Андрей, дурачась, кувырнулся из лодки, она чуть не перевернулась.

Ну да ладно. А Зубов показывал карту с намеченными вдоль синей нитки Ангары язвами ГОКов и ЛПК, пунктиром новых дорог, по которым повезут плоть сибирскую. Ту, что в цене, - на экспорт, всё прочее – на кладбище. Зубов понимал, что нами, ушлепками коровьими, приличное общество брезгует. И последние года два своего губернаторства посвятил доказательству, что мы - хорошие. Способные принять инвестиции. Фестивали всякие, соревнования, конференции, буклеты, ролики на ТВ.

Не сбылось у Зубова с Ангарой. План насчет нее похоронили, реанимировал их через десятилетие Хлопонин. А его было уже не остановить.

До меня доходили слухи, что Андрей договорился с городской ментовкой, и совместными усилиями они осуществили шикарный проект. В Красноярск прилетел известный московский сутенер. Видимо, в поисках золушек. Его в первый же вечер серьезно напугали: к нему подошли пятеро серьезных ребят (другие блокировали охрану) и сказали всё, что хотели. А через пару часов к этому деятелю приехали менты и поведали, что на него подготовлено покушение. Стрелки уже заняли позиции. Чтобы взять заказчика, сутенеру предложили сымитировать гибель. Это рискованно, но не очень; его вывезут в глухое безопасное место, а через неделю он сможет выйти на свет. За это время оперативники раскроют всю цепочку злоумышленников, дойдут до самого верха (нити заговора плетутся на высоком уровне), всех повяжут. Сутенер тут же умотал на машине в Новосибирск, откуда улетел в Москву. Больше он на енисейских берегах не появлялся.

Прошмандовок нам не жалко. Но это наши прошмандовки.

А до него был проходимец, выдававший себя за пророка. В поисках паствы. Его, дабы не запускал в наши пенаты чужих демонов, высекли казаки под водительством Андрея.

Эти истории знаю из косвенных источников, не от Дюшеса, поэтому поручиться ни за что не могу, врать не буду.

Помню бумаги о новом издательском и телевизионном проекте Дерипаски на заднем сидении машины Дюшеса - видимо, это он так и не дал ему свершиться в Красноярске. (Конечно, потом, спустя годы, это дело люди Дерипаски открыли - правда, в куда более скромных масштабах. Да, как с Ангарой: бизнес победил.)

В тот раз, с медиа-проектом «Русала» забавно вышло: мы с Дюшесом не сговаривались, но я тоже приложил некоторые усилия, чтобы нам не гадили в мозг еще и идеологи от Дерипаски. Помню, беседовал с одним из них (он вскоре перешел топ-менеджером на госТВ) в кафе «Центр». И убедил его в том, что в нашем пролетарско-уголовном городе - в отличие, скажем, от соседних Новосибирска, Томска, Иркутска - просто физически не найдется аудитории для их прекрасной, светлой газеты. Две тысячи человек. Это всё, и никаких перспектив роста. Аргументов привел тьму, но наиболее удалась мне интонация. Насколько информирован, на собеседника она действительно произвела впечатление.

В общем, не только женщина нас некоторым образом связывала.

Помню еще несколько эпизодов, мимоходом брошенных фраз, мимолетных наблюдений. Рассказ Безухова о том, как Андрей предлагал толстякам проводить совет директоров не в привычном Лондоне, а в Красноярске. Как он с чиновником одним вдруг задружил, работавшем в экспертной организации: «Можете шесть раз проект заворачивать - заворачивайте. И чтоб каждый раз заново платил. Он, козел, сам откажется, забудет, как кошмарный сон».

Дюшес, кто знает, мог бы, наверное, пополнить мои знания о теневом Красноярске, об этой «вещи в себе», которая все активней выходила в мир, однако сам он помалкивал, а я никогда не заводил об этом разговор принципиально. Ну, вы в курсе: чтобы потом не было искушения написать. О деталях не говорить - так, в общем, можно обозначить одно из правил в наших отношениях. Не то, чтобы мы специально это не обсуждали, но как-то так сложилось исторически. Как и то, что мы по большей части молчали. Неважно, что пили - водку, чай, но молчание было обязательным атрибутом. Подразумевалось: кто если что захочет сказать - скажет, а в душу лезть нечего.

Вот что надо уточнить. В 90-х было немало таких народных депутатов, а сейчас в сети полно таких безвестных юношей - бредящих идеями сибирских областников. Дюшес со всеми ними, и с депутатами, ратовавшими за образование Сибирской республики, и пламенными сетевыми борцами за освобождение Сибири, конгруэнтен не был. Хотя точки совпадения, конечно, присутствовали. И я не знаю, кто срывал переговоры об освоении края, сообщая в ГУВД или РУ ФСБ о заложенных бомбах - то в гостиницах, то в ресторанах, то и в стенах краевой администрации. Мало ли кто и мало ли по каким причинам.

Если б он содержал организацию под свои идеи, мы бы с ним не общались. Рисковать нужно своей печенью. Он не был одиночкой, но и идейных соратников у него не было, точно.

Дюшес (свет, камера, мотор): «Что это у вас за мир, если вас берутся учить жить бандиты? Скажешь, что я, бандюк многогрешный, пырей в овражке, много на себя беру? Да. Я делаю зарубки, я их считаю. Это для них будет сильно почетно, если с них Бог спросит, с этих жаб. Я посчитаю зарубки сам. А как иначе? Не пересекались бы, и хрен с ними, но они ведь лезут сюда, лезут. Медом им тут намазали. И ведь еще при нашей жизни эти петухи гамбургские, уже со всего мира, припрутся сюда. К нам, в Сибирь. Потеплеет еще, так все здесь будут. Хапнем горя. У нас всё есть, чего им уже не хватает. У нас вода есть, которая нужна Китаю, всей Средней Азии, Афгану, Индии. Кто-то нас защитит? Нет. Но на злых мы сами волки». Или говорил так – любимый фильм он разобрал на цитаты: «У самих револьверы найдутся».

Вот еще запомнилось из его высказываний: «Мир - это столовка, постель и кладбище. Все жрут всех, потом гадят. Мир и зло - это одно и то же, три буквы об одном. И нами закусят, и пьянка будет продолжаться. Ничего не изменить. Знаешь, почему? Все давно погублено, задолго до нас, тысячелетий этак за пять. Но, пля, в наших избушках свои погремушки. И этот пирог им в рот не влезет… Нет, у них большой рот, рабочий, все заглотят, твари ротожопые. Могут только жрать и гадить. Причем гадят там, где жрут. Не дармоеды они - дерьмоеды».

Он часто повторялся. Как в кино – дубль, еще. Я смеялся над ним. Он злился: дескать, не столько меня пытается в чем-то убедить, сколько сам для себя проговаривает, чтобы всё стало ясно, легло по полкам.

«Ладно, переживем,» - говорил Дюшесу. Очевидно, ему было важно регулярно убеждаться в том, что он прав. А в одиночку быть в том уверенным не может никто. Ни он, ни я, никто вообще. Кроме разве Бога. Всегда нужен другой человек.

# *

Он объяснял агрессию. На примере других. Но в объяснениях было куда меньше правды, чем в самих актах насилия. Они не то чтобы были неизъяснимы, но сами они были «человечьими», родными, теплой кровью, сырой землей, соками, а попытки объяснения – нет. Они были ложью. Я всё же берусь пояснять – и за него, и за себя. Зря, конечно. Эта злость была самоценной, она выводила нас на свет, доказывала, что мы есть, и мы живы, туземцы, мхом и плесенью поросшие, и мы не такие, какими нас воображают, мы поэтому и живы.

Если подумать, насилие, кроме подтверждения нашего существования, свидетельствовало еще и о том, что мы ничего не значим. Это, впрочем, ерунда, главное – живы.

# *

Алтайцы считают, что на главную сибирскую гору Белуху смотреть нельзя. Это живой бог. Нам нравилось смотреть на наши сопки. Для Дюшеса они складывались в языческую мамку, место силы. Он не посвящал в детали интимных отношений с горой, могу лишь домысливать. Пытаясь якшаться со сверхъестественными сущностями, Андрей использовал Ленку как посредницу.

Ленка умела произносить слова с нездешними, колдовскими интонациями. Всегда недоумевал, зачем люди говорят так много слов. А ей это шло. Слушал ее ночи напролет. Сейчас и представить-то подобный казус невозможно.

Начало июня, приехал на нашу гору. В мае были июльские дни, жаркие, затем резко похолодало. Сыпался то дождь, то снег. Когда приблизился к подошвам госпожи, вновь залетали снежинки. Появляясь перед глазами, они тут же растворялись, как в воде; воздух стал холодным морем. Небо шло на юг, волнуясь, пенились тяжелые облака.

На вершине, на нашем месте, у кострища россыпью валялись тарные гвозди. Откуда они здесь? Что-то стал понимать, когда у обрыва увидел брошенную старинную шестеренку диаметром чуть не в полметра, тонкую и проржавевшую. К ней, по всей окружности, были привязаны разноцветные шерстяные нитки одинаковой длины. Очевидно, это было солнце. А гвозди? Дюшес, когда говорил, что кто-то кого-то «кинул», любил добавлять через паузу – «на гвозди». Представилось, как здесь, в один из жарких дней мая – может, на Красную горку - Дюшес совершал некий обряд, ритуал. Какой? Отгонял смерть? Вызывал (и вызвал) холод на головы оккупантов? Что тут Дюшина лямур вытворяла голой под перистыми облаками, тоже вообразил в деталях. Веселое место.

А пронесшийся накануне по Красноярску ураган, выпавший град? Вероятно, меня настигло временное умопомрачение - слышал на горе голос Дюшеса: «Дуй с горы», «дуй отсюда», «дуй на град»… Нет, он не приказывал Ленке удалиться, он призывал ее дуть с горы в буквальном смысле: набирать в легкие воздух и выдувать. А град – это и город, и та ледяная картечь, что выпала на город, четко обозначив его границы.

А о чем он молился, устанавливая крест на Караульной сопке, над Красноярском? Чего хотел?

Постоял на вершине, надышался. Костер разводить в центре коченеющего пространства остерегся – не сгорел бы город. На обратном пути у четырех берез, растущих из одного корня, увидел псов, похожих издалека на чертей – больших, облезлых, хромых. Со стороны, пока они на тебя не наметились, нестрашных. В те годы сбегавшие в пригородные леса и сбивающиеся в стаи собаки охотились на дичь, их суки ложились под волков. Нападали и на людей. С трагическим, для последних, исходом.

Повезло: разошлись, разделенные деревьями и ветром, дувшем в мою сторону.

Так всегда было в походах сюда. На вершине всё было замечательно, а вот до нее и после настигала шизофрения. Списывал на генетическую память: знакомая барышня из филологов, с которой мы здесь бывали, объясняла, что у предков понятие горы связывалось не только с высотой, близостью к небу, свету, Богу, но и со страхом, враждебностью извне, от леса. У болгар «гора» – это лес. Наши «лестница», строительные «леса» тоже свидетельство того, что подъем связан с лесом, опасностью.

Вернулся в город, вечером сидел в «Медвежонке», пивбаре в подвале на Мира, в компании с Сергеем и Санькой. К нам от своего стола подошел Дюшес. Незаметно накачались. Продуманная суровость Андрюхи в такой обстановке всегда сначала крепла (впрочем, до показных проявлений доходило редко), но после определенной дозы крепкого алкоголя отступала. Иногда – до приторной сентиментальности.

Всем было весело, когда Сергей завел разговор о счастье. Попутно начал нас пытать, установив, чтобы каждый по очереди формулировал свое понимание счастья в форме тоста. Первым выпало Саньке. Отделаться общеизвестной цитатой из «Доживем до понедельника» не удалось. «Нет, - запротестовал Серега, - надо свое. Незачет». Мое «счастье – это здоровье детей» прокатило, выпили. Потом исправился Санька: «Счастье - это когда тебе непротивно остаться наедине с собой».

Дюшес уже окосел. Встал с рюмкой: «Счастье - это просыпаться и видеть рядом с собой лицо, которое тебе непротивно. И когда в ее глазах читаешь любовь к себе».

Обреченно вливая в себя водку, понял, что у меня с Ленкой было так же.

Утром она иногда спрашивала: «Я не храпела?» Смешная, она иногда лишь посапывала. Я прижимался к ней, и она во сне улыбалась, вытягивала губы для поцелуя.

Пропел тогда Дюшесу из«Love street»: «She has wisdom and knows what to do, She has me and she has you…» *

Есть такое: когда напиваюсь, начинаю любить мир по-английски. Во всяком случае, так мне самому кажется. Дюшес в школе учил немецкий.

Ничего, проехали.

Но мы все равно в тот день поссорились. Он предлагал поехать вчетвером – с женами – в Европу, все расходы брал на себя. Я не хотел. А на ближайшие выходные звал в Хакасию. Я снова отнекивался. Сказывался тот профессионально-психологический изъян, о котором, вроде, уже упоминал: боялся и ошибиться, посчитав кого-либо за друга, и не ошибиться, найдя друга. Зачем он мне такой?

Впрочем, изъян – не то слово, это была осознанная и мотивированная позиция. Быть «пассажиром», как выражался Безухов. Собаки, похожие издалека на чертей, меня обошли, не потому, что не почуяли. Они, одичавшие, знали бы всё обо мне еще за версту. Но если б я был на самом деле. «Доктор, меня никто не замечает». - «Следующий!» Думаю, я слишком часто ездил на КрАЗ, узнавая, кого убили и кого убьют следующим; алюминиевый завод, отражая поток времени, предоставил аду поглотить меня заранее, я не будущий мертвец, а настоящий, меня нет.

Мы продолжали выпивать и говорили всё громче. Я думал, что надо проследить за собой – отбрасываю ли тень, не проходит ли свет сквозь меня. Впрочем, было всё равно. Если б я существовал, я бы чего-нибудь боялся.

Да, и я сказал что-то резкое после тирады Дюши. Вообще оратор он был убедительный, но, когда заводил сам себя, становился косноязычен, сбивался на всеобъемлющую матерщину. Если почистить его выступление, заявил он тогда вот что: «Ты веришь в Бога, а я вот верю в дружбу. Библия - это быдлия, для быдла написана. Чтобы удерживать население в стойле, чтоб терпилы не перегрызли друг друга. Дают населению Библию и забирают у него жизнь. Бройлерные куры, которых выращивают на жрачку. Овощи. Призывают к смирению, ну. И все прочие ваши законы - для быдла. Я вертел все ваши законы на своем-сам-знаешь-чём. Они - московские. Знаешь этих людей? Они – мутные, они живут на маленькой речке, молятся доллару и ездят в вагончиках под землей. Они скоро намутят специальный закон о вас, об аборигенах. Как в Австралии. Будут вас дрессировать. Вот ты говорил, что мы, русские, здесь пришлые. Ни хрена подобного. Отсюда и пошло всё, здесь прародина ариев, всех европейцев и нас, русских. Всех сюда потому так и тянет. И фрицы сюда перлись поэтому, все сюда. И Шамбала у нас». Выпили. Мне не нравился тон, с каким он говорил это, в том числе обращаясь и ко мне, - покровительственный, как причины к следствию. Продолжение: «Ни птицы не умирают, ни рыбы, ни змеи, ни животные никакие, если они свободны. Вы видели их кладбища? А трупы умерших птиц? Раздавленные голуби не в счет. Змеи меняют кожу, птицы – пух и перья, и живут вечно, если не заболеют и не станут чей-то едой. Они могут погибнуть в схватке. Мы – такие же, надо только освободиться. Собаки и кошки умирают, звери в зоопарках и цирках. Потому что они несвободны, у них есть хозяин. У нас тоже есть, надо уйти от него. Или свергнуть его. И мы будем вечными». Выпили. Народ закурил. Дюшес то ли отмахнулся от нашего дыма, то ли показал со значением наверх, за потолок подвала. «Вы все тупите, никак одной вещи не поймете: до нас, нашего поколения, никаких шансов ни у кого не было. В частности, конкретная советская власть, с ней не забалуешь. Следующие поколения, за нами - там тоже не получится, там снова от Москвы не отмажешься, да и поздно уже будет, ежик уже умрет… Везде засада, в общем. Мы, мы можем остановить, и мне не в лом, и как раз они идут сюда, именно сейчас их и надо почикать. Сегодня, сейчас. Ни до, ни после. Да и никакого «после» не будет. На нас свет клином сошелся». Выпили. Окончание: «Знаю: буду в аду. Думаешь, я от этого очкую? Здесь все изнылись, а там плохо или нет – не знаю. Нет достоверных данных… Хотя я их и оттуда достану, сто пудов. И там достану. Ведь им туда же».

Ничего нового, в общем. Слышал всё это сто восемнадцать раз. Еще триста четырнадцать последующих раз уже не слушал, но и не перебивал. У каждого мужчины, если он настоящий, - свое безумие. Но на сей раз высказался. Дескать, в садик тебе бы, а потом в артисты. Дюшес набычился, смотрел в угол. Выпили.

Я делал выводы, мне никто не мог помешать: пусть его дефиниция счастья истинна, ему не нужна любовь, он прекрасно без нее проживет. Без ненависти же не сможет. Это – болезнь, зависимость, мания? А я? Не болен? Ненависть, очевидно, заразна. А мы так часто и во многом совпадали.

Смысл в этих беседах по душам отсутствовал. Смысл был в том, что Ленка с ним, а не со мной.

Хотя, успокаивал себя, с ним она, конечно, была другой.

Что до прародины ариев, это известная фишка краеведов и следопытов. Мне-то кажется, всё проще, никаких загадок и тайн. Шли сюда, ехали, чтобы тут помереть. И потом воскреснуть. Пусть не завтра, когда-нибудь, но всё же не истлеть бесповоротно и абсолютно. Находили, разумеется, другие причины и цели, но безотчетной причиной была эта. Козырев смог проявить это в знание. И Сталин тут ни при чем, много чести ему распоряжаться нами.

На следующий день, в субботу, Дюшес позвонил утром, позвал играть в ногомяч. И через три минуты, как разделились по командам, столкнулись с ним – не сказать, что ситуация была игровой, я жестко приземлился на локоть. Он всегда играл насмерть. Ну или почти насмерть. Соперникам оставалось отступать и, по сути, сдаваться. Или принимать бой. Через три дня локоть распух так, что пришлось отстоять очередь в поликлинике. Прописали антибиотики. Прошло еще несколько дней, он позвонил уже пьяный, позвал гулять. Когда подъехал к «деревяшке» - кафе в Литмузее, выяснилось: только что тут появлялась Ленка, наорала на него при его друзьях, гонялась за ним по залу. Да, у них были проблемы. Ей, как я понял со слов Дюшеса, надо было в деревню к родне. Недалеко, верст четыреста. А он вот опять напился.

Не подумав, ляпнул: «Я не пью, лечусь, давай ее отвезу». Дюшес аж позеленел, словно выпил яду: «Да чтобы я с тобой ее отпустил? Идешь ты лесом! Ты что, идиот? Или жить насрать?» Он был прав, вот что самое противное. Он понял.

Я ответил: «А когда я тебе позволял так с собой разговаривать? Что-то не припомню».

Он не разрешал себе отключать зверя внутри, волчье чутье, спиной не поворачивался ни к кому, а я чего-то, да, иногда расслаблялся. И тогда мне прилетало.

# *

Когда был на нашей горе, каждую минуту со мной происходило нечто важное. Так казалось. Но и потом, уходя с нее, всегда нравилось ее вспоминать, представлять, как она выглядит в этот момент, думать о ней. Это было наиболее эффективным способом думания о главном, о сущности. Этот процесс, собственно, не требовал думать. Нужно было смотреть во все глаза и наполняться, впускать. Вот представлял наше место: продырявленное звездами небо, горящая вполнакала луна. С рассветом на гору налетает ветер, он приносит запах северных скал и дождь, который идет весь день, вечером, через час, туман скрывает гору под своим ватным одеялом, будто ее и нет. Лишь силуэты деревьев угадываются. Тех, что стоят почти неподвижно поблизости. Звуки становятся глухими, бархатными. Но видеть и слышать это некому - там нет сейчас ни меня, ни Дюшеса, никого. Пахнет лесом, преющей хвоей.

Туман редеет, и сопки кажутся молодой сочной женщиной в длинном мятом платье. Кто мнет ее, прячась в тумане? Или эти складки на платье - как у святых на иконах? Да, здесь будто в церкви: от этого вида не устаешь так, когда глядишь на людей или вещи. Туман рассеивается; и теперь воздух тут снова строгий и гулкий, заставляющий блекнуть краски. Как в Благовещенском монастыре на углу улиц Ленина и 9-го января: там монашки сейчас моют окна, скребут старую замазку, краску, шепчутся, моют пол, и звуки летят под своды храма, как здесь от быстро бегающих на горе бурундуков, падающих листьев. В церкви – сквозняк, холодно из-за открытых настежь дверей и окон, островки-облака теплого воздуха только от свечей у икон, и здесь тепло у деревьев.

Когда вспоминал гору в городе, она всегда представлялась знакомой, исхоженной, непременно пахнущей сыростью и туманом и готовой к тому, чтобы ты вошел в нее. Дальше по Караулке, в ее низовьях, есть пещера, вход в которую зарос кустами и деревьями. Проход в каменную женщину. Пещера Караульная. В шестидесятых-семидесятых годах там постоянно крутились дети; Дюшес говорил: Мамка тогда рожала нас. В девяностых это интимное место превратили в помойку, там пили-гуляли. Потом сутенеры организовали процесс, беря по сто рэ за вход в пещеру. Думаю, закончится все тем, что она завалит, взорвет просвет в себя, она - рождающая утроба, она и могила. Или Дюшес со своей любовью-ненавистью прекратит этот инцест.

Земля продолжает проваливаться вниз, из-за каменной гряды уже видно луну. Сначала бледная и огромная, по мере того, как мы уплываем все ниже, луна уменьшается и наливается соками, желтеет и сквозь вновь наплывающий туман ярче проявляется вокруг нее ореол. Если воздух здесь насыщается водой, лунная корона появляется обязательно. У Ленки помню акварель: уличные фонари на Мира, окруженные таким же дымчатым сиянием. И прохожие, их тени. Они все отбрасывали тени.

# *

Стечением обстоятельств, а также усилиями реаниматологов и хирургов «Тысячекоечной» и Первой краевой Дюшес, хоть и пытался, не стал ни трупом, ни калекой. Безухов рассказывал: кто-то из их общих друзей, из дюшиной «братвы» (из его ОПГ, чего уж там), наколдырился и стал клеить симпатичных девчонок, сидящих за соседним столиком в «Медвежонке». То были барышни другой бандитской группировки, и та ОПГ тоже гуляла там, и все вокруг это знали, все видели и представляли, чем завершится вечер. С этими бандитами Дюшес был на ножах, они его однажды уже почти убили. А сейчас, благодаря Лебедю, им позволялось почти всё, дело за телом кануло бы во тьму. Дюшес напрягся, как повествовал Безухов (с влюбленными в него глазами театралки), однако ни словом, ни жестом не останавливал товарища.

Поднялся один из главарей той ОПГ, пригласил жестом Дюшеса выйти. Поскольку с той стороны поднялся еще один верзила, Безухов тоже пошел за Андреем: «Уши погреть. Тот, второй, у них улицей заведует, от земли кормится, я его знаю… Вот и нас бы накормил. Он весит больше нас всех вместе взятых. Стою за углом и офигеваю, насколько резко Андрей говорит. Мой, дескать, друг что считает нужным делать, то и будет, вы ему не указ. А тот, вроде, и растерялся. С почтением так к Андрею обращается, будто извиняется. Я бы на их месте перестрелял за своих баб давно всех, а он так по-дружески пытается смягчить ситуацию. А смысл такой: ты, дескать, что, мало тогда получил? Давай добавим, - но это всё произносится в очень уважительном тоне. Они чувствуют: Дюшес не такой, как они, как я. Ну и, второе, удивляются: неужели мало получил? Что ему еще? Как его? Убивать?»

Не хватает слов для обозначения всего диапазона мужских отношений. «Он не такой, меня жизнь изломала, а он вот такой»… Дюша порой даже восхищал, ну и раздражал не реже. Занимался полным фуфлом всю жизнь и при этом хотел ее оправдать, придумал свою борьбу, придумал свои отношения с водой, и всю жизнь только и делал, что готовился к «главному делу жизни». Завтра подыхать, а всё готовился. Энергичный идиот, ему прогулы в дурдоме ставили. Прочие бандюки хоть что-то имели со своего образа жизни, а он? Был бы идеальным советским человеком-строителем коммунизма-катакомбным христианином: легкий на подъем, падкий на идеи. Мы с ним говорили. Он: «Украл бы ты лимонов так двадцать баксов, ну или, скажем, чуть больше, чем дофига, если б точно знал, что останешься безнаказанным и никто не узнает? С гарантией?» Или: «Зачем говорить молитвы вслух? Зачем вообще говорить? Как Бог немых понимает? Он же Бог, Ему тупить по статусу не положено, что Он, без слов, не разберется?». Или: «Вот ты скажи мне. Пусть я – бандит. Но, без отмазок, положа руку на сердце, то, что я делаю, уменьшает же общую несправедливость в мире? Кто из нас больше грешит: все это бакланьё вокруг или я, кто хоть что-то пытается изменить?». Или: «Если мы – это подобия Божьи, то, прикинь, каков Он сам, если мы, твари, лишь Ему уподобились!? Красавец».

Жизнь каждодневно, монотонно обращала в анархизм и язычество, в разделение на своих и чужих, своё и вражье, но душа сопротивлялась – видимо, она все-таки христианка. Чаще всего, конечно, проигрывала, но наступало зачем-то утро, и борьба повторялась. В этом мягком, напрасном теле, в котором нет ничего от камня, от железа, а потому оно не выдерживало и снова сдавалось. Сужу по себе, слишком слабому для христианства. Но это, думаю, ничего. Это даже хорошо.

И так двадцать четыре часа из двадцати четырех, четыре четверти, без выхода и просвета: ненависть как часть любви, а любовь – как составляющая ненависти. Город лежал под крестом у часовни Параскевы Пятницы, мы все просыпались под горой с этим крестом. Но в летние жаркие дни, когда б ни поднимал глаза на часовню, в поле видимости кружили над дрожащим воздухом два орла. Всегда. Потом у меня появится второй сын, и буду видеть уже трех парящих птиц.

Когда в Красноярск зачастил Грабовой, обещая оживить мертвецов, один знакомый заметил: за 90-е и начало нулевых мы тут пережили и просмотрели на перемотке всю историю зарождения христианства.

Ну да, Дюша был увлекающимся персонажем из этой истории. В нем и подобных ему наличествовало нечто от первых христиан, какими они представляются.

Даже облака над городом все это время, с 90-х, нам показывали другие: они висели над нами, как помятые от любви простыни, перины, подушки.

Поэтому так и жили, и так легко уходили с сеанса.

А если не надеяться на Христа, на такое воскресение, чтоб без суда, чтоб Христос всех простил, как можно тогда жить вот так, не заботясь об алиби?

Как можно жить, если не надеяться, что Он нас отмажет от ада? Если ад вообще есть. Откуда ему взяться после всего, что происходит на этом свете? И кто будет бояться ада после всего, что у нас случилось?

# *

В родове Дюшеса были староверы. Если не ошибаюсь, прабабушка. В деревне на западе края и в Боготоле живут родственники. Я их не видел. Мать умерла, когда ему не было и года: мыла окна, присела, пожаловалась на сердце, через час скончалась.

Дюшес принадлежал к касте «тунгусятников». Но не к тем, кто ходил в эвенкийскую тайгу целенаправленно разгадывать тунгусский феномен. Андрей полагал, что чудо должно остаться чудом, раскрывать не стоит. Лучше платить исследователям, чтобы они из года в год только разводили руками. Сам он в самодеятельных экспедициях не числился, хотя при случае они друг другу помогали.

На затылке у Андрея был шрам, напоминавший лучистую звезду. Стригся он коротко, и звезда была заметна. В армии, говорил, упал, зашили неудачно. Потом ему досталось по голове еще. В Эвенкии, под Ванаварой, в июне 88-го его шарахнул по башке медведь, подкравшийся сзади, когда он удил хариусов. Очнулся Андрей ночью, засыпанный ветками и землей. Мишка его спрятал от других хищников, хотел, чтобы добыча слегка протухла - готовил себе мясо с душком. Но Андрюха выкарабкался. Ходить по тем местам не перестал. Когда прилетал в Ванавару и его встречали улыбками, говорил, что привез с собой фанеру. Будет так мишек ловить: когда на него зверюга бросится, выставит фанерку вперед себя, у мишки когти в фанере и застрянут. А он обойдет его сзади, и переломит ему хребтину.

Наверное, Дюша охотился за ужасом. Когда понимаешь: ты не в шаге от смерти, а уже встретился с ней. Это никакой не фатализм, это познанный вкус смерти. Жажда ощутить себя. Молниеносно осознать невероятно живым. Питекантропом. Это есть у многих бандитов, и не только у них.

Примерно как с любовью или героином. Попробуешь раз, потом - и страшит, и тянет. Ты уже больной на всю голову.

Осенью 98-го кризис в связи с дефолтом пережили и люди (не все), и зверье - неурожайное лето не позволило медведям нагулять жир и спокойно отправиться почивать. Мало было ягод, грибов, кедровых шишек. Ещё пожары в Иркутской области и наводнение в Якутии погнали мишек в соседнюю Эвенкию. Не найдя обычной еды, медведи ввязались в конкурентные войны и начали выходить к человеческому жилью. Ели собак, рылись на помойках. В сентябре Валера Вакарин на Красной горке, что в двух верстах от Ванавары, убил бросившегося на него медведя. И нашел рядом еще один медвежий труп - зверь до того, как Валера его зашиб, пожирал мертвого сородича. А в октябре Валеру - богатыря под два метра - медведи достали-таки. Отомстили. Его нашли в семистах метрах от зимовья, лицо снесено лапой, но и зверь далеко не ушел - когда боролись, Валера дважды ударил его ножом. Медведь отполз сотню метров и умер. Съели тогда же косолапые - остались кости и сапоги - охотника Кирьянова. Одного топтыгина застрелили в центре Ванавары на улице Мира, в 70 метрах от районной администрации - он зашел в поселок на запах из хлебопекарни, задрал собаку и пошел куролесить.

Тогда, во второй половине 1998 года, случилось великое медвежье пришествие и наиболее масштабный набег инвесторов. Две беды совпали во времени. Эти твари, мишки и инвесторы, как-то связаны.

Кажется, что насчет медведей в головах у сибиряков - полный сумбур. Как и насчет инцесторов. Аборигены снесли к себе на чердак, в мозг, всякую труху. Тут тебе и заклятие, лежащее на медведях, и то, что они поставлены Богом следить за порядком на земле, и нападают-то, дескать, на человека лишь по Божьей указке. Тут тебе и любовь бесов принимать медвежий образ. Кому медведь - дедушка, кому - самый младший человек, кому является перед рождением, кому - перед отправкой на тот свет, кому - перед встречей с суженой.

У хантов и манси медведь обожествлен - он дал им огонь и оружие. Настоящий инцестор. И обращаются с ним соответственно. Как с Богом. Съедают, а останки кладут под небо, на помост, чтобы он вернулся домой. На востоке Сибири надо спеть убитому медведю песню. Поплакать о нем.

Медведи, в отличие от прочего сибирского зверья, любят друг друга в том числе в такой человеческой позе, одобренной церковью, как миссионерская (она же - рабоче-крестьянская или бутербродом - Андрей говорил, что сам видел). А если с них содрать шкуру – люди, коренастые, жилистые. Как мы, мишки едят друг друга. И детей своих.

Вскоре после медвежьего нашествия на Красноярск склеилась главная партия патриотически настроенных денежных мешков. Она выбрала медведя своей тотемной скотиной. Инцесторы научились получать дары от своего животного силы, духовного проводника.

Не Березовский ли, кстати, подсказал идею осенить партию - в самом ее начале, когда он ее создавал - мишкиным изображением? Бер-езовский. «Бер» - и есть исконное название медведя. В древней Руси, как и у всяких племен и родов в Африке, Океании, Сибири, истинные имена того, кто дорог, и того, кого боишься, произносить возбранялось. Поэтому Бера назвали медведем. От этого - «берлога». В Тофаларии - таежной стране рядом с нами - в сказках у медведя вообще шесть имен. Или еще больше. Как у инцесторов. Как у Царя и Царицы небесных.

Подлое животное, коварное и нервное - кто живет у тайги, знают его нрав. Поэтому лучше прятаться, не связываться, поберечься.

К слову. На гербе Кырска одно время предлагали изобразить медведя. Пришлось возмущаться, писать о подоплеках медведепоклонства. Вряд ли кто обратил внимание на эти заметки, и все же на гербе оставили фантастического льва, вставшего на дыбы. (Он напоминает и торговый символ французской автотехники «Пежо», и герб Иерусалима, и логотип дивизии СС «Галичина». Красноярский лев, в отличие от братьев, держит серп в одной лапе и лопату в другой, облизывая ее длинным языком. Когда-то серп обозначал земледельческий труд, лопата – золотодобычу, но сейчас, когда тем и другим занимаются преимущественно китайцы, киргизы и таджики, серп – та же коса, символизирует, безусловно, смерть, особенно с лопатой в придачу. Ну не метро же лев ищет.)

Осенью 98-го пришельцы добрались до Красноярска. Ели ранетку, ломали двери дач и бань. Видели их в районе Базаихи, Снежницы, Минино, Элиты. Много было медведей на Красноярском море. Ловили рыбу.

Голодуха - не тетка, медведи изменили своим принципам и жались к людям. Не нагуляв жира, не могли улечься спать. Снег в тайге уже лежал. Обморожение лап означает для мишки верную смерть.

Они также любят наших детей, как инвесторы. В Дивногорске менты расстреляли пару автоматных рожков в шатуна, который ранним утром забрел в самый центр города, и, задрав по пути несколько собак, ждал добычу у порога детского садика.

К тому времени, к ста дням губернаторства Лебедя, с 14-го сентября по 19-е, в Красноярске подгадал устроить пышный фестиваль телеканал «ТВ 6 Москва». КрАЗ оплатил торжества, назначив провести в эти дни и 370-летие Красноярска. Который пора было переименовывать в КрАЗноярск. И праздновать следовало бы, если «по чесноку», сто дней губернаторства Быкова.

Сто первых дней и последних. Любое двоевластие непрочно, взаимная неприязнь Лебедя и Быкова не возникнуть не могла. Сибирь хоть и трудно порой отличить от Африки, всё же не она, это там доминантные самцы павианов могут договориться не иметь друг друга, а иметь по очереди всех самок и совместно отгонять от них прочих претендентов. Два медведя-самца в одной берлоге не живут. «К декабрю здесь и духа московского не будет», - эту фразу Быкова красноярцы передавали из уст в уста. Когда она дошла до Лебедя, тот в задумчивости промолвил: «Эти ребята скоро начнут стрелять. Хорошо бы не по краевой администрации». После чего заметно приободрился.

До этого парашютисту было и скучно, и тесно в сибирском уединении. Его не устраивала отведенная ему Быковым роль декорации, королевы с пластмассовой сабелькой, не хватало перчика в местной размеренной жизни. «Не можешь драться - сиди, расти морковку,» - процедил он, ввязываясь в битву за Красноярск. Выиграв ее, сидеть и растить морковку генерал не хотел. Офицеров десантных войск муштруют рубить узлы, а не развязывать. Брать высоту, а не вспахивать ее. Поскольку даже Геракл чистил авгиевы конюшни, генерал пытался увлечься зарплатой учителей, подготовкой к зиме, но было видно: это не по нему, его стихия - волевые молниеносные решения с моментальной отдачей. А, как говорит сам Лебедь, каждый баран должен носить свои рога и висеть за свою ногу. И Лебедь, плюнув на несжатые яровые и износ в жилкомхозе, вновь брался за то, что ему было привычно и по душе: рассуждал о Кавказе, Афганистане, Рыбкине. Вышагивал павлином то в Москве, то в Чечне, то в Европе с Америкой – словно боялся, что о нем забудут («Если он так настойчиво приглашает меня на встречу, значит, ему что-то от меня надо» - это о Билле Клинтоне). Генерал хотел стать президентом столь страстно, что, кажется, убедил себя в том, что так и будет. Окончание красноярской командировки и «временной схемы работы» обозначил залетной команде на седьмое октября. К этому сроку народ соберет картошку, засолит капусту и начнет волнения. Лебедь готовился получить если не российский престол, то некие чрезвычайные полномочия, победить на досрочных президентских выборах или подхватить власть, выступив «спасителем нации».

Не случилось. И 8-го октября тоже, и 9-го. Его вера в свою планиду однако была столь велика, что время теперь всегда было одно - перед зимой: поскальзываясь на утреннем гололеде, мимо спиленных до обрубков деревьев, мимо тополиных ветвей, собранных на обочинах для погребальных костров, волочилась бесконечная процессия – тащили Лебедя в президенты, его врагов – кто повесился, кто помер от инфаркта – на погост. Кто жив и не сбежал – везли в СИЗО. То был один поток, тянитолкай, сообщающиеся сосуды, обнаженные, как ветви и деревья, причинно-следственные связи – красноярская жизнь, все мерзости города и всё его золото, небывало упорядочились. Чтобы генерал взял Кремль, от туземной знати требовались инвестиции в имидж «отца - народу, грозы – казнокрадам». Деньгами или личным участием. Чем плотней трамбовали в темницы начальников, тем быстрей варяги должны были убраться в Москву. Вице-губернаторы из зубовской администрации, депутаты, директора, банкиры, мэры в построенной еще царским режимом главной красноярской тюрьме перестукивались, хрипели, кашляли и харкали кровью, выли по ночам и причитали. У адвокатов, спешащих к ним, в тюремном дворике на льду разъезжались ноги, они смешно падали, роняя в грязь бумаги. В 99-м подоспело понятие «деятельного раскаяния». Теперь уже официально можно было каяться и откупаться.

Но Москва не пускала Лебедя к себе, ей не было дела до его обреченности оседлать Россию, и репрессивный конвейер начал захлебываться, пожирать и перерабатывать свои составные части.

Главный экономист в зубовской администрации, первый вице-губернатор Кузьмин, который незадолго до пришествия Лебедя отказался ехать в Москву на пост замминистра финансов, пошел вместе с сослуживцами в тюрьму, интеллигент, в прошлой жизни выпускник суворовского училища и преподаватель. На него возбудили два десятка дел, не доказали ни одного, выпустили. Ему не было еще пятидесяти, но после узилища он уже не смог жить. Потом, через год после похорон, его полностью реабилитируют. Он был плохим заключенным, у него не было денег. Из достоинств – лишь то, что не надо было напрягаться его ловить. Хорошим арестантом представлялся Быков, но тот жадничал, не хотел отдавать бизнес, и его, скрывшегося за границей, еще надо было найти.

Лебедь в муках носился над безмолвным Красноярском, проклинал его, продолжая по привычке уже через 20-30 минут после кремлевских или общемировых новостей их комментировать, созывая прессу. По привычке предотвращал государственные перевороты. Поскольку Коржакова, Барсукова и их духовного отца Сосковца рядом уже не было, Лебедь надувал до размеров подобающего ему врага Быкова, демонстрируя журналистам схему захвата им власти в России.

Как медведи и инвесторы, зима и война тоже пришли в Красноярск одновременно. Война не между Лебедем и Быковым – эти два боксера, два кандидата в мастера, две жертвы геморрагических микроинсультов, настойчиво умертвлявших свои нейроны, служили лишь криминально-торговыми марками, брендами. Вдохновителями же и главными действующими лицами были другие персонажи. Однако публика не хотела, да и не умела вникать в затейливые переплетения русского капитализма, поэтому приходилось все упрощать, писать об уголовно-политических новостях как о войне Лебедя и Быкова. Вскоре громить быковское сообщество прилетела бригада генерала Колесникова, взявшая под внешнее управление деятельность местных внутренних органов.

Воюющие стороны преследовали одни цели, говорили о других, публика, с изумлением и оторопью наблюдающая за баталиями, разворачивавшимися у нее под носом, догадывалась о каких-то третьих и четвертых мотивах войны, а судьба все извращала, выводила, выворачивала по-пятому и шестому, по-своему. В Москве рождались мифы о неприступном Красноярске: вот быковцы отстреливают иноземных захватчиков на подступах к КрАЗу, вот братья Абрамовичи заворачивают из красноярского неба Трансаэро, Аэрофлот и прочие авиакомпании, пуская в порт только свои борта, вот директор Красноярского пивзавода Евгения Кузнецова бьет нещадно на своей земле конкурентов, включая «Кока-колу» и т.д. Всё так и не так. Гонцы и разведчики, которых в 90-х засылало в Красноярск вахлачье, служащее мамоне, часто возвращались ни с чем. И вынуждены были преувеличивать силы и решительность противника, дабы оправдаться. Известная уловка. Но она срабатывала. Очень многие московские герои боялись в Красноярске показываться.

Лебедевская братия ощущала себя, как на фронте, в окопе, чем похвалялась в Москве. Подпив, молодчики любили повторять известную и чужую фразу, уточнив ее под себя: «Лучший вид на этот город – из бомболюка бомбардировщика». Она их веселила чрезвычайно.

Легко представить крестовину прицела из Октябрьского моста и острова Татышев, крест из Коммунального моста и островов Отдыха и Молокова, перекрестившийся мост «777» с идущими по нему фурами и проплывающим под ним «Антоном Чеховым», флагманом Енисейского пароходства. «Чехова» заберет уже следующая волна пришельцев, хлопонинская. Отправят трофейное судно, заколотив иллюминаторы, Севморпутем в Европу, волны его хорошо побьют, но потом оно всё же воскреснет на Волге.

Да и с космических высот город выглядел в крестовине прицела: Красноярск создан просторной рекой и перечеркнувшими ее узкими дорогами – Транссибом и М53. А с примыкающей М54 и дорогой в Девятку – это проекция нашего восьмиконечного креста, обросшего плесенью: панельным жильем, пустырями, заводами, ржавыми и уже ненужными дебаркадерами, пустыми пристанями.

Красноярские жалкие ваньки, наев и напив пузо, зевали: чё, у нас всё хорошо, на всех добра хватит, варягов смоет рано или поздно.

А покоренное поле заметала пустыня, ветрами набрасывало всё больше песка.

Всегда думал, что нас погубит нежелание воевать. Эта дурацкая премудрость о худом мире, что лучше доброй ссоры. И ведь что еще: раньше, не желая отстаивать себя и свое, можно было свалить в Сибирь, отступить и спрятаться. Отсюда-то куда бежать?

Андрей, забыл по какому поводу, высказался: «Знаешь, надо с баб брать пример. Они всегда прибедняются. Так же, как мы всегда приукрашиваем, понтуемся на пустом месте. И уж точно не стоит афишировать свое счастье. Тем более ты сам ведь в нем всегда сомневаешься. Вот как Ленка появилась, я понял это. Мне-то плевать, а она сильно чует чужую зависть. И не то, чтобы кто-то мутил, козни строил из зависти, нет. Но я не могу допустить, чтобы нам портили жизнь… Я умный и злой. И мне кажется, зря мы всюду бакланим, что мы такие богатые».

Учитывая, какая космическая помойка благоухала в его черепной коробке, то был праздник - услышать настолько здравые суждения. Но звучали они не то что неискренне (зачем ему было фальшивить?), они к нему не клеились, не походили на него. Будто съемки закончились, и мы тихо сидим в укромном уголке, без свидетелей и яркого света. Нет, ну а какое еще можете предложить объяснение его былому выпендрежу? С годами понтов, конечно, убавлялось, и все же скромность никогда им не почиталась за добродетель.

Из своих таежных похождений Дюшес рассказывал: «Медведь метит свою территорию, я тоже. Он встанет, лапу поднимет, царапнет дерево - отметит свою высоту. А я заберусь и топором повыше тесану. Всё, он смиряется, больше не выеживается и не трогает ничего моего».

Дюша жил, исходя из этой логики. Он не был реалистом, абсолютно не въезжал в столь уважаемый мной фатализм, всегда боролся с обстоятельствами. И, что же, жизнь обламывала его по лекалам рядового мужчины с проблемами?

Сам он не мог в принципе осознать, что «кина не будет», что на нас никто не смотрит. Но он непременно почувствовал бы, если б на него вдруг действительно стали смотреть, и смотреть пристально, в упор. Так мне кажется.

# *

Однажды зашел в «Спартак». Герои моих заметок играли в регбол, чрезвычайно популярную в Красноярске игру бандитов, боксеров, борцов, единоборцев. Некоторые называют ее регбулом. Это силовой баскетбол с жестким контактом, разрешено всё, что запрещено в классическом баскетболе. Нужно закинуть мяч в кольцо противника. Правил нет, можно толкать, ронять соперников, держать - хоть вдесятером, виснуть на одном, запрещены лишь прямые удары. В отдельных компаниях запрещают толкать в прыжке, однако в Красноярске это правило обычно не действует. Играют до сорока человек на поле. Как вдоль него, так и поперек. Такие половецкие пляски без сабель. С хрустом ключиц и выбитыми челюстями.

Меня позвал зайти Сергей, мой друг, но я не сомневался, что увижу там и Дюшеса. Да, они с Безуховым играли. Не то слово. Бились, как олени, упершись рогами. И всё же продули той команде, в которой играл Серега. Победителям достался ящик шампанского. За десять минут до конца Сергей оказался под кольцом, мяч - у него на кончиках пальцев, и в этот момент оглушительный удар по мячу сверху нанес противник. Серега согнулся и медленно поднял правую руку перед собой: указательный палец казался отломленным и неестественно приставленным на место - торчал, показывая на меня. Сергей тут же его схватил и, взвыв, вправил на место. Побежал в душ и, подержав кисть под холодной водой пару минут, вернулся в битву.

Отчетливо помню лица тех бандюков и бизнесменов. Эти люди, многих из которых нет в живых, тогда думали, что смогут сидеть сразу на двух диванах, жрать в две уемистые, не останавливающиеся пасти, любить одновременно строй женщин и не думали о Страшном суде, вообще не думали, никогда. При том четко осознавали, что они более чем смертны и задержались здесь ненадолго. На долгую счастливую жизнь даже не настраивались. Неровно дышали к тому, что не могли ни при каких обстоятельствах сожрать-трахнуть-убить. Ко всему такому они относились с большим подозрением. Ненавидели. Всё остальное они с подобающим бандюкам конформизмом неутомимо покупали, пердолили, жрали, убивали; и всего этого им всегда было мало. Дети, не привыкшие себе ни в чем отказывать. Скверные, больные.

Столько уже слов написал, а к главному всё не подберусь. Надо сформулировать, чем мы с Андреем отличались. Он, как типичный бандюган с булимией, распространявшейся не только на жрачку, на всё вокруг, хотел очень многого, длинный список людей и вещей. Нуждался в Ленке, хотел, чтобы она рожала ему детей, не мог без страстей, они пожирали его. Если Бог - это тот, кто ни в чем и ни ком по-настоящему не нуждается и может обходиться без кого бы то ни было, даже без своего персонального бога, то Дюшес тусовался на другом полюсе. Весь состоял из привязанностей, из участия, конфликтов, любви и ненависти. Не помню, чтобы он включал в машине радио - сам себе пел. И когда был не один, тоже пел.

Мне Ленка незадолго до расставания сказала: «Тебя нет». Я, действительно, часто отсутствовал – мне хватало моего одиночества, я из него никуда не хотел. В отличие от меня, экономившего усилия, Дюшес был помешан на лишних движениях - просто гений ненужной суеты. Из повседневной ткани жизни он непременно устраивал или праздник, или войну, что именно - неважно, главное - движуха. Может, думал, что так победит свои замашки, аутистические они или, скорее, шизофренические? Зацикливался на мелочах, упускал главное. При этом, конечно, полагал, что прав. Что он в выигрыше. Любовался собой. Нарцисс. Раздражало его желание быть первым. Устроить соревнование - из всего, из жизни, из каждого дня или ночи - и выиграть в нем. Он жил по-детски. Мы заложники своего характера, это известно, наша жизнь похожа на нас самих, продолжение нас, и он стал бандитом потому, что не мог абстрагироваться от всех тех радостей, что дарит жизнь, веровал в их ценность, как и в то, что жизнь - борьба, что надо быть первым. Иначе не мог. Красноярский дюрасел. И постоянно - даже в сортире, вероятно, - размышлял, что же будет с родиной и с нами.

Мы смогли общаться лишь потому, что я обладаю нюхом на ситуации, в коих намечается конкурентная борьба, соревнование, возможность проявить себя в сравнении. Всё это ненавижу, потому ухожу, растворяюсь, не участвую. (Отмечу, что характер определил и мой путь. Даже странный выбор профессии не поколебал моей нелюдимости. Я лишь подстроил ремесло под себя: не общаюсь с людьми, а наблюдаю за ними.)

Еще в Дюшесе отталкивало его всегда точное знание, что следует делать и к чему стремиться. У него были мечты и цели. Думаю, эти глупости крадут тело жизни, ее эротизм, привлекательность, ее изначальную доброжелательность, смысл, в конце концов. Они, эти глупости, цели и мечты, заставляют людей становиться сволочами. Человек, живущий здесь и сейчас, нравственней этих, стремящихся.

При этом наличествовало одно обстоятельство, которое, вообще-то, позволяло Дюшесу ощущать свое превосходство. Пример стоицизма. Вот что я думал, глядя на Андрея. Он, бесспорно, сделал в жизни неправильный выбор, позорный, но это было несущественно, ведь суть в том, что сам человек считает для себя главным «по жизни». Не то, что бы для него превыше всего были бандитские понятия, нет, они, правильные, но чужие, находились в его ойкумене где-то рядом с ним, сбоку; он вывел свой кодекс чести и следовал ему неукоснительно.

Для него не существовало вопроса - стоит ли его выбор жизни. Это кажется парадоксальным - при его-то вовлеченности в нее, в живую, с таким-то темпераментом. С нацеленностью на победу. Но это так: никто столь последовательно не следовал своему выбору, ни один бандит.

В поколении многие болели тем же, фетишизируя свое слово. У бизнесменов и бандюков это было условием выживания. И все же такой истории болезни не встречал: переполненность страстями и ежедневная готовность пожертвовать всем, что так дорого, ради просто сказанного - даже не на людях (что они ему?), самому себе сказанного.

Что до меня, если вам интересно, присутствовало и во мне что-то похожее, однако оно было устроено не так и не потому. Мозгов и у меня немного, потому и я смог тупо следовать однажды избранному. Какие в том сложности - стоять на своем? Я же не Дюшес с его привязанностями, эта колготная, бестолковая жизнь представляла для меня ценность, куда меньшую, чем для него. Да и годы эти хоть были и дикие, но уж точно не страшней всех прочих времен; можно было прожить, так и не испытав своего предела, люди приучались многого друг от друга не ждать и не требовать.

Если Андрюхе его упертость жить не мешала, мои принципы взяли меня в заложники. Так что сомневаюсь, следует ли эту черту характера причислять к скромному списку моих достоинств. Я чересчур серьезно отношусь к своей профессии, и изначально решил, что обязан выписаться из общества, смотреть на все строго со стороны, быть маргиналом, быть ничьим, самим по себе, социализированным отшельником, бирюком. Так получалось, что мир мне в этом активно помогал. Еще студентом стал собственным корреспондентом самой главной тогда московской газеты и уехал от столицы за четыре тысячи верст – в том числе, чтобы не ходить на работу, не показываться начальству, быть в стороне. Жил в Красноярске, трудился в Москве. При том, что моя Москва у меня была дома, и на работу я ходил в трусах и босой. Пока не купил машину, у меня был служебный уазик с московскими номерами. Тогда такие номера в Красноярске были у меня одного. Я всегда был в стороне, и жизнь тому способствовала, моей отдельности.

Мне добровольная исключенность нравилась; всегда мечтал об ответной безучастности мира. Да что там, поначалу это было счастьем – быть Швейцарией, не участвовать ни в чем, не учитывать ничьих интересов, говорить «нет», отсекать себя от окружающего. Профессия как способ не отстранения от мира, но неприсоединения, избавления от иллюзий сопричастности. Журналист может быть абсолютно независимым - вопреки всему, что думают об этой блядской профессии. Ведь дело в том, зачем ты ее выбираешь.

Но потом невстроенность в жизнь и вынужденная порой нелюдимость быть счастьем перестали, остались привычкой. Благо, не тягостной. Я знал все телефоны, мой телефон знали человек пять-семь. Это навсегда. Без спроса в мое одиночество могли врываться только мои дети. До определенного возраста. И только с детьми наедине произносил столь же много слов, как когда-то с Дюшесом или с Ленкой. Ну, с детьми-то получалось само собой, помимо меня: молча рассказывать сказки не получалось.

Что о себе-то говорить; дело не во мне. Однако Дюшеса и Ленку описываю я, не кто-то другой. Более того, как-то жена заметила, что мы с Дюшесом, как она выразилась, «взаимные альтер эго».

К тому времени почти привык не нуждаться ни в ком. Не хочу сказать, что достиг состояния Будды. Но если сравнивать со страстным Дюшесом, я в своих повседневных практиках находил много буддийского, в своем пути - поменьше; не знаю, нужен ли мне был, вот такому, какой есть, другой, действительно почти такой же, - Андрей? Мы ведь были вместе инфицированы одной заразой и вместе выгнулись от столбняка перпендикулярно к жизни. Только я, интроверт, так стоял, дабы быть незаметней для этой свирепой жизни, меньше, чем ноль. А он хотел, воинственно так, вспенить ее, повернуть к себе, заставить быть правильной. Титан былинный. Противленец. Твердый и постоянный, как Кассиопея над головой. Мы оба жили в башнях. Только я в крепостной, прячущей, забаррикадировавшись, а он в маяке, вывернутом вовне, обращенном к миру. Но оба - в башнях.

Стоять особняком - это было и красиво (Дюша: «жить надо красиво»), и в этом был хоть какой-то смысл.

Короче, одинаково бестолковые и беспонтовые - зачем мы были друг другу? Но мы встречались, ехали, я молча, Дюшес орал дурным голосом идиотские песни, затем разжигали костер один на двоих и молчали по разные стороны от него о всяких разных вещах.

В принципе, догадываюсь: почему и зачем. Ионы алюминия приводят к слабоумию. Факт. Испытано на себе. И молчание то было шарманочным, «всё одно да потому,» - как тут говорят. Ну так что ж: от ума - горе, может, от слабоумия будет хоть намек на счастье?

Мы не становились менее одинокими от того, что молчали рядом друг с другом. Мы не были друзьями. Думаю, нас удерживало вместе одинаковое ощущение жизни - не летящей в пропасть, что было бы вполне сносно, даже прикольно, но катящейся под откос. Мы были слабые, ничего не могли, но вместе было, конечно, легче.

Нас объединило отвращение. К миру, который катится не туда, при этом накатывая на нас. К задротам и задроткам, что помогают ему крутиться не туда. Вот это, наверное, точнее.

Я был свободен и выбирал ненависть. И не скрывал ее. Ведь я был свободен.

И насчет слабоумия – это не слова. Ведь я зацикливался на нелюбви не потому, что меня сжирала гордыня, и не потому, что умнее Того, кто просил нас любить друг друга. Нет. Просто – дурак, не мог ничего с собой поделать. Быть деструктивным, помимо прочего, меня обязывал профессиональный долг. Ну и, вообще, сказано же: «…попирать владык, как грязь, и топтать как горшечник глину».*

Профессиональные обязанности Дюшеса, кстати, принуждали его к тому же. Он, кивая на Пуча с Пучкой, вертевших башками, непропорционально большими, как у недопрезидента Лебедя и президента Медведева, говорил: «Я тоже умею поворачивать головы на 360 градусов». Помолчав, добавлял: «Другим». И ржал, коняга.

Моя родная, моя любимая ненависть. С ее помощью уже случились две мировые войны. Но что это могло поменять для меня? Подчас, кроме нее, не нужно было ничего, чтобы оставаться мужчиной.

Всегда чувствовал: эта нетерпимость когда-нибудь сожрет наши мозги. Ее не откашлять, как мокроту из груди, она неизлечима, навсегда. И только во мне одном, при всей моей отрешенности, присутствовало столько злобы, что ее хватило бы на всех окружающих. Очевидно, я все-таки стал зависимым от нее.

Мы могли инвестировать вовне только гнев. Мы были сосудами чертова гнева, тот кипел и плескался, мы всегда были готовы его, как семя, излить. Уроды. Но, видно, так угодно Господу: Он заждался настоящей войны, ее всё нет, поэтому сердца поют ненависть, а не муси-пуси.

Конечно, я искал оправдания. Думаю, ничтожества не способны на такую долгую, направленную, бескомпромиссную ярость. Но те, кто не боится ее, - поднимаются до небес. Гнев богов - это так понятно, так элементарно. Любовь и ненависть даны свыше, они больше нас всех, они не рождаются с нами и не умирают; есть в том некая обреченность. Мужчины знают.

Да, я не мог избавиться от нее. Впрочем, и не очень-то пытался - иначе потерял бы себя, все обдуманные смыслы; и оставалось сосуществовать с ней, принимать как данность, стараться не замечать. Но потом случалось что-то, она торжествовала, и я понимал, что нарезан именно под нее, ввинчен и развинчен, любовь может случиться камерная, а ненависть - всегда здесь и навечно, с избытком, вселенская. Однажды она убьет. И что?

#

8. Ленка

Это полная фигня, что для червей главное их рот и анус, из которых они состоят. Дюшес не учел, что ротозадые деньги любят сильней, чем боятся сдохнуть. А до ротозадых не доходит, что и для некоторых туземцев есть вещи поважней, чем жизнь. Годы нашего, людей с людьми, общения будто прошли мимо. Так все получили проблемы. В большей степени мы, конечно. Дюшес. Хотя при равных условиях имели б преимущество, поскольку всё же безжалостней к себе.

Лето 99-го: жара, тропические дожди, стаи птиц, кружащие над окраинами, активность солнца и полное солнечное затмение. Всякого рода предсказатели тоже активизировались, по телеку и в газетах вспоминали пророчества Нострадамуса, который, оказывается, в своих центуриях пообещал, что именно летом 1999 года «с неба спустится король ужаса», а лик земли претерпит существенные изменения. Не считая моего ухода от жены, никаких существенных перемен тогда не произошло. А перед этим я разбил большое зеркало в спальне. Это к смерти, а в худшем случае к семи годам несчастий. Осколки следовало закопать в землю, но было не до того.

В Саянах с Дюшесом и моими друзьями набрели на неширокое темное озерцо с гладкой, как крылья салонных автомобилей, водой и заболоченными с юга берегами. Первым розового фламинго увидел я, но он столь быстро исчез, взлетев с разбега, что подумал: галлюцинация? Солнце жарило даже под лапами елей, воздух над озерцом дрожал. Закрыл глаза. Двойка с кляксой на конце, серо-желтая, грязно-розовый пух у нее виднелся под крыльями, в подмышках, будто стертых до крови. Еще ножки-надломленные спички просвечивали на солнце розовым. И розовым был у основания изящно изогнутый клюв.

Мы оставались на озере с черной гладкой водой и земляным дном два дня. А фламинго все остальные увидели через пару часов. Птица стояла на противоположном берегу. Обошли озеро, рассмотрели.

Откуда он здесь взялся? Заблудился? Очередная заваруха в Афганистане? Глобальное потепление? После чтения энциклопедий вопросов стало больше. Розовым фламинго нужна соленая вода, и, во-вторых, поодиночке они гибнут, живут только в коллективе. Но его мы видели одного. Кстати, судя по тому, что розовым его можно было считать весьма относительно, этот экземпляр вступил лишь в пору отрочества.

(Я навел справки, расспросил орнитологов. Один, бородатый весельчак, рассказал, что в начале 90-х, когда американцы подняли «Бурю в пустыне», к нам залетели шесть розовых фламинго, их видели на Красноярском море. Позже, весной 2003-го, когда началась новая иракская война, и мне в моей еженедельной колонке надо было обязательно высказаться по этому поводу, я не стал лить слезы по иракцам. Написал о том, что война разворачивается как раз в то время, когда птицы берут курс на север Евразии – на гнездовку. И это обернется для тысяч бессловесных и невинных тварей фатальным исходом. Так и вышло: зимовавшие в Персидском заливе, в Междуречье сибирские перелетные птицы - многие - не вернулись домой, на Красноярский Север. На иракской войне оказались несколько видов таймырских гусей, редкая птаха пискулька, цапли, кулики. Иные, перебиравшиеся на зимние квартиры еще дальше, ближе к экватору, при возвращении на родину непременно делали в Ираке остановку, – здесь вдоволь пищи и воды. Отдыхали. Кроме экологического кризиса в зоне боевых действий, роковую роль для пернатых сыграли испуг и дезориентация в пространстве, вызванная взрывами и дымами от горящих нефтяных скважин, перегонных заводов, тростников. Отклонившись от многовекового маршрута, птицы – это почти без вариантов - гибли. Взрывов и дыма пожарищ нет лишь в море и в пустыне. Птицам там не выжить. В то военное лето, 2003-го, еще одного фламинго привезли в «Роев ручей» мужики из Пировского - это северней. Они приехали рыбачить на Енисей. Птица запуталась в их сетях. Назвали Фимкой. На следующий год в зоопарк привезли Филю - фламинго из Северобайкальска. Они жили с цаплями, пока в 2008 году в «Роев ручей» не привезли пять пар розовых фламинго из Ростова.)

В июле 99-го залетные горцы на «мерсе» с номерами краевой администрации избили Андрюху до полусмерти, прострелили, изувечив, правую ладонь. Перед этим, как рассказывала Ленка, ему кто-то позвонил за полночь, из разговора она поняла, что его ждут на острове Отдыха. Он помчался.

Мир вообще-то разорван, но в Кырске по ночам берега не делят меж собой мосты. Если б река была поуже, и их разводили, красноярцы не успевали бы наделать столько глупостей.

Дюшеса, опухшего, грязного, окровавленного, привез домой Безухов. Ленка вызвала знакомого врача, та поставила уколы, капельницу, Андрей то терял сознание, то блевал, Ленка вытирала ему лицо полотенцем. Потом все-таки отвезли его в «Тысячекоечную». У него была разорвана поджелудочная, сразу подняли в операционную. Ленка поминутно вся напрягалась, что-то шептала; помогало ли ему это? Операция продолжалась, мы вышли из больницы покурить, было пол четвертого ночи. Она села между машин на асфальт. Неторопливо подошел и сел рядом котенок. Он так и не отходил от нее, пока она через час не поднялась. Я периодически наведывался в приемный покой узнать, не закончилась ли операция. Поглядывал на Ленку. Похоже, она не была готова к тому, чтобы остаться вот так, ни с чем, одной. Хотя ей ли было не знать, чем Дюшес занимался.

Вспомнил, как Ленка выхаживала меня: меня порезали двое обколотых юнцов. Она вытирала Дюше лицо полотенцем так же, как мне тогда. А я думал, с ним другая женщина.

Вышел оперировавший Андрея хирург, сказал, что железу он зашил, с рукой еще будут разбираться, что будет дальше, неясно. Есть еще множество повреждений внутренних органов. Ближайшую неделю, не меньше, он будет лежать в реанимации, завтра утром вам скажут, какие лекарства надо будет докупить. Сразу привозить ничего не надо, только если минералку. Будет пить, когда отойдет от наркоза.

Когда его перевели из реанимации, и нас пустили к нему в палату, показалось, что он отлетел куда-то уже на другую сторону, где боль отпускает. Его было не узнать. Извините, описывать это состояние не буду. Дней через десять Андрея перевезли на Курчатова, в «дурку».

Его нельзя было бить по голове после тех ран в черепе, на затылке, что ему нанесли в армии, а потом медведь.

# *

Отбили Дюшу у врачей мы через два дня. Его глаза изменились: будто увидели рай. И до сих пор видели. Видимо, так сказывалось действие лекарств.

Всё было не так уж скверно. Они с Леной стали окончательно похожи в реакциях, в дыхании. Ели только по-разному.

Ленка смотрела вместе с ним по телеку футбол, чего за ней никогда не водилось. Дюшеса восхищало, сколько она радости испытывала, когда кто-либо забивал гол: когда момент показывали в повторе, Ленку снова подкидывало, она сжимала кулачки и вопила «ура!». Сколько повторов показывали, столько она голов и насчитывала, радуясь каждому. Потом возмущалась судьей, грозилась его за неправильный счет «порвать на пикульки». Дюшес сползал на пол.

В середине сентября они отпраздновали Новый год: сказали, он у них уже начался, нарядили елку, подарили друг другу подарки. Да, не Новый год - тысячелетие новое почали. Думаю, они на планете его встретили самыми первыми. Другие земляне поделились на три части: кто-то распечатал третье тысячелетие лишь через три месяца, кто-то через год и три месяца, прочие встречали его в компании с теми и с другими. Но, как констатировала светящаяся и трезвая Ленка, «кто празднику рад, тот накануне пьян». Вечерами они засиживались в кафе «Центр», только что открывшемся на углу Мира и Вейнбаума (ныне там студенческая забегаловка).

Смотрели друг на друга подолгу, улыбались, трогались. Телячьи нежности всякие. У нас с ней такого не случилось, а тут вот ведь как.

Но счастье – удел слабых. Мы не такие. В начале октября Андрей (жить ему оставалось почти два месяца или пятьдесят девять дней и еще полдня) улетел в Москву. Собрался за минуты, мы не попрощались. Ленка осталась. Уже потом Безухов рассказал, почему Дюшес так подкинулся - его вынудили уехать из Красноярска. С ним беседовали серьезные люди из органов, из лебедевской администрации, и утром он улетел.

Почему они не уехали вместе в Питер, спросите. Не знаю. В белокаменной его ждали друзья, обосновавшиеся там еще в начале 90-х. Ну и, верно, планы Ленки изменились из-за того, что она снова забеременела - это было уже видно, она обретала женственность, округляясь до выразительных форм нашей каменной, мининской тетки с титьками и животом.

# *

О беременности Ленки Дюша прямо не сказал. Он зачем-то заговорил со мной снова о себе. «Мне ребенок не нужен. Кем он вырастет? Кем он может вырасти? Я его придушу. Ну а если воспитаю, как хочу, куда я его выпущу? Вот в эту фигню?.. Пусть рожает. Будет ей игрушка, занятие, смысл. Мне не нужен». Его последние слова, сказанные мне.

# *

В 99-м в России можно было всё. Почти всё можно было и в 94-м, и в 96-м, однако теперь публика совсем не удивлялась, не реагировала, перерубив ниточки, связывающие болевые рецепторы с мозгом. На Кавказе началась новая война, а мародеры буйствовали здесь, у нас, хватая еще не окончательно пережеванные жирные куски. Чуть не ежемесячно Лебедь назначал себе новых шестерок, те давились, блевали, обожравшись, но продолжали глотать. Смотрящие за Лебедем от «бизнеса» констатировали: он неуправляем и несистемен. Повсеместно происходившие грабежи и аресты – в ходе кассовой борьбы за Кремль - убедительно показывали неоспоримое умение генерала пользоваться известной в мире технологией: приходить к власти на деньги мафии, а затем расправляться с теми, кому должен.

Те, кто не желал ложиться под пришлых, ложились в гробы. Мафию и тех, кого за нее держали, гоняли, как мышей.

Основав Красноярск, казаки весь ХVII век пытались объясачить местные племена, сто лет бились, дабы киргизские князья согласились отдавать городу хотя бы по одному соболю со взрослого. Лебедевцам хватило полгода, чтобы город - те, кто не успел или не смог смыться с енисейских берегов - усвоил урок дарвинизма: продуктивней сливаться с местностью, нежели разевать пасть. Помню, Дюшес рассуждал о том, что только во Владике живут свободные люди, и только тамошняя братва может отдать жизнь за волю.

Еще помню Лебедя на каком-то приеме того времени: он сидел, расплывшись, как баба, как медведь, вылезший из зарослей малины прямо на трубочника, и, обожравшись, навалявшись на радостях по нему, вымазавшись в нем, теперь тупо покачивался на заду, раскинув лапы.

Само собой, прилетел погостить Березовский. Маленький гость вышел из большого Боинга и уехал в губернаторскую резиденцию в Соснах. Пока он разглядывал правобережные сопки, вышло интервью Лебедя французской «Фигаро»: генерал обвинил Кремль в организации терактов в Москве и Волгодонске, а также в связях с Шамилем Басаевым. Цель взрывов, по мнению Лебедя, состояла в том, чтобы сорвать выборы и сохранить у власти клан Ельцина. Сигнальные высказывания и телодвижения генерала сообщали о его готовности к захвату власти. Сам он это называл «востребованностью» народом России.

В федеральных теленовостях присутствовали три региона - Москва, Чечня и Красноярск.

Где-то за месяц до того, как Дюшес вынужден был покинуть енисейские берега, в Красноярске вновь замелькал Артур. Его к тому времени прозвали Дровосеком. Так понимаю, имелся в виду Железный дровосек, тот самый, из сказки. После ранения плечо Артурчику собрать не удалось, друзья увезли его в Германию, где сустав, согласно молве, сконструировали с помощью титановых пластин, штырей и болтов. Зла Дровосек не держал: когда случайно сталкивались, посматривал он на Андрея, по его оценке, хмуро, но без намека на возможную стычку. Делить им отныне было нечего, бизнесы их не соприкасались, а повторный спор за женщину или еще какой приз мало того, что выглядел бы глупо, неминуемо вызвал бы полноценную войну, которую малой кровью уже не насытишь - она в этой истории уже случилась.

Дровосек лег под Лебедя, крутился в его свите, вел мутные дела с людьми Вернера. Но вообще в Красноярске он теперь светился редко, мотался по Европе, в Москве, Новосибирске. Через пару недель после того, как Андрей улетел, Ленка рассказала, что Артур позвонил ей из Москвы, вызывал на деловой разговор. Она отказалась. Естественно. А через неделю Артура убили. Догнали на шоссе между Новосибом и Кемерово. Он, говорят, все понял, пытался уйти, и погоня продолжалась минут двадцать. Артура не могли отцепить от руля, а его лицо перекосило. В машине, съехавшей в кювет, звонил мобильник, упавший на коврик. К лобовому стеклу дворником была прижата фотография Ленки с 16-летней племянницей.

Что скажешь. Короткая бессмысленная жизнь человека. Второе, по существу: не велика потеря, уродом меньше. Водка должна быть выпита, песня спета, а враг мертв.

Кто его? Недоброжелателей у Артура хватало, тем более в той логике войны, коей теперь придерживался Красноярск. От посторонних людей узнал: Андрей в подозреваемых. Существовали и две другие версии, денежно-долговые, Дюшеса не касавшиеся, которые для следствия выглядели даже предпочтительней.

Андрей охотился на медведей и знал, что зверя надо обмануть, запутать следы. Предстать перед ним переодетым, на себя непохожим, затем, уже покойного, убедить, что это не ты его порешил, а вон тот дядька. А тут другой почерк - фотка, прямое указание на авторство.

Будто Дюшес оставил автограф, пометил свое пространство, тесанув топором лиственницу выше всех прочих меток. Жизнь, организованная как кино.

Думаю, из тех, кого следовало бы убить, Артур - не первый.

А потом я полетел в Москву. Андрею не звонил, думал: сделаю дела, встретимся. На второй день в Нерезиновой, купив утром газеты, прочитал, что Дюшеса убили; его телефон не отвечал. В прессу сведения «о разборке красноярцев» поступили от источников в ГУВД. После полудня, когда проснулся Красный, начал обзванивать общих знакомых. Кто-то слышал о случившемся, кто-то нет, но никто не знал, где Дюша жил в Москве. Не было ни у кого и других телефонов, куда можно было сунуться с вопросом о нем. К вечеру телефон Дюшеса отключили. А я решился позвонить Лене.

Утром встретил ее в аэропорту, за ней по грязному асфальту, смотря под ноги, шел Юрка. Прилетело еще человек семь, кого я видел иногда с Андреем. Уже был в курсе, куда ехать - помогли менты. Ребята-москвичи, знавшие Андрея, ничего нам не рассказали о том, как кончилось кино, кроме того, что его взорвали в машине. И хоронить будем сложенные в гроб и заколоченные обрубки. Неопределенного возраста «юрист», стриженный дикобраз, волосы у него были даже не ежиком, а редкими торчащими иголками, щекастый, с толстым лицом, похожим на целлюлитную задницу, сообщил, что голову тоже оторвало. Спросил, будем ли мы забирать (мелькнуло в мозгу: голову?) личные вещи Андрея и кому следует сообщить о завтрашних похоронах. Кто-то из нас механически, низачем поправил его: «О проводах». - «Что?» - «Это не похороны, это проводы». – «А».

Они, благо, обошлись без барочной пышности и варварской помпезности, обычной для такого рода покойников. Ничего не имею против, стилистически оправданно - эти люди живут и околевают как раз в эпохе барокко с ее абсолютным страхом смерти. Когда она была вся садистической мукой, насилием, страданием, и никакой благости. Этим людям зеркальце возле губ не держат, дабы убедиться в их уходе – это излишне, коли голова оторвана как тыква или планета.

Так вот, не только жизнь приятна и удивительна, смерть, оказывается, тоже может дарить нежданные радости: в случае Дюши весь погребальный формализм уложился в приемлемую дозу. Белый «форд»-катафалк, всего десяток машин за ним, пара охапок цветов, никаких рыданий и обмороков, покрытое серым снегом мертвое тело земли, в нем порез. Щель для гроба, прореха, ограниченная двумя четко выраженными жирными бровками, толстыми половыми губами из желтой, глинистой мерзлой массы. Из вагины выходим, в нее и удаляемся. Разрыв, пролом, проход. Лазейка. Люди понятного облика были немногословны, кинули землицы, четверо парней в спецовках и валенках споро, торопясь, принялись забрасывать гроб, отточенным движением воткнули крест, никакого эротизма. Желтая земля закончилась, показалась черная, ей и сравняли, зашили дырку, насыпали сверху холмик. Не разгибаясь, сами решили, как установить три венка, как положить цветы. Сухо и смиренно шевелилась пробившаяся сквозь снег щетина мертвой травы. Небо уходило на юг, и там, далеко, робко прижималось к земле, будто надеясь, что в той стороне она поласковей.

Вот и конец кино, Дюша, экран тухнет, черно, только свет в зале так и не зажигается, да? Расселись по машинам и отправились обратно, в ту же сторону, что облака. Миновали врата в ад, церковку, прочие неопознаваемые строения инфернального зодчества, в небольшом холодном зале помянули за полчаса, напротив меня стояли двое с голыми головами в шрамах и оспинах, как щербатые каменные шары на главном красноярском проспекте – Мира; Ленка успела поцапаться с какой-то селедкой под шубой, наверное, местной любовницей Дюшеса, они чуть не подралась, и когда мы вдвоем поехали в Домодедово - успевали на последний вечерний рейс, Ленка сказала, что Андрея убили из-за нее; молчал и смотрел в окно: в грязной московской машине почему-то отчетливо пахло хвойным лесом, за полем виднелись желтые теплые огни дач; в этот момент таксист-азербайджанец что-то подкрутил в приемнике, и машину заполнил «Пинк Флойд». Это была часть из альбома 75-го года. Этот концерт на кассете я подарил Дюшесу в машину, он ее, правда, по-моему, не слушал.

Ты можешь сотни раз слушать музыку, которая нравится, дома или в своей машине, но вот когда за тысячи верст от дома, в чужом городе, среди чужих людей неожиданно услышишь свое родное - «Wish you were here», сердце может так вдруг защемить, что впадешь на четыре секунды в полную прострацию.

Ближе к аэродрому тусклые пивные огни покрывали уже все пространство над заснеженной землей. Если смотреть на фонари - сорняки, одуванчики; закрыть глаза - безумные цветы Ван Гога (что будет делать сейчас в Москве Безухов?).

Если б мы с Дюшей вдруг зачем-то стали друзьями, он, вне сомнения, был бы самым верным другом, волчара, скалящий зубы. На мирных людей положиться нельзя.

Ленка говорила, что ее еще до убийства Артура остановил у «Зенита» человек. Из комиссии Колесникова. Во всяком случае, она так определила его статус. Ей поначалу казалось: просто клеился. Пробовала отшутиться. Потом поняла: у него серьезный интерес к тому, что она знает. После того, как убили Артура, таких, любопытствующих, уже было двое. Разговоры вокруг да около. Странные звонки. Спрашивали Андрея, ее, она отвечала, что «здесь никого нет, а я тут уборщица, и когда кто-нибудь будет, не знаю».

В тот вечер, когда Андрея взорвали, ей показалось, что видела его в Красноярске, на углу Аэровокзальной и Железняка.

В самолете, тихо бороздящем обреченное на вечную жизнь небо, сжимала мою руку, захлебывалась. Отнимал руку, отворачивался, уходил раз десять курить в хвост «Ила». Что мог ей сказать? Молча напивался. Она, взмахивая крыльями, пролила бутылку на наши колени. Мы прилетели, проводил ее до подъезда. Постояли. Город уже проснулся, навстречу нам выходили люди. Во двор заехал и стоял, коптил «Икарус» - словно и здесь ждали похорон. Сквозь нерассеивающиеся в холоде сизо-фиолетовые выхлопы автобуса к нам издалека шла печальная дворняга. Поскользнулась, упала. Ленка, глядя на нее, глупо улыбалась.

Не хотел утешать - как это делать, не представляю, да и вообще не думал с ней разговаривать, о чем тут можно говорить? Она, очевидно, испугалась. Бессильному всюду чудится опасность. Мы тогда еще были вместе, и она рассказывала, что маленькой одно время жила на Парашютной, напротив шестой колонии. Днем, когда шторы раздвигали (нет, она, по-моему, говорила о «ситцевых занавесках», смешно, сведя глаза, показывала пальцами, какой был рисунок на них), и от зоны ее отделяло только стекло в два ряда и немного воздуха, она передвигалась по дому на коленках - боялась, что зэки могут ее увидеть. Те действительно любят глазеть и на балконы с сушащимся бельем, и на окна с домашним светом. В том доме жили две «сеанщицы», показывающиеся благодарной аудитории полуобнаженными (говорят, им за это перекидывали деньги), а еще однажды к ним в квартиру (Ленка подслушала этот разговор) напрашивалась жена одного из арестантов, чтобы дистанционно напомнить супругу забытые прелести. Женщина рассказала, что он будет смотреть на нее один, таковы понятия… Однажды мать гладила в большой комнате, а потом побежала на кухню - что-то там сгорело. В коридоре столкнулась с Ленкой, подумала, наверное, что она в комнату переползает и на ходу сообщила: «Там утюг включенный». Ленке же показалось: там заключенный. Она вскочила, заметалась, бросилась в детскую, залезла в шкаф. Мать ничего понять не могла.

Дворняга поднялась и, прихрамывая, подошла к Ленке, остановилась в метре. Ее отец, инженер-гидростроитель, умер, когда ей было семь. Не год, не два - так бы она его и не запомнила, и не тринадцать - она бы успела его возненавидеть. Он с ними почти и не жил, строил Саяно-Шушенскую ГЭС, затем его планировали отправить в Иран, но из-за свержения шаха в 80-м поехал строить Богучанскую станцию. Гидростроителям не давали сидеть без работы, чтобы они не исчезли, как вид. Поэтому к завершению одной стройки придумывали следующую. Там, на Богучанке, и погиб. Вроде, утонул в Ангаре.

Она, думаю, всегда боялась. Пташку любой может обидеть, она уязвлена уже тем, что она пташка. И я приложил руку к ее комплексам. Когда мы пробовали жить вместе, у меня, и, как следствие, начинали ссориться, она уезжала. Таксисты, дежурившие на автобусной остановке, уже знали, куда ее везти, коли она выскочила со своими двумя бонсаями и огромной, через плечо, папкой из оргстекла с эскизами.

Чокнутая. И он оставил ее заложницей. Он не мог этого не понимать. Ее, вот такую, со всеми ее заскоками. Какие к ней претензии?

А вот у нее – да, должны быть. Она была беременной.

О чем таком она могла поведать этим незнакомцам? Пусть у нее, птахи, и мозги куриные, могла ляпнуть, не подумав, но что она могла знать? Да ничего, абсолютно ясно. Уверен.

# *

На девять дней приехали к ней с Юркой. Весь день молчал, но, видимо, перепил и, когда все начали расходиться, выступил. Меня, подозреваю, задели те разговоры, что велись за столом. О деньгах, наследстве, мля. Каком? Неновой «бэхе»? Да и брак они не регистрировали.

Был он живой, говорил: «Жить надо, как в 20 лет, - налегке». Безухов не согласился тогда: «Жизнь должна быть легковой, а пачЕчка доллАров - толстовой». И - улыбка до ушей. Тупой бандюк, что с него взять.

На сей раз Дюшес не выкарабкался из-под веток, мха и земли. Безухов сказал Ленке, что будет привозить вечером каждого понедельника деньги. Уехал, не прощаясь. Я был уже никакой. И меня слушала только Ленка, комкая в руках голубенький носовой платок. А я съехал с катушек и понес что-то о счастье, долге, прости Господи, о любви. О том, что счастье долгим не бывает, долгой бывает беда, и в любви так, взаимная – ненадолго, а вот неразделенная – часто навсегда, порой даже дольше самой жизни. О ком говорил? О чем? Кому?

Теперь и у тебя, сказал Ленке, неразделенная. Человек подохнет – а ты трясешься в троллейбусе, когда троллейбус и не трясет, ты не узнаешь никого.

Но это пройдет. Выдержишь, у тебя будет сын от него. Не думай о несбывшемся, кто вообще сказал, что мы обязаны быть счастливыми и биться за это? Ты всё сможешь.

Потом несся в троллейбусе, последнем, по всей видимости, плыл по городу, как в заиндевевшем аквариуме, в нем шел снег из неплотно прикрытых люков и окон.

Глядел на тоскливые фонари, первые и вторые этажи, ясно свидетельствующие о существовании другого мира, других пейзажей, пространств, цветных оазисов, иначе не может быть, иначе удавиться. Закрыл глаза и – помню это до сих пор отчетливей, чем что бы то ни было в моей жизни - увидел утоптанную белую тропинку к горе. Мы с Ленкой шли по ней, она впереди, разговаривали и над нами пошел снег. Видимо, заснул. Здесь, в троллейбусе. Но оказался спящим там, в наших горах, заснул будто в гамаке, между небом и землей, прямо надо мной зависла неподвластная ничему огромная неподвижная луна, страшно замкнутая в своем круге, словно ею всё в мире исчерпывалось, словно не неслась в десяти километрах от нас машина, протыкая ночь светом фар, словно в пятнадцати верстах не гнали еще несколько машин, словно не было в них людей. А небо было таким, словно в двадцати километрах отсюда не было города, только черная холодная река, рассекающая равнину и над ней волчье солнце – луна. Как свежий срез слегка подмороженной картофелины в ее, Ленки, мокрых руках. Река стала небом, небо – рекой, и речная луна отражалась в небе.

Проснулся точно перед своей остановкой. С ясным ощущением, что эта тропинка есть, и никуда от меня не денется, навсегда. И Ленка. Видел в стекле не свое отражение, а ее глупую улыбку, в которой чувствовалась вся предстоящая долгая жизнь, весь Красноярск проклятый, желание отмотать жизнь назад.

В конце декабря отвез ее в роддом. Она была на взводе, и я молол всякую чушь, без остановки: дескать, все будет хорошо, вон, собаки, когда их берутся отлавливать, тут же начинают размножаться, плодиться, вне своего собачьего графика, и в Чечне война вызвала всплеск рождаемости, и вторая война сейчас тоже вызовет, и ты сейчас, когда красноярских бандитов разогнали и истребили, разродишься, никуда не денешься, черт тебя подери, родишь нового бандита, так назначено свыше, пополнишь популяцию, ничего с тобой не случится, ты под крылом Его, Того, кто над нами, под защитой, тебе отомстили за всех и за всё, теперь ты чиста, все будет замечательно, а я буду рядом, попробуй выполи одуванчики, эти сорняки неистребимы, чем чаще их косишь, тем больше их и тем они жизнеспособней.

К роддому в Солнечном ехали мимо кладбища Бадалык. Сквозь постоянно действующую выставку-продажу погребальных венков и каменных памятников, толстых серых бабок, торгующих искусственными цветами, мимо безжизненных деревьев, выставленных вдоль дороги. Циклон с Каспия принес плюсовые температуры, сырые небо и земля стали одним веществом, склизкой массой. Разного цвета, но одного оттенка - грязного.

Перед этим, за несколько дней, мы долго разговаривали. К тому времени располагал отрывочными данными, которые не склеились в единую картину, но штрихами вырисовывали к ней эскизы. Итак, стоило бригаде Колесникова начать зачистку Красноярска от криминалитета, в камеру угодил один из людей Дюшеса. И, вроде, как он, спасая шкуру, согласился на условия людей Лебедя и примкнувших к ним ментов: подписать протоколы и дать показания в ходе судебных разбирательств. Во всяком случае именно такое мнение сложилось в теневом Красноярске. Однако в те же дни в камере закрывали Артура. И его, в отличие от человека Дюшеса, через несколько дней отпустили. Артур тоже не спасся от подозрений в сотрудничестве с органами. Человек, которому я доверяю, рассказывал мне: он стал в автосервисе случайным свидетелем, как члены крупнейшего красноярского оргпреступного сообщества, двое молодых парней, построили Артура и шестерых его шестерок. Двое, они по очереди хлестали их по щекам, отчитывали за что-то. Собаки кусают друг друга, если не удается цапнуть чужака.

Понемногу бандиты рассасывались: кто уезжал за границу, кто пропадал без вести. Артура и Дюшеса вот убили. День сурка: как прежде синие исчезали, падали убитыми, а «спортсмены» просачивались, заполняя собой всё поспешно для них освобождаемое пространство, каждую клеточку, как хиус вдоль Енисея, забирающийся под куртку, как растекается по голодному телу глоток спирта, так сейчас быковцев сменяли вернеровцы (еще их именовали «боевиками из Приднестровья», что соответствовало действительности мало, в основном, то были полицаи из местных). В клубах менялись мужские лица, сканирующие пространство, торговцев знакомили с новыми сборщиками дани. На непродолжительное время, как лампочка, желающая перегореть и напоследок вспыхивающая, являлся Паша Цветомузыка (его, кстати, до этого тоже ведь прокурорские брали, и тоже быстро отпустили), эта шайка быстро воскресла, хлынула по офисам и улицам, но так же быстро и отошла снова в неизвестность.

То ли бывшие друзья сдавали друг друга, как крестьяне мясо перекупщикам, то ли органы организовывали утечки дезинформации. Пустые гадания. Когда яйца затягивали тисками, когда поджимало, у бандюков чудесным образом излечивался фимоз мозга, мир переставал быть простым и ясным, вместо одного свода правил и понятий тут же появлялся альтернативный. Не поголовно, но почти у всех.

Факт: все бандюки в той или иной мере были на крючке у органов. Робин гуды карманные. А лебедевцы хотели развести местные кланы и властвовать.

Ленка корила себя за что-то не то, сказанное об Андрюхе, не тем людям. Она уже сомневалась, что они были из бригады Колесникова. И, говорит, осознавала же грозящую ему опасность. Но - сказала. Что именно? Спрашивал, измучив ее, она уходила от ответа, твердила, что плохо себя тогда чувствовала и не помнит, о чем шел разговор. Она, конечно, помнила. Она не хотела мне говорить. Ничего с этим не мог поделать, злился. Да не то слово. Я готов был выпить все два-три литра ее крови (ну а сколько в ней?) тут же, не сходя с места. Помню, позже уже, когда родила, сказал ей, что дура она полная, как вообще пришло в ее башечку разговаривать об этом с незнакомцами, как она могла, а предательство ее началось с того, что она не поехала с ним в Москву. Пьяный, не соображал, что молол. А она кивала, соглашалась.

На следующий день позвонил. Извинился.

Сейчас кажется, будто не было тогда дел серьезней, чем выяснение всех обстоятельств, сопутствующих гибели Дюшеса. Меж тем он сам выбрал свой конец. С ним, мужчиной без будущего, прямым и резким, как пуля, произошло ровно то, что заслужил. Бандитов убивают. Фатум, точка. Однажды, аминь. В конце концов, желать его смерти могли десятки людей. Начиная с близких Артура, которые не могли не хотеть отомстить, заканчивая тем чиновником, типичным брахицефалом и онихофагом, которому Дюшес набил морду в «Нирване» - здесь бюрократ сублимировал, ел свои ногти, глядя на пляшущих девок. Дюша давно хотел предложить ему свои ногти. На ногах. И однажды они сцепились. Когда чиновник, подвывая, уходил, оставив склеенную им малолетку в покое, из пальто, выданного гардеробщицей, выпал «Макаров». Он нагнулся за ним, подобрал, стрелять тогда не стал.

Это могло быть и отложенное убийство. Привет из прошлого. Да что угодно могло быть: любой половозрелый участник событий девяностых в глубине души не мог не соглашаться с тем, что он – смертник на каникулах, и если они закончатся, это будет логично, закономерно, оправданно. Оверпули нет, есть одна и та же, что скачет и скачет.

Так я себя накручивал. Для душевного покоя? Правда и то, что с самого начала нашей связи догадывался, что всё закончится плохо. И мое отношение к Андрею тем и определялось. Не жалостью, а типичным свойством людского сознания: его бандитство меркло перед трагичностью предстоящего. У него были глаза человека, который умрет рано. Еще тогда, у сатуратора, из которого он, хохоча, выбивал воду с сиропом и пил из горла польское пойло, он произвел на меня впечатление человека, важного не тем, какой он сегодня, а тем, что с ним случится потом. Судьба стояла за его плечом совершенно определенно, не прячась, грозно и ясно.

И вот всё случилось. Главное в его жизни – его смерть.

А сама жизнь была дурацкая. Мы не были друзьями, и потому я продолжал заниматься аутотренингом. Раньше еще сомневался, теперь знал наверняка: людская энергичность – это глупость и грех, ценность – в бесцельности. Все беды людские от мотивированной активности; благо - это вообще не поступки, а отказ от них. И ведь за любым таким действием, если разобраться, следует разочарование. Так зачем? Нет, чтоб просто жить на берегу этой равнодушной реки, смотреть на нее, любить Ленку и ребенка своего.

Но это неспортивно, да? Как это их и себя не погубить? Варвар, хунвейбин. Господь вот таких комсомольцев часто и прибирает раньше времени, чтоб не намутили, не нагрешили сверх лимита. Такие люди, как Дюшес, неумные, чего уж, не способны почувствовать себя другими. Они лишены фантазии, Дюшес погрузился в конспирологические схемы, клоун, если и фантазировал, только в рамках этих теорий. Он не мог посмотреть на происходящее в его Лукоморье, где чудеса, другими глазами. Да хоть глазами упыря из-за Урала. На нас, дремучих. На нашу пьянь, паутину, лень.

На нашу землю. И этот тезис его идиотский: дескать, нам в ней лежать, поэтому надо ее беречь. И что? Лег на чужбине.

Дюшес говорил, что он за народ, за лес, за горы и против цивилизации. Поскольку людей он ненавидел, видимо, он был точно против цивилизации и за некий гипотетический народ. За некую массу, толщу, твердь.

Он выныривал из какой-то древней ночи, дохристианской, до эпохи кругосветок, когда еще не выяснилось, что земля – это шарик. И он не верил в то, что все возвращается, идет по кругу. Он жил на плоской земле, первозданной равнине, без причинно-следственных связей, вне логики, числя исключительно за собой законы возмездия и воздаяния, и отказывая в том другим.

Ну а если б он не здесь родился, а в той же Москве? Если б не видел эвенкийские речки и чудесную землю под названием Мининские Столбы? Какие бы мысли роились в его голове, кем бы он себя ощущал? Что ему надиктовала бы иная жизнь? Он стал бы таким же упырем - при его-то жажде действовать? Почему он им не стал? Случайно? Или у него были убеждения?

Он ненавидел во врагах то, чем был сам. На их месте он вел бы себя так же.

Ребенок, сущий ребенок был. Дурного воспитания, не послушный, с разжиженным мозгом, к эмпатии не заточенный. Его эта красноярскость взлелеянная, образ пенька с глазами, поросшего мхом, морошкой, клюквой болотной, неприятие чужаков, зарубки и прочая медвежья письменность - это ж понты. Заявы и предъявы. Одно время он не на «бэхах» ездил, а на «запорожце». Демонстративно, выкинув глушак.

Говорить о его мужестве не буду, это было бы неправдой: Дюшес мог допустить, что жизнь бессмысленна, но в принципе не в состоянии был понять бесперспективность своих усилий. И он предпринимал их не наперекор осознанному им абсурду жизни, а потому, что был переполнен иллюзиями, пенился ими. Он не верил в беспощадность мира, в то, что обречен, что проиграет. Так что никакого геройства – гордыня только, любовь к себе, убеждение, что его страсти выше всего. Он был слабый, потому что видел смысл в своем мельтешении.

Собственно, и мне иногда хотелось думать, что его энергия полезна: если хоть на мгновение его противники усомнились бы в своем величии и правоте, одно это уже оправдало бы все круги, им нарезанные. Но мне лишь хотелось так думать: родители наградили меня другим темпераментом, и я никогда не был романтиком.

Я знал, что ненависть оправданна. И заведомо обречена. Это не уменьшало идиотизм наших жизней. Я, если коротко, не мог решиться на действия. Он не понимал их бесполезности.

Одно не укладывалось - как можно было остановить напор, с которым Дюшес жил? Стилистически неверно получалось, неужели, имея дело с такой энергией, так это просто: поставить точку, закрыть скобку?

Не его убили, он убился. Сам завернул энергию. Вот так. И еще одно: я слишком долго хотел почувствовать, что такое счастье, покой, охладить кровь и поглупеть - да, еще ощутимей, чем есть от природы; и, наконец, это произошло. Я смысла не вижу ни в чем, но кажется, согласился бы сидеть у костра на Мининских Столбах, прикуривать от уголька и быть счастливыми. Можно ведь не обороняться, а просто жить. Почему, блин, не получилось у него и не получается у меня?

Ну и хрена ли, что не умеем быть счастливыми. Помню, поучал Андрюху: главное - не забывай ощутить, что всё хорошо. И всё будет хорошо.

Путаясь вот так без надежды в мыслях, как в бороде на спиннинге - легче отрезать, в реальности лишь отгонял простой вопрос: почему не мщу. Но кому?

Ленка родила на сорок первый день с гибели Дюшеса. Приехала Анна Прокопьевна, подруги. Врачи сказали, что ребенок здоров, ему поставили чуть не самый высокий балл. И ей - за роды. Девять баллов, по-моему, из десяти. Ленка, сообщая это, пахла старым продавленным матрасом и мятыми простынями.

Долгая песня – разбираться, почему срок для появления их первенца я соотносил со временем, когда то же происходит у медведей, - те опрастываются в конце зимы-начале марта. Специально не задумывался о том, когда Ленке рожать, но интуитивно относил это событие на этот срок. И еще где-то в башке сидело, что Ленка, как медведица, родит своего малыша слабым и маленьким, чтобы не терять энергии, так нужной сейчас ей самой, всё такой же тонкой и гибкой. Нет, получилось в срок, даже, говорит, переходила. И сын - Аркашка - появился парнем крупным. В кого? Дюша верзилой не был.

Читал где-то полную дурь – ребенок, дескать, несет в себе черты всех, кто был когда-то близок с его матерью. Главным образом, конечно, непосредственного отца, но и от предыдущих любовников передается некая информация. Преодолев себя (всегда боялся смотреть на грудных детей), опустил глаза к живому свертку, перевязанному голубой лентой. Он походил на Уинстона Черчилля, только без сигары, и выглядел уже измученным этой жизнью. Девчонки вокруг щебетали: «Андрей, ну вылитый». Медсестра, передавшая мне ребенка, строго посмотрела и высказалась: «Андрюша, природа так распоряжается, что в первые дни человечек очень похож на отца. Чтобы тот не вздумал отказываться».

# *

Навещал их. Благо, обошлось без послеродовой депрессии, Ленка энергично осваивалась в другой жизни. Сидел на кухне, слушал, что у Аркаши любимыми игрушками стали полотенца (любые) и водопроводный кран (но только в ванной). Да, и самое любимое - это большой палец на его левой ноге. Приезжал через неделю, снова сидел с чашкой чая на кухне и слушал, что теперь он увлекся тюбиком зубной пасты, клавой Ленкиного компа, книгами и бахромой пледа. Уходя, из коридора видел этот плед, покрывавший большую кровать, где они замечательно умещались бы втроем, если б Дюшес был жив.

Коридор теперь перечеркивал нотный стан. Веревки, на которых сохли ползунки и распашонки: до, ре, ми; сорочка Андрея выглядела скрипичным ключом - Ленка ходила по дому в рубахах Дюшеса. Лоджия была совиной территорией, белье там не развесить.

Когда приехал на Аркашкины пять месяцев, мне рассказали, что у него теперь каждодневно появляется новое выражение лица. Подарил ему волшебное французское зеркало, записывавшее и повторявшее его мычанье и агуканье. У нас с Ленкой и ее матерью состоялась короткая дискуссия на тему, пора ли Аркаше показывать его самого в зеркале.

Аркаша размахивал руками, как дирижер, радовался. А потом вдруг выгибался, тянул по-балетному ноги. Казалось, его тельце вытягивала не относящаяся к нему сила, вне его воли. Потом снова улыбался и дирижировал. Мне Ленка ничего не говорила, однако с моей подругой делилась тревогами. Как они выражались, ребенка «не колбасит, но подколбашивает». Врачи ничего определенного пока не говорили. Родовая травма. Но надо подождать. У Ленки изначально был обычный набор красноярских рожениц: гипоксия плода, анемия - низкое содержание гемоглобина, но не критическое. Андрей покупал ей жидкий кислород, она пила его постоянно, препараты железа, витамины. Всё, как у всех, это прописывали всем. А дальше - лотерея, как повезет. Может, дело усугубило аномальная летняя жара, обусловившая погодную гипоксию. Кислородную недостаточность тогда не ощущали, по-моему, лишь единицы. А потом еще это затмение 11 августа, которое все, с кем общался, пережили с различными симптомами и неприятностями, но все, как один, - подчеркнуто нелегко.

Возил Ленку с Аркашей к бабке-целительнице в Ермолаево, потом в село на границе с Кемеровской областью. Стояли в очередях. Ленка выходила заплаканной. В машине уже рыдала в голос. Готов был убить ее в эти минуты: череп будто пилили лобзиком, вскоре к матери присоединялся Аркашка, и вместе они вгрызались в голову уже перфоратором.

Вытерев себе и ребенку сопли, от мысли возить его по бабкам отказывалась. Успокаивалась на пару месяцев, человек рос, в развитии не отставал. И вновь вступала в цикл хождения по врачам, от них - к знахарям.

# *

Сильно тогда помогала, пока сама не заболела, Анна Прокопьевна. Она бросила ателье в Роще, где трудилась швеей, четыре сотки в садах КрАЗа, и сидела с ребенком. По-моему, с ней Аркаше было лучше всего, у нее получалось забирать его недуги на себя. Стала жаловаться - не мне, конечно, Ленке - на ноги. Хотя была даже еще не пожилой. Легкая, сухая.

На Троицу Ленка попросила свозить Анну Прокопьевну на остров Отдыха. В полдень там планировалось какое-то мероприятие, которое, как я понял, она не могла пропустить.

Оказалось, привез ее на ежегодную встречу с «утопленниками» - так эти люди называли себя сами. «Вот, еще одна утопленница приехала, здравствуй, дорогая,» - ее с улыбками встречали две подруги ее возраста, одна держала за руку мальчишку лет семи. Анна Прокопьевна расцеловалась с ними, зашептала, заплакала. Отъехал под деревья, заглушил машину. С автобусной остановки, издалека улыбаясь, к их компании подходили всё новые люди - в основном, старше 50-ти, нарядные, некоторые с внуками, все с пакетами и сумками. Подъезжали и на машинах. Целовались, обнимались, мужики с ходу разливали по пластиковым стаканчикам за встречу.

Сразу понял: старшие из этих людей – земляки, знакомые с детства. Их родные деревни, церкви, могилы затопили при строительстве Красноярской ГЭС. И они, осколки смытой жизни, ежегодно встречаются здесь, на берегу, чтобы поговорить о веревке в доме повешенного. Жители «сибирской Атлантиды», как патетически сказал Иван Тихонович, их предводитель. Он и повел собравшихся подальше от асфальта, на берег Енисея.

На ходу Анна Прокопьевна представила меня подругам. Те, отказавшись отдать пакеты с едой, подхватили меня под руки. Все они из большого села Медведево, над которым сейчас зеркало Красноярской ГЭС, Убейский залив, в отравленных водах которого, на самой поверхности, наполовину высунувшись, плавают полудохлые глистастые лещи. Это я сам знал хорошо - пару раз приходилось там купаться. Толстых рыб легко было ловить, просто проплывая мимо. Естественно, закидывал их подальше в мертвое море, даже подъездному кошаку такую рыбу дать бы постыдился. Тетки сообщили, что их колхоз именовался «Первый луч», а рядом, в Большой Теси, тоже затопленной, родился Константин Устинович Черненко, недолго правивший эсэсэсэром.

На берегу валялись кучи пластиковых бутылок и того же цвета бледные гладкие тела. Иван Тихонович, оглядевшись, скомандовал вернуться «маленько назад» - под тополя, чтобы не было так жарко. И подальше с глаз. На поляне быстро раскинули принесенную снедь.

Поминки по утопленной родине начались весело. Много говорили, ели, чуть меньше пили, недолго плакали, бабы тут же заходились в хохоте, то вспоминая юность, то делясь последними новостями. Минут через двадцать уже начали петь. Из машины принесли баян. Через час - пустились в пляс. Не мог отвести глаз от одного мужика - сбросив пиджак, тот ловко, молча, без улыбки вытанцовывал минуты две, потом его лицо налилось кровью, и он стал ожесточенно впечатывать ноги в ровную землю. Человек-скорбь. С рыбьим запахом и рыбьими же, потусторонними глазами. Топал с силой, всем своим весом, подпрыгивал и резко распрямлялся, очевидно, желая пробить запыленными ботинками глухую твердь. Как сваи забивал. Его движения заражали, вскидывались и присоединялись к нему другие, с той же злобой и отчаянием вытаптывая сухую траву. Под внутренние ритмы: баянист наигрывал нечто противоположное, «Клен ты мой опавший». Мужики в возрасте, пролетарской наружности, от которых обычно трудно ждать чего-то кроме неуклюжести и хмурости, лихо замахивали из стаканчиков водку, поднимались и шли в круг; их движения были безупречны и даже, на мой взгляд, красивы, они зримо входили в транс, баянист смирно замолк, чтобы не мешать.

Незадолго до этого присутствовал под Кызылом на обряде камлания. Шаманка Ай-Чурек Оюн (Сердце Луны) извивалась в тряске, но твердо и мягко ставила ноги на землю. Дикая пляска русских мужиков и походила на ту огненную мистерию, и нет: ноги Ай-Чурек были обуты в идыги с загнутыми вверх носками - дабы не поранить землю. А мужики хотели ее, матушку, втоптать куда-нибудь поглубже. Над ними было нагретое безоблачное пустое место, под твердью планетной - вероятно, тоже; туда они ее и вбивали.

Откуда-то пришла странная мысль, что эти грузные пляшущие мужики делают мне не день - всю последующую жизнь.

Немного погодя, енисейская сальса повторилась. Динамичный темп, импульсивные движения по кругу одних, абстрактный рисунок танца других. В какой-то момент из голого белесого воздуха рассыпалась вода, крупные и теплые капли били по листве, по лицам, опрокидывали пластиковые стаканчики. Дробный топот дождя ощущался как помощь мужикам - они уже ощутимо захмелели. Кто-то упал. Анна Прокопьевна глухо сказала: «Топающие по волнам». Показалось, она смотрела на них с сожалением и, возможно, упреком. Хотя какие у нее могли иметься счеты к своим ровесникам? Когда их родину топили, они еще кур гоняли. Что они могли? Только прожить вот такую жизнь, чтобы пить сейчас и плакать.

Черт, глупей и слов-то не найти. Откуда мне знать, что она думала. Может, она жалела их, себя, и только. Или думала об этих людях какие-то совершенно иные вещи, просто устало и серьезно думала и вслух их не высказала бы никогда. А я не способен быть проницательней и умней себя обычного.

Наговорившись с подругами (перехватил ее взгляд - послышалось, что обо мне говорили как о ленкином женихе), поднялась с расстеленного на траве покрывала и попросила отвезти ее домой, к внуку.

На Маркса машины стояли в заторе, свернул на Сурикова, и когда проезжали мимо церкви, спросил: «Может, остановиться, зайдете?» Анна Прокопьевна уверенно покрутила головой, прошептала: «Нет».

В районе алюминиевого завода загорелась лесопилка. Потемневшее, наэлектризованное небо, сотрясаясь, опускалось на фаллосы КрАЗа. Дождь прекратился минут на десять. А потом на город с оргастическими всхлипами обрушился уже ливень. Четкие, прямые, как границы в Сахаре, струи воды хотели его смыть. Мне хотелось пить. Еще больше выпить.

Не замечали, карандаши иногда скатываются со стола. Земля все-таки круглая. И такая река, как Енисей, в отличие от города, почти не опирается на землю, суть такой реки - движение, и коли она не отталкивается от земли, а просто скользит по ней, значит, твердь – это все-таки шарик.

И он крутится с бешенной скоростью, упираться ему не во что, под ним полное отсутствие чего-либо. А раз так, «утопленники» ежегодно, на Троицу, сдвигают шарик с его путей. Но там, где его пути, - бессмысленная пустота, поэтому им, беззащитным, сходит с рук.

# *

В самом конце 2000 года, за несколько дней до празднования первого дня рождения Аркашки, Ленка с ним угодили в больницу. Не знал, что случилось с ребенком, но отчетливо представлял: бюджетная клиника в пьяную новогоднюю ночь и несколько следующих дней, то ли похмельных, то ли запойных, - это страшно и подчас непоправимо. В палату меня к ним не пустили, передачу взяли.

Пока они тусовались в больнице, город выстудил северный ветер. Дул он три дня, стих моментально, и наступила дистиллированная тишина, безмолвие как лабораторное явление, химический процесс. Красноярск придавил мороз; когда где-то за туманной мглой светало, город и его замерзший, остановленный воздух лишь потусторонне пощелкивали. Как морозильные витрины в ночных супермаркетах. Как кубики льда в виски, налитом в замороженный стакан.

Всё то время, пока Аркаша с Ленкой находились в клинике, ее подруга Света приходила к ним домой поливать цветы и кормить сов. Однако Пуча не уберегла. Кто мог знать, что в сильные морозы эти пташки способны запросто сжирать полового партнера - чтобы согреться. Когда температура опускается до антизвериных отметок, в «Роевом ручье» сов рассаживают по разным клетям и переводят на усиленное питание. Позже узнал: на воле совы одного своего птенца специально откармливают на убой - дабы прокормить в мороз себя и остальных детенышей.

Дюшесовы совы не информировали нас о своих традициях и обычаях.

Света отсутствовала два дня. За это время Пучка сточила Пуча до косточек. Думаю, он, давно смирившийся с черствостью мира и отсутствием в нем любви, особо и не противился. Света позвонила Безухову, он - мне. Мы приехали в полдень: наглая белая самка не спала, сыто пялилась неподвижными глазными яблоками ярко желтого цвета. Кругом валялись срыгнутые ею комки из перьев. Она и раньше обижала бедного Пуча, была крупней его и сильнее. Спустился во двор, взял на ближайшей помойке коробку из-под телевизора, и мы безжалостно запихали в нее хищницу. Когда окружали ее, распустила оперение и, махая крыльями, вертя головой, поочередно бросалась на нас. Но вовремя останавливалась - лишь обозначив намерение напасть. Шипела, приоткрывая клюв.

Юрка отвез людоедку на Столбы и выпустил. Говорит, улетела, не поблагодарив, бесшумно и быстро. Только два пера уронила, птичка счастья.

Ленка о совах не то чтобы не грустила - обрадовалась. Совы были составной сумасшествия Дюшеса, не ее. Через пару дней, как привез их из больницы, заехал. В дверях столкнулся со Светкой – ночью девки гадали, выглядывали в зеркалах будущее. Да, по-моему, в тот день Ленка и рассказала, почему тогда Андрей улетел. На самом деле, сказала она, Андрей ее бросил. «Как и ты». Она беззвучно рыдала; не глядел на нее, но знал. Не могу поручиться, точно ли воспроизведу сейчас те слова, что она потом кричала в пространство между нами. Кажется, было так: «Вы не никчемные. Вы хуже. В вас нет совсем любви. Вы не вступаете в отношения. Вы способны только иметь и ревновать. Только брать. А потом подрываетесь и уходите навсегда. У вас внутри не сердце. Вы говном забиты под завязку. И он такой же оказался. О каком предательстве ты говорил? Я вас не предавала. Ни тебя. Ни его. Да никто никого не предавал. В вас просто нет любви… Оказалось, это смертельно. Ваше говно как взрывчатка. Вы подрываетесь и уходите».

Подумал тогда: «Может, еще раз попробуем?» Нет, это не я подумал, но вопрос этот отчетливо прозвучал в голове. Как бы то ни было, вслух сказал совсем другое. Но она, кажется, услышала.

Потом еще что-то сказал невпопад, почувствовал себя чеховским героем, закурил, затушил, оделся, стал выходить, обнаружил, что не обулся, обулся, вышел. Захотел вернуться. Так, как ничего никогда не хотел. Ощущая себя пучком проводов, по которым бежали токи. Ехал (куда?) по пропадающему и вдруг появляющемуся на перекрестках городу, по Коммунальному мосту и думал о том, что твой человек, как и этот мост, были всегда. Были всегда рядом. Если честно, то… Вот этот оборот просто дурацкий - выходит, до этого я вам врал, что ли? Нет. Совру только сейчас: тяжело примириться с мыслью, что твой человек уже был в твоей жизни, и ты его не узнал, отпустил.

Врать, да, тоже надо уметь: не тяжело от этой мысли, от нее - очень тяжело, что там, полный кабздец. Как в сказке: лежит мертвая царевна, ждет поцелуя от своего человека, который ее воскресит. И пропустила, не поняла, что вот тот, пятый в седьмом ряду, - был ее. Так и осталась в ящике. Я - вот эта дохлая, но пока не пахнущая, потому что замороженная, как тушка хека, царевна. Нет, мне хуже: я - живой, и я понял, что этот человек был. И я осознаю, что не опознал его и упустил.

Потом подумал: а что если и она это знает? То, что я знаю сейчас? А если она это знала всегда? А если специально так всё замутилось?

# *

Любви нет и не было. Дураки, конечно, что расстались, это была моя женщина, с ней мне было бы не хорошо, но лучше. Но, видимо, не заслужил, любви не было. И нет. Силы остались только на ненависть. Я вот что еще думаю. Надо прояснить это до конца. Не странно ли, что только в любви и ненависти мы одинаково свободны от всего? Что если любовь – это маска ненависти и насилия? (Может, и Бог – лишь маска дьявола?) Так это или нет, у меня нет ни сил, ни нужды участвовать в маскараде.

# *

С началом второй чеченской войны и появлением невесть откуда Путина Лебедь мрачнел день ото дня. И прежде не весельчак, теперь, когда был не на виду, расплывался бесформенной кашей негативной энергии. А на людях представал трансформаторной будкой - не то что соваться к нему, находиться рядом было не по себе. В любом собрании, где появлялись те, кто не считали себя обязанными лебезить перед генералом, ему непременно тыкали хасавюртовским пактом. Лебедь раздраженно говорил в пустоту, что никто толком не вчитывался в этот документ и не понимает его роли в установлении мира. Помощники генерала теперь всегда носили в папке текст соглашения. Сразу подходили со спины и, отодвинув стакан, клали папочку перед Александром Ивановичем. Он, тяжело выдавливая и роняя привычные слова, снова и снова говорил о своем понимании чеченской войны. Он почему-то полагал, что обязан по этому поводу всякий раз объясняться. Вероятно, архитектор хасавюртовского соглашения думал, что его считают предателем.

Как-то, после терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне, зашла речь о том, что давление США на Россию в связи с чеченской войной должно прекратиться. Генерала окружали журналисты. «У меня отношение к борьбе с Чечней свое, - сказал Лебедь. - Получается, если мы говорим, что чеченцы - это граждане России, тогда звания и ордена надо раздавать и тем, и этим. Всё ж россияне дерутся. Это ж гражданская война».

Человек-с-отрезанным-ухом-расшатанными-нервами, услышав суждение генерала по радио, отправился к «Серому дому». Чтобы плюнуть Лебедю в табло. Припарковал свою желтую спортивную машинку не сбоку от резиденции, а перед парадным входом, вплотную к бамперу гаишного «форда». Поднялся на середину крыльца и, жизнеутверждающе поплевывая-тренируясь, стал караулить генерала. Менты вокруг засуетились.

Эти детали узнал через шесть лет - столько Юрка не показывался в Красноярске. Тогда он Лебедя не дождался - тот ошивался в столице, а Безухова на десятой минуте его заплевывания главных красноярских ступеней скрутили. Знакомый майор сочувственно посоветовал исчезнуть. Юрка понял. И тем же вечером улетел - сначала в Москву, потом, вроде, в Германию.

#

9. Война, слова

Хочу рассказать, чем в то время занимался. Встречал и провожал иногородних и иностранных визитеров. Встречи и проводы проходили по-разному. За кем ехал в аэропорт, с кем договаривался по телефону о встрече на следующий день после того, как человек прилетит, отоспится, оглядится. Или вечером того же дня. Редко кого провожал, но случалось. Некоторым довольно было двух-трех, а то и одной телефонной беседы: в мозгах звонившего прояснялось. И нужда в посещении Красноярска отпадала. Тем более, что некоторых после наших разговоров подводил желудок - мне рассказывали.

Сейчас если кто и позвонит, попросит о встрече - посылаю к чертям. Ибо поздно. Всё уже случилось, ничего не изменить.

Надо бы, хоть конспективно, воспроизвести те разговоры. Ведь были основные темы, они повторялись. Некая красная линия, рефрен. Попробую.

Но сначала кое-что поясню. Я приехал работать в Красноярск осенью 1991 года, после путча. В это же время Красный стал открытым городом. Иностранные корреспонденты, съемочные группы со всего мира ринулись сюда. Поскольку я служил в регионе собственным корреспондентом именно той газеты, которая в 1991 году была главной, которую, чтобы узнать российские новости, читали повсюду в мире, иностранцы первым делом звонили из Москвы мне, дабы я стал их проводником в терра инкогнита. Я соглашался. Мне было удобно: тогда жил в гостинице «Октябрьская». Она уже перестала служить отелем крайкома КПСС - одновременно с моей газетой, отказавшейся от учредительства органов государственной власти. Но если из газеты сотрудники органов ушли сами или их попросили, то в гостинице остался прежний персонал, проинструктированные КГБ дятлы, и иностранцев продолжали селить именно сюда. Они приезжали, мы спускались в ресторан на первом этаже и вели тихие беседы.

Через год из гостиницы уехал, но поселился в доме по соседству - так что по-прежнему не составляло труда помочь коллегам. И в то время мир узнавал о здешнем мире от меня либо через меня: я направлял иностранцев, советовал, куда им следовало бы съездить, с кем поговорить, на что обратить внимание. Сопровождал их в поездках, разъяснял, консультировал, сводил с людьми, мне симпатичными.

Со временем их естественная любознательность стала иссякать, они уже заметно больше понимали Россию, Сибирь и этот город. Но вспыхнувшие алюминиевые войны, а затем воцарение Лебедя, в котором иностранцы видели следующего российского президента, вновь пробудили интерес к нашей земле. Журналисты снова слетались сюда, звонили. Все чаще о встрече просили и представители крупных западных инвестгрупп, банков, посольств. Не отказывал тогда никому - вошел во вкус. Смысл в этих встречах нашел почти сразу, позже обрел и кураж.

Потом вояжеры наведывались поглядеть на Хлопонина, нового губера с выразительными печальными глазами, бровями домиком и комиссарским задором, вновь вздыбившего Сибирь и ковырявшегося в ее нутре. Но к тому времени я уже устал, отвечал по телефону кратко: с людьми не встречаюсь.

Так вот, к нашим разговорам. Господа! Вы не ошиблись в своих первых впечатлениях: вы в жопе. Так я откровенничал. В 90-х все они были моими ровесниками. Если только ненамного постарше - ну, это в начале десятилетия. А в конце его - уже немного моложе; журналистика - работа для молодых, тем более командировки в глухие места. Поэтому обходились без церемоний.

Итак, вы в промерзшей до костей заднице мира. Это вот тут, в наших гребенях. Так далеко от Бога, что он или плюнул на нас, или понятия не имеет о теплящейся здесь жизни. Так холодно, что дерево почти не горит. Так холодно, что даже птицы, рыбы и деревья впадают зимой в спячку. Или не впадают - всё, как у людей, зависит от стойкости.

У нас не только птицы, но и ошибочно сунувшиеся сюда ангелы замерзают на лету и рассыпаются ртутными шариками. У писающих на морозе собак появляется пятая нога.

Берегитесь снежной слепоты.

Река - самая суровая и великая в Евразии. Она никогда не замерзает. В самые адские холода, минус пятьдесят и ниже, этот массив темной воды парит и всей толщей непреклонно течет на север. Это движение, что на морозе пахнет тревогой и безнадежностью, - навсегда. В Енисее и жарким летом вода - зимняя, холодная, будто вот-вот застынет в металл или камень.

Здесь много денег. Их сила не меньше силы воды. Господь дал нам речную дорогу - на север, а потом деньги перечеркнули нас дорогой с запада на восток. И в обратном направлении. Транссиб не мог нас миновать. А после него все беды-то и начались. Не только у нас, во всей России. Да, я о войне и революции. Совпадение, конечно. Но после строительства БАМа произошло то же самое: страну снова уничтожили.

Что Енисей не замерзает - это тоже деньги виноваты, перегородили реку. Потом вот эту плотину на деньгах и нарисовали.

Говорил я им и доставал всегда имевшийся у меня в заднем кармане джинсов червонец. (Конечно, после того, как такие деньги напечатали. И в дальнейшем, излагая тезисы своих выступлений, тоже буду ориентироваться на то, что говорил в последние встречи.)

Пока они кивали, увидев знакомую купюру, продолжал. Над нами – подплотиньем, населением нижнего бьефа - нависает 73 кубокилометра этой ледяной воды, Красноярское море четыреста верст длиной и площадь его зеркала – две тысячи квадратных километров. Ниже Кырска – громадные помойки ядерного производства, сотни миллионов кюри. Если мерить в «чернобылях», не один и не два - множество. Жидкие радиоактивные отходы в бассейнах-отстойниках, забетонированных озерах и емкостях, закачанные в подземные горизонты полигона Северного – это всего в четырех верстах от Енисея. И подземная радиоактивная линза мигрирует к Большой Тели – притоку Енисея.

Знаете ли, откуда пошло это название - Красноярск? Красный, Крас? Оно не имеет отношения к Красной армии, к большевиками, как считают некоторые. Бытует мнение, «красный» - это красивый, а «яр» - обрывистый берег. Красивый берег. Еще говорят, что «красный» употреблено в значении цвета. Красный берег. Да, глина у нас кровавая, вы сами видели по дороге из аэропорта холмы с ободранными боками. Был бы поэтом, сказал, что они - одного цвета с рассветами, наши сопки. Но я не поэт, это цвет мяса, запекшейся крови. Яр на крови. В крови. Пропитанный кровью.

Степняки поколениями не оставляли в покое русский форпост на среднем Енисее, и первый век своего существования он сражался постоянно. Казаки и кочевники сдирали друг с друга кожу и резали ее на ремни. Дважды лица коренной национальности наваляли русским по полной. Но русские, как заведено, выжили и закрепились.

При осаде киргизами и джунгарами в 1667 году из гарнизона погиб чуть не каждый второй. Красивое место.

Красная планета. И мы похожи на марсиан, да? Не тушуйтесь, мы не обижаемся, чего уж. Мы просто вот так хорошо приспособились к здешнему климату.

Не теряйте нить. Насчет названия и обрыва. Есть иные версии. Процитирую словарь Даля: «Кажется, надо принять два корня яръ, один славянскiй (ярость, яркiй), другой - татарскiй (круть, обрывъ)».

Согласитесь: заимствование из тюркских языков, обозначающее «круть, кручу, обрыв, стремнину, уступ стеною, отрубистый берег реки, озера, оврага, пропасти», произошло позже появления у русских Ярилы - древнего славянского бога плодородия, отвечающего за физическую любовь. Благодаря которому, снова процитирую Даля, «ярится земля и все живое». По Далю, ярый - это не только огненный, пылкий, сердитый, лютый, крепкий, сильный, неудержимый, крайне ретивый, рьяный. Но и - похотливый. Ярость - не только сильный гнев и лютость, но и похоть. А ярить - не только горячить, кипятить, сердить, дразнить, но и разжигать похоть. Яриться - кроме прочего и «похотничать». Праславянский jarъ восходит к древнеиндийскому haras (жар, пламя).

В общем, если принять, что заложенному тут острогу дали имя все-таки русские, а не тюрки, то красный яр - это сексуальный жар. Либидо Фрейда. Эрос Платона. В качестве версии, учитывая весь бэкграунд слова, можем сузить его значение лишь до мужского достоинства. Или до его эрекции. Красный яр. Об этом – весь список определений: сильный, пылкий, крайне ретивый. Косвенным доказательством правоты может служить тот факт, что молодежь (в основном, барышни нежного возраста) употребляет и прямо противоположное (если ориентироваться на то, что яр – высокий, крутой берег реки) название: Краснодырск. Имея в виду, на первый взгляд, глубокую провинциальность нашего городка. Но, на самом деле, это прямое указание на женские гениталии. Вероятно, в отместку городу за его глубоко мужской корень.

А, быть может, никакой борьбы и единства противоположностей в этих топонимических играх нет, и заглавие города не стоит сводить к мужскому началу, оно в целом о шкалящем через край либидо. Если предположить, что города называют не просто так, а, во-первых, ориентируясь на анамнез, во-вторых, зачем-либо и почему-либо, то, несомненно, у Красноярска сложная и захватывающая судьба.

Город и пахнет так. И обещающе, и фиксируя: чего только здесь уже не произошло.

Больше фаллических символов, чем в этом городе, не найти – здесь ежегодно обрезают деревья, ампутируют их так, что остаются торчать обрубки-фаллосы. Это глубоко религиозное действо, в нем и страх перед силами дьяволицы-природы, и утверждение – наперекор ей - человеческого превосходства. Аллеи обрезанных мужских органов зримо указывают, кто здесь хозяин. Но каждый год эту красоту приходится обновлять – фаллосы зеленеют, пускают легкомысленные отростки, грешат. Так рушится бетон плотин, так зарастают аэродромы в тайге. Это страшно. И приходится снова и снова биться с природой за этот город.

# *

Тартария. Обитель тьмы и зла. Периферия ойкумены, где мы, мрачные варвары, сторожим вход в царство теней. Предбанничек. Наш укрепрайон не миновать никому, путешествующему по России. Он в ее центре, и все дороги – с запада ли на восток, с востока на запад – лежат через Красный. Его не обойти, не объехать. Неизвестно, откуда пошла гулять легенда о том, как русские бабы не пустили на ночлег странствующую Богородицу, и что им за это было. Но проходила ли Она прочие города – вопрос, а Красный миновать не могла. И он, было такое, сгорал дотла. Не за ту ли теплоту, с которой встречали нищенку? Монеты плавились, подсвечники, оклады, спаслась от огня лишь одна, избранная икона (сейчас она в краеведческом музее, раз в год ее проносят крестным ходом по центру города).

Да, вы абсолютно правы относительно Богородицы и возмездия: мои аргументы мало чего стоят, архивных же данных о Ее пребывании здесь нет. Но вот недавно глухому мальчику в рамках рекламной кампании за одного из депутатов (его благополучно продвинули) подарили радиоприемник. Родители были на работе, зашли агитаторы, вручили мальчику радио и листовку «Голосуй за». И я действительно в сомнении насчет Богородицы. Если Она уже в этом городе бывала, Она бы каждое утро первым делом заглядывала в него. Но нет. Мальчик глух, депутат депутатствует. Можно предположить и другое: Она была, всё увидела, город наказали. И у Нее больше нет никакого желания вновь заглядывать в сей отстойник. Но, если так, Богородица ли приходила сюда?

Как бы то ни было, Красноярск славен другим. Теперь это, согласно официальным релизам, «продвинутый город инноваций, партнерства и согласия». С кем партнерства и согласия? Куда инноваций? Если б город обрезанных деревьев мог осознать себя, то был бы самый депрессивный город мира.

Ледяной и угрюмый, испокон - каторжный, звон цепей здесь раздавался чаще звона колоколов, шли сюда по этапу, туристов, кроме Чехова да, возможно, Богородицы, до поры не было. Отсюда и жесткость местного люда, суровость в оценках и человеческих отношениях. Перманентный дефицит даже не то что интеллектуальных радостей - самых элементарных, самых земных. Чехов о сибирячках говорил, что они жесткие на ощупь. Вот и всё тут примерно так же.

Представить, что здесь простят предательство, невозможно. Здесь не делают скидок никому, ни за что. Новогодних распродаж не бывает.

Это может показаться симпатичной чертой, продолжал я. В действительности, в тотальной нелюбви ничего привлекательного. Кем из земляков здесь гордятся массы? Певцом Хворостовским? Чувство на экспорт, среди своих считается хорошим тоном отзываться о нем чуть не пренебрежительно. Хворостовский меж тем состоялся только потому, что вырвался отсюда молодым. Сейчас он в соседнюю область прилетает петь перед шахтерами, а на родину не затащить. И дело не в баритоне. Насильно мил не будешь, говорит он. Еще реже Хворостовского заезжает скрипач Третьяков – раз в полтора десятка лет.

Кем еще тут гордятся? Живописцем Суриковым? Но и он, благо, вырвался в Петербург, иначе не было бы Сурикова. Ничего не поменялось - художнику надо бежать отсюда. Это вам и судьба Тойво Ряннеля, и одной моей знакомой - замечательной художницы. Ее подруги уехали - кто за границу, кто в Питер, и у них всё замечательно. А она, первая среди них, осталась в Красноярске, и теперь она - никто.

Великого Смоктуновского выгнали из театральной студии при «Пушке» * . О фантасте Михаиле Успенском в Оксфорде пишут монографии, красноярский университет им не интересуется. Писатель-классик Астафьев? Начальники-комиссары учили его любви к Родине, а ветераны попросту грозили выколоть последний глаз — с войны у него осталось одно зрячее «глядело», как он выражался. Писали ему письма, как водится, от имени всего народа: «Кол осиновый чтоб у тебя через рот вышел».

И после смерти Астафьева не оставили в покое, вдоволь наиздевались. Потом, много позже, рассказывал приезжим, как завистник из местных писателей, приближенный к местному двору, награжденный всевозможными регалиями, именуемый «другом мэра» отказал Астафьеву в том, что тот воевал: дескать, он и войны-то не видел, на передовой не был, лишь в пятистах километрах от нее, куда даже самолеты не залетали, и ранило его, когда трофеи собирал на полях. Ну и писал Астафьев о войне, соответственно, дерьмо, по чужим рассказам. Это газетное интервью приурочили ко дню рождения покойного солдата и к 9-му мая.

А на личные деньги губернатора Хлопонина облагородили и усовершенствовали родную астафьевскую деревню Овсянку. Запечатленный в «Последнем поклоне» дом бабушки Катерины Петровны снесли, построили новый, глянцевый. В нём всего три вещи из ее дома – полотенце в красном углу, треугольный столик под киотом и сечка. Внутри этого лакированного новодела рассадили чудовищных кукол, изображающих маленького Витю Астафьева и его родню. Амбар превратили в гостиную, чтобы было где проводить банкеты.

Губернатор пообещал местным старухам сделать из Овсянки, старинного казачьего села, Лас-Вегас. Так и сказал. Старухам. Лас-Вегас. Московский паскудник, хватило б ему денег, всю Сибирь залил в бетон и отлакировал.

Одно время посещение могилы Астафьева внесли в обязательную программу для прилетающих в Красноярск начальников и партийных вождей. (Им с мертвым Астафьевым проще. Многих на порог бы не пустил, теперь - не выгонит.) По пути их завозили на смотровую площадку Слизневского утеса. Уродовать его начали еще при Брежневе, закатав в асфальт и бетон. Когда Астафьев умер, на любимый - не только им - утес водрузили огромную железную рыбину. Астафьевскую «царь-рыбу». Не хватает такого же железного, метров в десять, писателя на вершине.

Это отличались уже не москвичи, местные: один брат испохабил утес, другой, депутат, литературный пасынок Астафьева, поносил его при жизни, а после смерти старика начал, лоснясь, раздавать интервью о том, как они дружили.

Вам кажется, что я не патриотичен, спрашивал своих слушателей. И отвечал: возможно. Но я сам часть этого города. И говорю о самом себе.

Сейчас, по всей видимости, уже могу открыться: я специально нарушал фундаментальные нормы - если и возмущаться родиной, то уж никак не в компании с иностранцами. Но у меня была цель.

# *

Тут присутствовала одна тонкость: важно было вовремя остановиться. Я не хотел, чтобы лучший город планеты воспринимался посмешищем или позорищем. Я хотел несколько другого, вы, надеюсь, понимаете, ну или поймете чуть позже.

Я рассказывал, почему тут вот так всё. Мы не прощаем наличие мозгов, таланта. Все, кем красноярцы теперь вынуждены гордиться, или бежали отсюда, или умерли здесь, окруженные злобой. Искренне здесь считают героями только подобных себе, но достигших высот. В основном, конечно, в спорте. Хоккеистов, биатлонистов. Таков уровень сообщества.

Символ красноярского духа - это 23 тысячи банок тушенки, из которых студенты выстроили пирамиду. Они хотели прославить свой город и попасть в книгу рекордов. У них получилось.

Символ красноярского духа – это наши новогодние елки. Чиновников, очевидно, мучают коллективные комплексы: они ежегодно стремятся сооружать самые высокие елки в России. В середине нулевых колючий фаллический символ от мэрии нарастили и вытянули до того, что решились объявить его самым высоким в Евразии, выше только в Бразилии. Однако гордость наша не пружинила. Ветра сгибали верхушку каркаса. Позже и в Чечне, и в Ебурге в небо взметались достоинства еще крупней, чем у нас, но красноярские чиновники все равно объявляли (это же для внутреннего потребления, кто проверит), что у нас – самый большой. Красный-прекрасный яр.

Символ красноярского духа - это Быков. И целующие ему руки, возносящие молитвы за него заслуженные учителя России. Он дал им денег на книжку о них самих. Они ему кланялись. И еще это красноярский Академгородок, Студенческий городок, профессора, академики, аспиранты, выбирающие Быкова народным депутатом в краевое Заксобрание несколько созывов подряд. Быков знал, где баллотироваться. Красноярская интеллигенция - сочетание слов совершенно абсурдное. Оксюморон.

Вот привозят изредка коллекции живописи. Организаторы плюются: трясина. В Томске и даже в Новосибирске очереди, приходится работать до поздней ночи. Здесь - никого.

Лицо среднего красноярца не замутнено тягостными раздумьями, а если на нем и отражаются муки, то они поднялись из живота, они не из мозга; мозг его, дорогие ребята, сформирован уголовной культурой или той, что с ней непосредственно и постоянно соприкасается, а значит, как минимум полууголовной, инфицированной. Это неполноценные люди, примитивный мир, говорил я слушателям: часть публики топчет зону, часть караулит, прочие в той или иной мере обслуживают братков, авторитетных предпринимателей, тех, кто вокруг них или против них. Всему остальному здесь нет места, гибнет, не в силах конкурировать.

Вот Лебедь пришел, благодаря чему о нас узнали. Яркий человек, для Кырска слишком яркий и неординарный. Дикие племена, населяющие край, строил на полковом плацу, учил шагистике. Потом, когда Лебедь убился, это не стало для меня новостью, лишь детали - как случилось, сам факт не удивил. Не удивило даже то, что за собой он утянул столько красноярцев. Чего-то подобного напоследок от него следовало ожидать.

Да, так и пометьте: никто не дорог, никому здесь не молятся, ничем не заморачиваются.

Имеют право. Мне подчас кажется, город охватила эпидемия этакого нравственного сомнамбулизма. Что вы говорите? В России похоже, но не так. Там, у наших соседей за Уралом, все же, стоит человеку уйти, начинают его славить и горевать. Здесь и после смерти доброго слова не скажут.

Здесь - спокойно. Выйти на митинг могут только из-за колбасы: если зарплату долго не дают или цену на бензин уж чересчур поднимут.

Народный герой Красноярского края Быков ждал, что пролетариат его защитит, когда на него пошли гонения. Увы, как только на КрАЗе сменилась власть, гегемон смачно плюнул в сторону Быкова и растер. Все те люди, которых он одаривал холодильниками, транзисторами, квартирами, палец о палец не ударили, чтобы отстоять своего Петровича, на которого прежде только что не молились. Красноярские земноводные еще вчера смалывали в карманную пыль, в пищу для воробьев тех, кто пытался развенчать их кумира. Но теперь осознали, что на Быкова покусилось само государство. А с начальством эти сволочи не борются, они готовы уничтожать только самих себя, да тех, кто внезапно выбивался из их строя.

У нас здесь любят Сталина. Чем дальше во времени и чем глубже в лес, тем больше любят. Здесь, где краевые руководители просили Кобу увеличить лимиты на расстрел вверенного им народонаселения. Где воздух пропитан гулаговской то ли парашей, то ли баландой, где в тайге еще сохранились караульные вышки, бараки для лагерной пыли и шикарные лежбища для овчарок.

У меня есть добрый знакомый - немецкий журналист, писатель, путешественник Эрнст фон Вальденфельс. Впервые он приехал на Енисей наблюдать покорение этой земли генералом Лебедем. Чистый, хороший парень. И один из немногих, за кого я был спокоен – он здесь не пропадет. Несколько месяцев он прожил в Ворогово - деревушке на юге Туруханского района. Вернувшись, сказал, что жил в «Нью-Йорке на Енисее». Нью-Йорк - потому что в Вороговке тот же котел народов. Кого там только нет. Поляки, немцы, даже испанец - его из Москвы ссылали последовательно все дальше и дальше на восток. Руководствуясь одним - как бы чего не вышло. От него избавлялись как от экзотики на всякий случай. Потом из Красноярска уже отправили на Север. Там, состарившись, и живет.

Где-то в таких местах, как принято считать, и проживает «соль земли русской». И что же она говорит? Я тоже там, в Ворогово и других северных деревнях бывал не раз. Она говорит, что Путин мужик хороший, ему бы еще сталинской твердости. Это я слышал от детей расстрелянных народной властью. Кто-то из немцев, интересно, может пожелать сегодняшнему канцлеру гитлеровских талантов? А ведь их Гитлера проще понять, правда же. Он не своих – чужих уничтожал.

Русские немцы - потомки сосланных на енисейский Север из европейской России, так и оставшиеся жить здесь, - говорили, что Сталин правильно их предков сослал. Дескать, война была, и кто знает, как бы всё повернулось.

Тартария, напомню, на ваших, европейских, картах изображалась как людоед, схвативший человека – вашего, европейца, раздирающий его и пожирающий.

# *

Продолжу излагать тезисы своей привычной краеведческой лекции перед визитерами. Вкратце о досуге и развлечениях. Они вполне ублюдочные. Из наиболее осмысленных – соревнования по сборке мясорубок на скорость. Караоке повсюду, пьяные танцы. А видели бы, какие толпы народа собираются на выставки кошек или собак. Названия у этих ярмарок выдающиеся - «Рождественские встречи», «Пасхальные встречи». Устраиваются собачьи-кошачьи карнавалы, маскарады; экспертов приглашают из-за границы. Ну и, конечно, здесь обожают эти фашистские штучки, цирк и зоопарк. В СССР издевательства над животными разрешалось демонстрировать только в городах-миллионниках, но пролетарско-уголовному Красноярску сделали исключения. Здесь бедным животным построили цирк, а в демократическую пору основали и зоопарк.

С начала 90-х регион завоевал репутацию самого криминального в России и десятилетие не расставался с этим неоднозначным имиджем. Что вы говорите? Бандитский Петербург? Да это политика, сказки для половозрелого населения, вы спросите бизнес, тех, кто что-то реально делал, где было самое опасное место? Кто убивал людей, как василиск, ядом одного взгляда? Расспросите про ярость Быкова и катание желваков Лебедем. Узнайте про Челентано и Буля. Про Данилу и Дмитриева. Каково это - не любоваться картинами Верещагина, а вдруг оказаться внутри этих полотен, со всеми их пирамидами из черепов. Рассказать, как здесь встречали варягов? Вы, господа, с ними в шахматы, а они с вами в Чапаева. Это в лучшем случае. А так - по-пацански, в бокс без правил, проигравшего, впрочем, иногда не добивают.

Случалось, с приезжими играли. С отдельными везунчиками. Им позволяли договариваться. Но вашим бизнесменам лучше бы твердо знать: договариваться здесь можно исключительно о том, где, когда и как они отправятся навещать Элвиса. Больше ни о чем. Земли у нас много, закопать есть куда.

Кстати, весь правый берег Енисея в городской черте, от устья Базаихи до моста «777», - это кладбища древних народов. Еще археологи рассказывают, что находят следы каннибалов. Говорю же, Африка. Или Кампучия, растянувшаяся во времени.

Если инвестируете и ищите, куда, и если вздумаете заехать в Красное место, захватите баночку с вазелином. Ах, не хотелось бы? Ну, захватите с собой петуха в клетке или ласку. Ласка не боится василиска, а крик петуха приводит его в замешательство. Есть еще версия, что зеркало может убить василиска – ведь он увидит в нем собственный взгляд. Ну, не знаю. Так-то оно так, мало кто из василисков долго способен всматриваться в алюминиевые чушки, везут на погост спустя некоторое время, и всё же тут не очень прямая и простая логическая цепочка.

Ваши дурацкие предания о нашей стороне, говорил я иностранцам, право же, симпатичней. Лучше б, действительно, бородатые каторжники в тулупах качали вприсядку в Европу веселый сибирский газ, между самоваром и кнутом смотрели балет, пили водку и делились ею с медведями, если те хорошо на балалайке сыграют.

Да, вы в курсе, что в российских городах-миллионниках население убывает, а Красный растет, как Москва? Парадокс, ведь в этом месте не жить - умирать хорошо. Есть у меня друг, он говорит, что жить - тошно, долго. Закапывают - с чувством, быстро. Конечно, долго жить получается не у всех. Вы, например, не встретите на красноярских улицах стариков. Старух - да, стариков - не увидеть.

Потому ли что их в принципе, и сидящих по домам, мало - не доживают. Потому ли, что у нас, как на войне: все живые мужчины - это мужчины, и стариков нет.

Как бы то ни было, здесь люди всегда умирали чаще, чем размножались. А скоро местные бабы совсем перестанут рожать, плодоносить будут лишь приезжие.

На погостах, Бадалыке и Шинниках, этих выставках достижений народного хозяйства, главный рекорд нагляден, запечатлен, высечен в камне: срок жизни здесь сокращен до неандертальского. Енисей по расходу воды – кубометрам, пролетающим в секунду – первый на просторах бывшей империи. Город на Енисее, если б учитывался сброс не только воды, но и жизней, - самый текучий: рождаются и мрут, приезжают и тоже мрут, жизнь стремится к пустяку, исчезающей мелочи, незаметности.

На Бадалыке и Шинниках покойники за погребением лежат в очередях. У нас здесь, буквально, гиблое место. Откуда, спросите, человеческое сырье? Нет, китайцы, корейцы, мигранты из Средней Азии почти ни при чем. Эти шифруются, в переписях не участвуют, жмуров часто увозят на родину. Китайцы, те вообще своих умерших прячут. Сжигают в котельных, передавая их паспорта только прибывшим. Покойников-китайцев обнаруживают то в морозилках, то под снегом. А китайцев-долгожителей, выглядящих молодцом, всё больше. Нет, я о других, о людях с паспортами граждан России. Красноярск полнится уголовниками со всей страны, отсидевшими, но не спешащими домой. Помню совещание в мэрии, когда начальник городской милиции подсчитал, сколько урок, отбыв срок, осталось в городе. Поднял документы за последние 8 лет. Так вот, свыше полусотни тысяч. Официально. И только половина из них была взращена этим городом или имела хоть какое-то отношение к Красноярску. Высказался и мэр. Он красочно описал, как освобожденные ребята создают «пояс» вокруг родных узилищ. «Их там очень много, с такой судьбой, на один квадратный метр». Отпуск между отсидками для каждого второго из них весьма недолог.

И сейчас повязанных зоной здесь намного больше, чем в среднем по России. Видел и слышал, как дети детсадовского возраста напевали хором «Владимирский централ, ветер северный, когда я банковал»… Что-то увлекся, простите. Спел бы, конечно, да петь я не мастак.

Поскольку край наш каторжный, он и чахоточный. Прохладным летом 2000-го случилась масштабная амнистия. Убийцы и насильники выходили на волю, если болели туберкулезом. Организовать чахотку не сложно: растереть в пудру сахар, вдыхать ее, рентген покажет затемнение в легких. Или туберкулезника заставят пройти осмотр под фамилией другого, здорового заключенного. Хватало и реальных больных, а главный фтизиатр Красноярска узнала о досрочном освобождении первой партии туберкулезников только из прессы. Начальник Главного управления исполнения наказаний Шаешников слег с сердечным приступом. Главная красноярская тюрьма - в центре города, множество колоний - в жилых кварталах.

В крае уже много лет - эпидемия туберкулеза, инфицированных детей в классах и детсадах - до двух третей.

Ваши дети играют в песочнице, где урки только что распили бутылку, заплевав пространство. Злое троллевское зеркало Андерсена разбилось здесь. Его осколками усеяна эта земля, ее частицами полон веселый воздух Красноярска.

# *

До сих пор желаете познакомиться с нашей флорой и фауной? Вы всегда, говорил я иностранцам, бредили феаками, но, как там у Гомера, «иноземцев не любит народ наш: он с ними не ласков; / Люди радушного здесь гостелюбия вовсе не знают».

Доброй традицией в Кырске стал грабеж с топорами московских миссионеров, прибывающих сюда лечить наркозависимых. Они же, пациенты, и воздают.

Или. Несколько лет назад в селе Ярцево на полу заброшенного здания почты, высящегося на енисейском берегу, нашли труп католического священника, гражданина Польши Яна Фрацкевича. Известному во многих странах мира пастору было 76 лет. Его связанное и истерзанное тело нашли в пасхальное воскресенье. В тот год праздник Пасхи пришелся на 15 апреля, совпав и для католиков, и для православных.

Миссионер проповедовал на Красноярском Севере с 1993 года. В Ярцеве останавливался в небольшой комнатке при почте, здание которой переоборудовал в часовню. Пытал его и затем убил полуметровым металлическим болтом, брошенным тут же, послушник Алеша, 36-летний блондин. Верхние зубы у него были из неизвестного сплава, а руки украшены убедительными татуировками. На кисти - слово «Батя», на запястье - плетеный браслет. Сидел за разбой и убийство.

К празднованию Пасхи отец Ян должен был вернуться в Норильск. С 1995 года он стал настоятелем Норильского католического прихода. Несложно было выяснить, что отца Яна убили еще в конце марта. Таким образом, его тело пролежало в часовне более полумесяца. Это в маленькой-то деревушке.

Тогда же, в конце марта, послушник Алеша бежал из Ярцева. Милиционеры сошлись на том, что убил проповедника Алеша из корысти: похитил его крест и деньги. Но вообще-то, хочу сказать, не любят у нас тут миссионеров. Ни с Запада, ни с Востока. Послушник всюду следовал за отцом Яном, наблюдал, исповедовался ему, а потом - раз, и за болт полуметровый ухватился. Ну а добро, что осталось у проповедника, - не пропадать же ему! А добрым жителям села Ярцева было глубоко фиолетово, куда делся миссионер.

Алешу потом схватили в Казахстане за другое преступление.

Не думайте, что к вам, иностранцам, у нас предвзятое отношение. Нет, мы и со своими готовы обойтись так же. Ровно за два года до этого происшествия здесь же, в Енисейском регионе, принял мученическую смерть, и тоже от рук ученика, 50-летний иеромонах Григорий (в миру Геннадий Яковлев), настоятель православного молитвенного дома в поселке Тура. Эта деталь вас заинтересует: он - двоюродный племянник Михаила Суслова, долгие годы идеолога КПСС.

У нас отец Григорий появился в 1983 году, был псаломщиком в Успенском храме Енисейска - в то время единственной церкви на тысячи верст от Красноярска до Ледовитого океана. Как тогда после ремонта отец Григорий развесил иконы, так они висят до сих пор. Уезжал в Иркутск, в 94-м вернулся в Енисейск, теперь уже в Свято-Спасский мужской монастырь, стал иеромонахом. Затем - Тура. Настоятель Свято-Троицкого храма.

Убийца сказал, что к жертвоприношению его призвал Кришна. Позже кришнаиты открестились – простите, дистанцировались - от убийцы, он действительно не числился ни в одной из их общин, а специалисты Института имени Сербского признали, что гражданин Любецкий, он же Рама Харисович Кришнин, он же Роман Ариевич Кришнин, он же Роман Гаврилов, он же Роман Герасимов, он же Руслан Гаврилов, 27 лет от роду, из забытой деревни на севере Томской области, страдает психическим расстройством.

Его история успеха такова. Когда у него умерли родители, отправился пешком в тайгу. И шел на восток до Туры три года. Это его версия. По сведениям органов, он дезертировал из воинской части, дислоцированной в Новосибирской области. Говорил здесь, что кришнаит. Жил по разным домам, в бане. Отец Григорий тоже давал ему кров над головой, кормил. Батюшку называли даже приемным отцом Романа-Руслана. Они часто вели беседы на религиозные темы.

В ту ночь, 21-го марта, по показаниям Кришнина-Гаврилова, в его голове прозвучал голос Кришны, и он ему повиновался. Явился к храму, постучал. Живший при церкви отец Григорий, узнав голос, открыл. Прямо на пороге Гаврилов ударил заточенной из электрода пикой в сердце, затем еще дважды - в шею, в кисть правой руки, насквозь. После чего у еще живого батюшки (как показала и экспертиза, и сам убийца) складным ножом долго отпиливал голову. Отец Григорий плакал, а Гаврилов его укорял: «Еще верующий, а плачешь!». Когда человек справился, залив весь притвор кровью, с отрезанной головой направился в молебенный зал, где завершил ритуал. Обошел под кришнаитские песнопения вокруг аналоя, на котором была икона Христа в терновом венце. О маршруте Гаврилова, несшего голову батюшки, свидетельствовала кровавая полоса на полу церкви. Затем он вошел северными дверьми в алтарь и положил отрезанную голову на престол между Евангелием и напрестольным крестом. И вышел вон. В тюремной камере Гаврилов пел гимны Кришне.

Суд отправил его лечиться. Из тюремной больницы Гаврилова выпустили. Осенью 2009-го красноярские охотники нашли в тайге сапоги Гаврилова, его задрал шатун.

О нас молятся отец Григорий и отец Ян, мы защищены. А вы, я вижу, не боитесь, надежда отговорить вас тает, и всё же не перестану говорить: вам лучше бы улететь во вторник. Спору нет, разумней бы еще сегодня, но на самолет уже не успеваем. Да, именно: как прилетели, так и улететь. Вам показалось, что мы не такие уж и дикари? Спасибо, стараемся. Но что поделать: жизнь вынуждает. У нас вместо четырех два времени года. Одно называется отопительный сезон, это глухое время года продолжается от 8 до 8,5 месяцев и сопровождается инцидентами, ЧП, авариями и катастрофами. Второе время года называется подготовкой к отопительному сезону. Оно – судорожное и богато ЧП, авариями и катастрофами. У нас чересчур агрессивные снег, лед, воды. Поэтому у нас тут, в Красноярске, не как у вас. У нас улица Республики завершается тюрьмой, проспект Свободный - кладбищем, а улица Диктатуры пролетариата упирается в колхозный рынок. Мы этим гордимся, повсюду об этом трещим. У нас хоккей другой - на большом поле, гурьбой, с мячом. У нас всё по-другому. Самый известный красноярский «маг» – из уголовников, ездит на машинах с госномерами, в которых три шестёрки.

У нас и в мозгах снег, пурга, лед - иначе нам не выжить. У нас солнце злее, и смотреть вам на закат не советую. Рассвет, авось, и прокатит, но не закат. И когда зайдет солнце, не выглядывайте в окна. Попробуйте почувствовать: когда посторонние не видят, некоторые деревья становятся птицами, а камни - собаками, которые бегут писать на деревья, но иногда писают и на столбы, и на колеса встречавшего вас в порту «БМВ». А вы думали, зачем здесь деревья обрезают или вовсе вырубают? А собак отстреливают? Теперь уже в центре Красноярска деревья светятся и бьют током: живые вырублены, на их место вкопаны искусственные, светящиеся сакуры и яблони. Детей истребляют в меньших масштабах, ну да их и поменьше будет, чем деревьев. Регулярно, уж каждую весну непременно, дети пропадают, их начинают дружно и безуспешно искать, а потом маленькие истерзанные трупы находят бомжи или другие дети, отправившиеся на прогулку. Это, конечно, единичные случаи и лишь имидж такой – город мертвых детей, гипербола. Где они не гибнут, падая в открытые колодцы, которые не заметны - их заносит снегом? Где не умирают в строительных траншеях, когда на них обрушиваются тонны земли? Где их не убивают падающие качели и футбольные ворота, где они не умирают от асфиксии на веревочных аттракционах? Красноярцы, что, оригинальны, сажая детей на цепь и заселяя их в собачьи будки? Не слышали о таком? Да ну, не верю. А как с ними быть, дети под заводскими выбросами с рождения усталые и квелые. Органические удобрения. Бурдюки с гумусом. Долго взрослеют, долго остаются добрыми, наивными и прилипчивыми.

Есть, что поделать, вещи поважней, чем эти безмозглые карлики. Их трудно любить. А ненавидеть легко, чужих в особенности. Ну да, если начистоту, у нас с детьми война. И мы их травим в оздоровительных летних лагерях и детсадах сотнями. Капустными листами с крысиными экскрементами.

Губернаторство Хлопонина запомнилось прежде всего тем, что после его приема с сальмонеллезом госпитализировали 230 человек - цвет сибирского студенчества. Ну вот, вы слышали. Да, тот губернаторский бал вошел в историю города.

А слышали ли вы о том, что в летние каникулы самых умных школьников из сибирских городов уже много лет собирают в «Калошу»? Это КЛШ, Красноярская летняя школа. Находится в «Таежном». Таково общее название скопища детских (раньше пионерских, потом - «оздоровительных») лагерей на берегу Енисея. Как раз сразу за Девяткой - подземными ядерными реакторами, нарабатывавшими оружейный плутоний. Детские лагеря - на другом берегу, чуть ниже по течению. Для чего детей собирали именно здесь, не знаете? Земли мало? Сколько Франций у нас в крае? Пять, шесть? Англий сколько? Одиннадцать? А детей - именно под выбросы реакторов. Вода из Енисея, охлаждая активную зону реакторов, прямиком сбрасывалась обратно в реку. Через несколько верст по течению - дети, детишечки, деточки. Самое место для них.

Когда здесь матери убивают детей - рожают и тут же душат, выбрасывают, завернув в тряпку, на помойку, сжигают в печи, выкидывают из окон, чтобы не голосили и не мешали спать, топят в выгребных ямах, скидывают в подполье, травят спиртом, добавляя его в молочную смесь для малыша, чтобы тот крепче спал, - им, матерям, дают условное наказание. Или отправляют на год-два в колонию-поселение. За убийство взрослого человека дают пожизненное.

На тех, кто преодолел младенчество, выжил в этой бойне, без слез не взглянешь. Больные все, исключение не выходит за рамки математической погрешности, тупые, истеричные, зачем-то чересчур доверчивые, да еще и химию запускают по венам. Аутистических полно с какими-то причем уж совсем загадочными ритуалами. Не от нашего мира. В Красноярске обнаруживаются дети с такими заболеваниями, которыми никто в России не болел. Впрочем, в Красном они лишь умирают. Но если удастся улететь в Москву или за границу, тогда есть надежда узнать диагноз и начать лечение. Так было с Колей П. Два его брата умерли, а беременная им мать сумела добраться до московских врачей.

Убивая детей, здесь хотят воскрешать мертвецов. Желающие увидеть, как из могил выбираются скелеты, собираются в длинные очереди, деньги несут чемоданами. Мы добрые и нежадные. Когда мы убиваем, потом всегда плачем.

Завтра покажу в центре города гарнизонный Дом офицеров. Интересное здание, московский ампир начала прошлого века. Естественно, офицерами там и не пахнет, разве что, когда генерал какой умрет, устраивают гражданские панихиды. В годы Второй мировой здесь располагался госпиталь, в подвал складывали трупы – до сих пор туда боятся спускаться: слышатся крики и стоны. Выставки восковых фигур тут любят проводить – куклы жутко выглядят, будто оживают и периодически меняют выражение лиц. Долгое время здесь размещался ночной клуб «Карамболь». Так вот, у одной моей хорошей знакомой была подруга. Я ее тоже видел несколько раз. Ангелица. Трогательная нежная девочка со взглядом, пробивающим навылет - если только годы спустя зарастет. Красавица, умница. Таких на планете мало, и всё же это тип, и к нему обычно нельзя остаться равнодушным. Кто-то встает в хороводы, что вокруг них обычно водят, кто-то таких боится (осознавая свою несостоятельность рядом или сознавая всю гибельность возможной встречи хотя бы глазами).

Вокруг К. хороводы не водили. Она, в школе секретарь комитета комсомола, потом студентка-отличница, звезда «Карамболя», рано выскочила замуж. За бандита из самого известного в Красноярске преступного сообщества. Так что ею любовались со стороны. Я, глядя на нее, уж не знаю, почему, всегда вспоминал стихи Блока. Дело не в том, что она и стихи были сравнимы красотой или тайной, приверженностью стилю и подверженностью року. Что-то в выражении ее глаз, повороте головы, текучести волос, тембре голоса прямо указывало на строки Александра Александровича. Строки эти казались аналоговым носителем К. Или наоборот. В общем, в известном смысле они демонстрировали явную для меня тождественность.

Потом К. со своим бандитом рассталась. И однажды в «Карамболе» ее жестоко избили. Множественные разрывы внутренних органов: печени, поджелудочной железы. Сломали нос. В Красноярске ей давали пять процентов (с ее слов), что выживет. Девочку отправили в Москву, там кочевала по клиникам. Выжила. Случилось всё из-за того, что она не пошла танцевать с подошедшим к ней уродом. А урод и двое его друзей – били они втроем – состояли все в том же преступном сообществе, что и ее бывший муж.

Им бы, конечно, всё сошло с рук, но как раз случилась размолвка у Лебедя с Быковым, и всех троих повязали. К. встречалась с ними на очных ставках. Они смеялись ей в лицо. Они не понимали, как это можно не пойти с кем-то из них плясать. Показательно отметелить ее было делом принципа. Опять же, знаете, освежили остальных барышень, придали им бодрости, чтобы занимали очередь раздвигать ноги.

Все они, трое, вскоре бежали в Москву. И их там по очереди тут же, как бешеных собак, и перестреляли. Да, бывший муж К. незадолго до этого из Красноярска тоже исчез, как и почти все члены того оргпреступного сообщества. Говорят, он находился в то время в Москве. Еще говорят, что и он вскоре погиб. Соответственно после тех троих.

Сейчас у К. все в порядке. Уехала в Питер, там очередной муж, работа в частной клинике, преподает студентам-медикам, дом на французской ривьере. Иногда приезжает к родственникам в Кырск, на день рождения бабушки едет в глухую деревню. Встречается с красноярскими подругами – многие из них вдовы. Они тоже в 90-е повыскакивали за бандитов. Теперь они, все в белом или черном, мотаются по модным заведениям, пьют игристые вина. Летом ездят друг к другу на дачи, забивают джипами узкие дорожки, сидят на ярко освещенных верандах и в беседках за полночь, под опускающимися туманами, спорят о политике, конкурсах Евровидения, воспитании, последнее, что слышал – дискуссию об адронном коллайдере; сошлись на том, что ученые – придурки, и власти зря идут у них на поводу, что на наш век, конечно, хватит, а детей жалко, да, впрочем, солнце-то всё равно гаснет.

Что она ощущает после того, как из-за нее убили троих? Справедливо убили, слов нет, но что она-то ощущает? Гордость?

А подруги ее, вдовий клуб? Покойные мужики и их утянули в свое дерьмо, обставляя – не раз - дела так, что именно их, бабье, слово решало, жить кому-то или нет. Что ощущают бандитские вдовы, которые – все их истории не пересказать – сами решали, убивать кого-то или нет? Их спрашивали: что, валить?

Собаки, женщины, дети. Внутренние дела. Беззаконный город заждался двух странников, что истребят его. Думаю, вряд ли они кого накануне предупредят. Разве что порадуются зачетному виду с Караульной горы. Впрочем, это лирика. Вернемся к вашим интересам. Вам пообещают всё, что бы вы ни пожелали. Но вам не достанется даже наш бурьян, что выше окон. Даже пустая водочная бутылка с отбитым горлышком. Вам известна эта формула про Техас, так вот, не заблуждайтесь: Красноярск грабят только красноярцы. Остальные спрашивают разрешение. А если у вас и получится, вам же будет хуже. Или вашим детям. И уж точно детям ваших детей.

Вам эти страшилки, когда улетите в привычный мир, возможно, покажутся глупостями. Но хочу заметить: испытанное здесь вам просто не осознать. Вам не понять наши чувства. Мой покойный товарищ предложил бы вам представить боль воды, когда ее кипятят. Получится? Поверьте: езжайте домой. Проанализируйте опыт ваших предшественников. Знаете, сколько здесь людей пропадает, будто их и не было? Даже сейчас одних только заявлений об исчезновении человека подают больше десятка. Каждый день так. Ну да, кто-то иногда находится. Чаще не тот, кого искали. Совсем не тот.

Ладно, мы уже всё выпили. Я еще закажу, старому краеведу позволительно, а вы идите спать, за мной не угнаться. Завтра возобновим беседу. Завтра с утра повезу вас по городу, вдохнете его аромат. Да, впрочем, вот здесь и сейчас, в центре города, выйдете на пару минут из гостиницы, глотните свежего воздуха.

В окружающем невоздушном пространстве разлито столько химии, столько разнообразнейших соединений серы, и этот инфернальный город так расширяет сознание, что какие-нибудь амфетамины или грибы-плясуны кажутся абсолютно избыточными. Свинец в воздухе, хром, цинк, алюминий, да много чего. В 2000 году целую неделю город дышал почти исключительно сероводородом - его количество превышало допустимое в 53 раза и более того. Каждому красноярцу в год достается от трети тонны загрязняющих веществ, выбрасываемых в атмосферу. От трети. Точнее не сказать, информация о выбросах в воздух ядов не для обнародования, да и точных сведений просто нет, нечем замерять и некому..

За КрАЗом, на другом берегу петляющего здесь Енисея, на перекрестье и развилках дорог – Транссиба, Московского тракта, путей в Девятку, растянулся поселок городского типа Березовка, 20 тысяч населения. Больше десятка дорог уводит из поселка, сам он исхитрился стать тупиком. Это компактный центр юношеских мутаций. По розе ветров дымы с КрАЗа несет на Березовку. В Енисее здесь – все смытые из вышестоящего Красноярска мерзости, чуть подальше на этом берегу ядерный комбинат, полвека загрязнявший Енисей. Власти все разговоры вокруг того, что в Березовке выросло первое поколение мутантов, опровергают и пресекают. Разговоры эти первыми завели не родители или врачи, а военные: призывная комиссия не удовлетворилась качеством мяса – как раз шла Вторая чеченская. Почти у половины ребят были аномально развиты стопы. Рост от 175 до 180 сантиметров, а размер стопы - с 46-го по 49-й. Непропорционально сложенные юноши шлепали ногами, как утята. Нештатная ситуация, большеразмерных кирзачей не хватало. Исследования данного анатомического феномена и техногенного влияния на детей не проводились или были засекречены. Березовскую аномалию закрыли просто: райвоенкомат выбил для своих бигфутов (военные их называют золушками) нестандартные обувные поставки. Однако, когда у подростков появятся перепонки между пальцев, забривать их в солдаты станет проблематичней – как они будут жать на спусковой крючок? Но есть надежда и на другое развитие мутаций: за счет двухголовых можно будет показатели призыва существенно повысить. Березовских девочек в войска не призывают, а потому, что происходит с ними, неизвестно.

В Березовском районе регулярно поднимают трупы, находят свежие и безымянные братские могилы – то трое убитых, то пятеро. В январе 1992 года по обочинам трассы, ведущей из Кырска через Березовку в Девятку стали находить трупы изнасилованных женщин. Ловили маньяка больше года. Но когда поймали, трупы появляться не прекратили. Одна из выживших жертв, находясь в гостях, увидела в семейном альбоме школьную фотографию учеников и преподавателей на фоне крейсера «Аврора» - во время экскурсионной поездки в Ленинград в 1989 году. И узнала насильника в одном из педагогов. Так взяли и второго. Выяснилось, что они – Марц и Гордовенко действовали очень похоже, но совершенно независимо друг от друга, поодиночке. И они отлично знали друг друга: познакомились в детстве, учились в одном классе, сидели за одной партой. Потом их пути разошлись. Оба - из Березовки. Сейчас ее орденоносный Красноярск поглощает: хочет влить в состав Ленинского района, лидирующего в соревновании по гибели детей - их насилуют и убивают.

А сколько у нас пыли. Тем, кто задерживается, надоело объяснять, почему всё через полчаса-час сереет, становится бархатным. Здесь собирается пыль всего мира, она превышает допустимые концентрации в десятки и сотни раз, глушит небесный свет, однажды похоронит под собой всех нас тут. И некому будет получать свидетельства о смерти.

Зимой у нас холодно, но красиво – если только что прошел снег. А летом снег сходит, обнажая трупы-подснежники и толстые геологические наслоения пыли - мягкой, твердой, жидкой. С мая начинаются пыльные (еще тут говорят «пылевые») бури. Вот песок из Казахстана, вот циклоны с Каспия, вот с Арала, вот пыль из Хакасии, принесенная шквальным (еще говорят «шквалистым») ветром. Город реально так и называли раньше - Ветропыльском. Мы эту пыль пьем и едим тоннами.

На один квадратный километр городских кварталов с неба каждый день падает от полтонны до тонны пыли. В некоторых местах – до пяти тонн. Вот утром, когда проснетесь в гостиничном номере, откройте окно и сядьте за стол, который сейчас, надо полагать, вытирает горничная. Проведите рукой по столу.

Самые распространенные и растущие заболевания - рак кожи и рак легких.

Вы знаете, одна моя хорошая знакомая не так давно родила ребенка. Мальчика. Со второй попытки, первая закончилась выкидышем. Так вот. Родился больной ребенок. Хотя она очень ответственная мать. Думаю, если б она рожала не здесь, все было бы иначе. Да и беременеть здесь не стоило. И уже рожденных детей точно лучше отсюда увозить. Этот город не слишком разнообразен, и он больше приспособлен для гибели, чем для жизни. Здесь и счастье, если случается, то с непременным гибельным надрывом.

Таких детей в Красном - Царица небесная - тысячи! Куда Она глядит… Знаете, насколько здесь распространены детские онкологические заболевания? А диагноз ДЦП? Да, и у вас это есть. И у вас.

Пыль летит и с Бадалыка, самого большого погоста на тысячи километров окрест. Это частицы покойников. Пыль ждет воскресения рода людского: Господь соберет элементы умерших, чтобы встроить обратно в их плоть. А пока мы ими дышим.

Это преимущество Красноярска: мы тут видим то, что вдыхаем.

# *

Они внимали с удовольствием, они всегда о России и уж тем паче о Сибирии и живущих в ней сибирях слышали то, что хотели. И я их радовал, подтверждая им стереотипы, с которыми они прилетали. Общение было предсказуемым, как снег - он всегда падает. И когда я советовал им не соваться в автобусы и не сидеть на лавочках в скверике возле «Октябрьской» - не то подхватят чесотку, они удовлетворенно кивали.

Не сказать, что они испытывали презрение к варварству. Этого не видел. Нередко замечал почти ужас от морозов, просторов, нравов, быта. Но как презирать марсиан? Они понимали, что это - глубоко иное, нежели их жизнь или жизнь Москвы. А прежде всего понимали, что дикари склонны к насилию, и потому пытались оградиться, пусть предвзятостью. Мне это на руку. Я подыгрывал им. Даже если б зачем-то вдруг взялся их разубеждать - они бы меня не поняли.

Сибирь они, конечно, воспринимали как текст. Так было с «Истории» Геродота, есть и будет. Но сначала я отсылал к древнекитайскому Каталогу гор и морей как наиболее полному собранию сведений о Сибири, пересказывал данные, собранные антропологами и натуралистами Поднебесной.

Вкратце. Те делили народы мрачной и унылой Сибири, имевшей множество колдунов, на Вислоухих (они же Шепчущие на ухо) - жители этой страны при ходьбе поддерживали двумя руками свисающие до плеч уши, и к ним приходили с востока прислуживать два полосатых тигра; на Людей, держащих одной рукой удобные завязки и Ходящих на цыпочках - обитатели последней страны отличались высоким ростом и непропорционально длинными ногами (отсюда второе их название - Длинноногие), при ходьбе большеногие великаны вставали на пальцы ног и не касались пятками земли, существовала еще версия, что их ноги были вывернуты наоборот, так что если следы вели на север, обитатели этого царства шли на юг, этим объясняется и еще одно название Ходящих на цыпочках - Люди с пятками навыворот; на живущих западней Вислоухих Безутробных - этот народ тоже был рослым, а отличался отсутствием в животе кишок, поэтому съеденная пища не переваривалась, а проскакивала и выходила наружу, Безутробные делились на несколько каст, люди низших ели отходы вышестоящих, а в конце этой безотходной цепочки находились псы (китайские исследователи предполагали, что пищу, вышедшую наружу, действительно можно есть заново, а в 40-х годах прошлого века опыт Безутробных реализовали в Краслаге: в трудовых лагерях под Решотами кормили вареными зернами пшеницы, дистрофия и глубокий авитаминоз не позволяли переваривать пищу, вышедшие зерна промывали, сушили и заново пускали в еду); на Людей с глубоко запавшими глазами (или Глубокоглазых, они же Голубоглазые) - они питались исключительно рыбой и в одной руке всегда держали одну рыбу наготове, будто собираясь ее съесть, собственно, у Глубокоглазых и было по одной руке, поднятой вверх, и по одному глазу (я знал одного из этого древнего этноса - у однорукого и одноглазого мужика не было ничего, кроме собаки - сшив ей лямки, он ловил рыбу в среднем течении Енисея неводом: пока разметывал его с лодки, собака стояла на месте, сдерживая береговой привод, потом шли по берегу навстречу друг другу, и, если Глубокоглазому везло, то, зажав пойманную рыбу в руке, он поднимал ее вверх, чтобы собака не съела).

Кроме того, к востоку от Шепчущих на ухо располагалось царство, жители которого, обладая огромным ростом, держали в правой руке Син-шэ, а в левой Хуан-шэ (ну, это, полагаю, китайцы нам польстили), а западнее страны Людей с глубоко запавшими глазами жили потомки Шепчущих на ухо - Люди с вывернутыми коленками и руками. У жителей этого царства отсутствовали кости, а к тому же было всего по одной руке и ноге, которые, точно куски мяса, свободно гнулись в разные стороны (вероятно, они продолжительное время жили под факелами металлургических печей). Западней Мягкотелых - царство Одноглазых. Там у людей было по одной руке и одной ноге вывернуто. На запад лежала еще одна страна Одноглазых. О них древние китайские антропологи отзывались коротко: страна чертей. В дальнейшем сообщалось, что, по мнению некоторых источников, у этих чертей с одним глазом, расположенном посередине лица, были также руки и ноги.

Как вы поняли, я позволял себе комментировать китайские описания. Так вот, всё как раз свидетельствовало о том, что у чертей присутствовали или ноги, и тогда они ходили по горам, или руки, и тогда они лежали в пещерах. Или по одной руке и ноге, но не более. И тогда они лазили по деревьям. Тут исследователи питали, по-видимому, пиетет перед мистическим племенем, что, в общем, объяснимо, отсюда и такая гипербола - две руки, две ноги. Стал бы Господь бессмысленно умножать сущности? Зачем два глаза, если и одним видеть всё, что вокруг, не сильно-то хочется?

Поблизости от стран Одноглазых-1 и Одноглазых-2 водились чудовища и оборотни, вид которых, писали китайские натуралисты, заставлял людей дрожать от страха. Один из таких зверей походил на собаку, тело которой было зеленого цвета. Это чудовище питалось людьми, начиная пожирать их с головы. Другой зверь напоминал тигра, но он был с крыльями. Он также пожирал людей, начиная с головы. Согласно сведениям некоторых источников, всё обстояло ровно наоборот: людей начинали пожирать с ног. Наталкиваясь на такое принципиальное несоответствие в описании тварей, мы вправе отнестись с недоверием и к дальнейшему зафиксированному в трактате признаку - дескать, тело крылатого тигра покрывали острые шипы, как у ежа. Возможно, это явный образчик лженауки - криптозоологии. Что если дело обстояло куда проще: во время поедания человека шерсть крылатого тигра попросту вставала дыбом - от ужаса и наслаждения?

Там же обретались черные пчелы, красные мотыльки, похожие на муравья, размерами превосходящие слона, дикари с полосатыми, как у тигров и ос, телами (возможно, татуированными, как позже у синих и урок) и крепкими ногами. По другим данным, у них вместо ног росли руки (подозреваю, что это племя впоследствии очень разрослось). А еще там обитали страшные оборотни с человечьим лицом и звериным туловищем зеленого цвета (насколько мне известно, это племя сформировалось из одичавших спортсменов, телевизионных ведущих и примкнувших к ним позже слободских гопников), призраки с человечьим телом и черной головой с глазами, которые находятся один над другим по вертикали (видимо, пластическая хирургия, начавшись в царстве Вислоухих, получила широкое распространение), странные воины с человечьей головой о трех рогах (относительно этого племени всем, кто знаком с древними историями, очевидно, что оно было истреблено задолго до времен, описываемых Каталогом; можно лишь предположить, что китайские исследователи опирались на фольклор Вислоухих или Мягкотелых, но не удосужились убедиться в существовании Трехрогих наяву). Там же встречались чудища подобные человеку с искривленной шеей, всклокоченными волосами, свисавшими на грудь, и без одной руки, другая рука и ноги были обрублены, и тело в целом напоминало гладко выструганный ствол. Тем не менее эти диковинные твари находились в непримиримой борьбе друг с другом и во время битв наносили раны, подобно свирепым волкам. Несмотря на объяснимое недоверие к нарисованной картинке - чего это вдруг шея у чудища искривлена? - замечу, что эти твари в действительности были чрезвычайно распространены, ареал их обитания распространялся на обширные территории. Но отчаянное самоистребление, присущее им подобно маленьким леммингам, - возможно, как и у леммингов, от собственной перенаселенности - привело к ожидаемому результату: встретить этих косматых животных сейчас не так просто, они внесены в Красные книги ряда сибирских регионов.

Кроме того, упоминаются водные твари, похожие на коня (их, по моим данным, искусственно вывели байкальские нерпы - то ли «по приколу», то ли ради торжества симметрии - что есть на земле, должно быть и в море), диковинный зверь, подобный белой лошади с пилоподобными зубами, пожиравший тигров и леопардов (после того, как защитой редких больших кошек занялся Владимир Путин и Леонардо Ди Каприо, лошадь-пила, видимо, откочевала в какие-то безвестные пространства, во всяком случае о ней давно ничего не слышно, она не попадает и в поле зрения автоматических фотоловушек, расставленных на заповедных территориях), травоядный зверь, схожий с конём, и зелёный зверь, похожий на тигра, но не тигр, о котором доподлинно известно, что последние особи этого вида драматически вымерли еще в начале прошлого века, так и не разрешив для себя дилемму между мужественным «быть» и сладким «иметь».

Можно вспомнить также Царство, дарованное собаке, оно же Царство собак-воинов, где, судя по описаниям, торжествовал матриархат - некая женщина совершала жертвоприношение. Возможно, никакого матриархата и не было, а та дама - просто жрица. Жители были похожи на собак, произошли от белой двуполой собаки. У них водилось красное животное, похожее на коня без головы. Каталог же упоминает о наличии в этом царстве белых коней в яблоках с красной гривой и с глазами, как золото, проедешься на таком - проживешь тысячу лет. Впоследствии исследователи уточняли, что жены у волосатых собак-воинов были как обычные и умели говорить, мужья понимали их речь, а жены - их, бессловесных, знаки.

На острове в Северном море (имеется в виду, видимо, байкальский остров Ольхон) жили среди Вислоухих также потомки рода Крикливой обезьяны, они питались просом, у их бога, обретавшегося тут же, было человеческое лицо и туловище птицы, а в ушах у него, судя по описанию, поклонника пирсинга, были продеты то ли две зеленые змеи, то ли нечто подобное, запамятовал. И под ногами у него были тоже змеи.

Было еще царство Волосатых людей, питавшихся просом и приручавших четырех птиц, царство Людей с крыльями, племя Быка, произошедшее от Вислоухих, царство Не имеющих потомства, люди которого жили в пещерах и ели только воздух, рыбу и землю. Они не делились по гендерному признаку, а когда умирали, то закапывали одно их сердце, орган, которым они голосовали. Мертвые же тела не поддавались гниению, и через 120 лет вновь оживали.

Еще были люди, у которых ниже колен росла шерсть. У них были лошадиные копыта и они любили ходить. А в степи носились как дикие утки в осеннем небе (да, мы любим бегать на лыжах, обтянутых камусом, истинная правда). Был народ красноногих. Люди с черными телами и человеческими лицами, на головах у каждого по черепахе (из других источников, по змее). Из этого племени, судя по дальнейшим событиям, произошли Люди с воняющими глазами, Размножающиеся головами, Выходящие на перекур охранники (они же Гы-гыкающие).

Некоторая восточная избыточность в членах тела или, напротив, недостаточность в них, убогость, а в иных случаях и несеверная экзотичность во внешнем облике сибирских обитателей легко объясняются капризами природы, резко континентальным климатом и многочисленными экологическими катастрофами, разразившимися здесь, кои, кстати, древнекитайский Каталог упоминает.

# *

Скорбь моя состояла в том, что правдивые рассказы о том, что ждет чужеземцев в Сибири, и чем она для них опасна, на западников действовали, но я отнюдь не их старался отвратить в первую очередь, а азиатов, которые меж тем не боялись и черта лысого, и почти обо всем, что творится в этом диком поле, были прекрасно осведомлены и совсем не стремились подтвердить или опровергнуть уже обнародованное в древних трактатах.

Европейцы же и москвичи, несмотря на то, что ряд честных и мужественных исследователей, антропологов и этнографов, путешественников, рискуя жизнью, оставил довольно точные записки о сибирской жизни, всё же чему-то удивлялись и испытывали ужас. Впрочем, это, видимо, в порядке вещей у людей западной культуры - не доверять авторитетам прошлого и всякий раз открывать мир заново, не полагаясь на опыт предшественников. Еще Геродот, ссылаясь на рассказы исседонов, писал, что живут здесь «одноглазые люди и стерегущие золото грифы». Но сколько бы потом ни приезжало в Сибирь писак с запада, они, как правило, начинали свои путевые записки, репортажи, фантазии с удивительного обнаружения ими грифов, стерегущих золото в белых скалах. Это, по-моему, всё равно, что восторгаться всякий раз тому факту, что дважды два - четыре.

Я напоминал результаты исследований, произведенных западными гражданами. Геродот воспроизводил слухи, согласно которым на горах (вероятно, уральских) живут люди с козьими ногами (надо полагать, речь снова о камусных лыжах), а дальше, за страной козлоногих, то есть в Сибири, обретаются экземпляры, которые спят шесть месяцев в году. И в Москве, много позже, писали о людях, которые за Уралом на зиму временно умирают. Это наблюдение справедливо даже сейчас, в век электричества и моллов, принесенных в Сибирь колонизаторами.

Мнение о Сибири как об ареале многоообразных чудищ сохранилось и после ее захвата. Хронографическая повесть «О победе на бесерменскаго сибирскаго царя Кучума Муртозелеева […]» утверждает: «Много разноязычных людей в том великопространном Сибирском царстве. Сии же людие, аще и подобни образом человеком, но нравом и житием подобни зверем…».

В XI веке Адам Бременский в «Деяниях архиепископов Гамбургской церкви» назвал тех, кто обитает в Сибири. Это амазонки, кинокефалы (псеглавцы), циклопы, имантоподы, скачущие на одной ноге, и те, кто предпочитает в качестве пищи человеческое мясо, из-за чего их избегают и - по заслугам - ничего о них не говорят (все-таки европейцы - очень приятные люди, воспитанные и проницательные). Отдельно этот автор упоминает, что здесь родятся грифы (пресловутые), а также останавливается на твердых нравственных устоях сибирских барышень: когда шведский король Эмунд отправил своего сына Анунда в Скифию для расширения пределов своего влияния, его корабль пристал к земле женщин, которые тут же подмешали яд в источники воды, погубив всех пришельцев. (Позже амазонки переродились и несколько изменили взгляды и принципы, сейчас они уже не живут компактно, рассеялись, но генетическая связь прослеживается с родами Женщин с незадавшейся судьбой и Чиновниц, нашедших себя в служении Левиафану.)

Два века спустя итальянский францисканец Джованни дель Плано Карпини - он первый из известных науке европейцев посетил Монгольскую империю - тоже писал о землях к востоку от Руси. Его заметки точны, его самоотверженность близка к подвигу. Он побывал в гостях у паросситов - у них небольшие желудки и маленький рот, и они не ели мясо, а лишь варили его. Затем, сварив, ложились на горшок и впитывали дым. И этим только себя поддерживали. Если они что-нибудь и ели, то очень мало. Также католический посланец описывал чудовищ, которые имели во всем человеческий облик, но концы ног у них были, как у ног быков, и голова у них была человеческая, а лицо, как у собаки; два слова говорили они на человеческий лад, а при третьем лаяли, как собака.

Ричард Джонсон, прибывший в Россию с первым английским кораблем в ХVI веке, свидетельствует о жизни сибирских самоедов, в частности, о кулинарных пристрастиях данного этноса: они питались мясом оленей и рыб, а иногда и ели друг друга. Чтобы угостить заезжих купцов, убивали одного из своих детей. И если купец умирал у них, они не хоронили его, а - правильно - сжирали. Они ели также и своих умерших. Еще один британец, Джильс Флетчер, тоже ХVI век, подошел к характеристики самоедов вдумчиво, указав: это русские так их называют, уверенные, что в старину те занимались самоядением (людоедством). В пользу этого мнения Флетчер находил то, что и в настоящее время этот народ ел сырое мясо «без различия», даже падаль. Однако, как указывал английский поэт и дипломат, сами самоеды утверждали, что называются так от слова «самое», выражая тем, что они суть народ коренной или взросший на том самом месте, где живет и теперь, и что никогда не меняли его на другое, подобно большей части прочих народов.

В конце следующего века голландец Эверт (Эберхард) Исбрант Идес описывал один из сибирских народов красками, куда менее яркими и категоричными, чем китайские антропологи. Он не говорил «страна чертей», он лишь указывал, что лицом и фигурой эти люди походили на чертенят, и находил тому прозаическое объяснение: мылись они только при появлении на свет и никогда не обстригали ногтей ни на руках, ни на ногах. Девушки заплетали волосы во много косичек, которые стояли и торчали на голове во все стороны. Богослужение у этих сибиряков состояло единственно в том, что они несколько раз в году, с преклонением головы воздавали почести дохлым козлам и овцам, которые прикреплялись перед их жилищами. То же самое делали они, обращаясь к солнцу и луне, склоняясь на колени с протянутыми руками и не произнося при этом ни слова. Они имели своих священников, которых убивали, когда им заблагорассудится, и хоронили, кладя около них деньги и платья.

Проведя краткий экскурс в историю, спрашивал: угрожают ли вам все эти фрики сегодня, живы ли традиции? Ну, насчет антропофагов, есть версия, что они все давно сожрали друг друга, и это явление искоренено, по другой версии, эти племена одичали и выродились в несколько новых страт и сословий: Людей в нелепых шапках, Сидящих в тюрьме (некоторые поверхностные умы считают, что это царство тождественно племени Виноватых), Людей с разноцветными глазами, Начальников (они же Гномы, они же Те, кого следует расстрелять на глазах их домочадцев).

Кырск иначе называли Тюлькиной землицей, по имени хана Тюльки. А красноярцев в столицах Сибири и России звали бунтовщиками, сюда изначально отправляли буйных: кому они нужны, сбагрить их подальше, пусть ставят острог и управляются с дикими племенами и чудовищами. Те и управлялись, от смешения рас получились как отдельные герои, ныне кажущиеся мифическими, так и целые племена и роды, выглядящие не менее фантастично, чем их прародители. Так, к ним относятся Круглогодичные продавцы на открытых рынках, они же кондукторши в автобусах, они же рыболовы северных и северо-восточных морей (этот народ родился с участием крови Красноногих и циклопов). Еще одно царство - Пожарных, другое название - Чудом сохранившиеся. Еще - Инопланетяне, а также ныне исчезнувший вид - Инженеры. Есть мнение, что Инженеры просто со временем научились быть невидимыми, как боги, ангелы, демоны и пушкинианцы.

Упаси вас, говорил я слушателям, связываться с чародеями, волхвами, отравителями, а также особняком стоящими шаманами, что лицензированными, что нелицензированными, биатлонистами и летающими лыжниками, потомками Козлоногих. Но есть и безобидные племена, они, в основном, произошли от людей, пришедших из России, или от Вислоухих и Мягкотелых: это Невинные люди (те, о которых обычно говорят, что они пострадали), Бабушки, Старшие по нравственности (они же знаменитые и анонимные алкоголики).

Современные путешественники воспринимали мои рассказы как подарок судьбы: я им давал не только рыбу, каркас, на основе которого они потом создавали свои тексты, но одаривал и теми деталями, элементами, которые делали их страшилки-ужастики-триллеры правдоподобным и поистине ужасным. В профессиональных вещах мы друг друга превосходно понимали: пусть самое существенное скрыто между строк, пусть там остается, нам же надо всё предельно упростить для самых неискушенных читателей.

Я ничего не придумывал. Зачем что-то воображать, если есть красноярские будни? Еще раз: я ничего никогда не придумывал, в том числе в беседах с иностранными журналистами, экспертами и консультантами. Хотя иногда мне самому казалось неправдоподобным то, что я говорил, даже самое сухое изложение фактов. Видимо, так случалось оттого, что прежде я об этом писал в газетах, только писал, а сейчас это, разве что немного больше, излагал вслух. Рассказывал про эшелоны с отработанным ядерным топливом, идущими тысячи верст, чтобы вывалить эту грязь нам под нос. Про гептиловые дожди, проливающиеся на наши головы. Об алюминиевом заводе раковых больных. Об одном из самых больших кладбищ на континенте - при том, что город-то никогда не был особо многочисленным.

Вот в клубах самоубийц, на множестве сайтов ищут, как лучше убить себя. Езжайте к нам, и курносая с косой примет вас, не сомневайтесь. Можно даже просто пролететь над нами. Не так давно гражданин Китая, следовавший из Парижа в Шанхай, как только авиалайнер вошел в красноярские небеса, моментально перерезал себе горло. Самолет приземлился в нашем городе, китайца увезли.

Не думайте, что хотел одного - закошмарить слушателей. Нет, я отдавал должное гуманизму, например, красноярских властей. Мэрия, рассказывал я, очень возмущалась недавним отравлением рыбы в Каче, а также тем, что умер, обожравшись, зверь в зоопарке. Власти у нас вовсе не жестокие. Они запирают не все подвалы, чтобы было где зимой ночевать бездомным. И мусорные ящики у нас не такие высокие, как за границей, - в них удобно лазить.

И вот что еще. Вам, чужестранцам, если попадете здесь в беду, можно надеяться только на помощь женщин. Они тут другие, это издавна отмечали все исследователи - дескать, мужчины волосатые и с отвратительными лицами, а женщины их ясноликие. О том же пишут сегодня, вы и сами это видите.

Некоторые полагают, что образ псеглавцев порожден ритуальными масками и боевой раскраской, но мне кажется это излишним умножением сущностей, ненужным усложнением. Всё проще. Во-первых, сохранилось генеалогическое древо одной из династий, кочевавшей по Сибири, и ее корни ясны. Было так: верховный вождь, военачальник и судья в одном лице решил подарить Небу дочерей-красавиц и оставил их в высокогорной террасе готовиться к браку с богами. Спустя четыре года (по другим данным, на третий год) к дверям пришел волк. И одна из красавиц стала его женой. У них родилось потомство, впоследствии создавшее свое царство. Во-вторых, в уже упоминавшемся Каталоге гор и морей, а также и во многих других источниках даны не всегда четкие, но в отдельных моментах ясные и недвусмысленные описания Царства собак-воинов. Мальчики рождались реальными собаками, девочки - в обличье человека, похожие на матерей. Собаки вырастали в энергичных волосатых мужчин с песьими головами, догонявших скачущего коня, они охотились и храбро воевали, а женщины были как женщины, как самки человека, причем очень красивые. И они, если вдруг в землю псов забредал иностранец, обреченный по определению на гибель от кинокефалов, были к нему добры и подсказывали ему пути спасения от своих мужей. Подчеркну, что древнекитайские и тибетские описания песьего царства совпадают, до деталей, с исследованиями ряда мужественных и честных европейцев, проникших в Сибирь и сумевших вернуться живыми.

# *

Если иноязычным иностранцам довольно было того, что излагал им по собственному плану, то с русскоязычными случались проблемы. Среди них чаще встречались настырные, порой задавали неожиданные вопросы. Приходилось возиться. Однако выхлоп от такого общения всегда компенсировал затраченные усилия и нервы. По убойности выводы русскоязычных иностранцев из услышанного и увиденного в чудовищной провинции заметно превосходили куда более сдержанные оценки европейцев и американцев. Правда, в 90-х годах представители Зауралья - ближнего зарубежья - ленились лететь в Красноярск и, чаще всего, просто переписывали мои статьи о мафии, убийствах, фальшивых авизо, алюминиевых войнах, никелевых переделах и т.д. и т.п. Некоторые, самые ответственные, дозванивались, расспрашивали. Потом, бледные от собственной храбрости, разоблачали с телеэкранов братьев Черных, Быкова, Березовского и др. Бледнели ли пишущие коллеги, мне неведомо. В любом случае, коэффициент полезного действия в работе с Зауральем был повыше, чем с иностранцами.

Знал, что я на верном пути. Когда в 1999 году сюда летела комиссия генерала Колесникова - разворошить местную мафию, край сравнивали с Дагестаном, при этом утверждая, что в Красноярске - «всё круче». Что такое был Дагестан в 99-м? Там шла война, и «калаш» был у каждого мужчины.

За год до смерти Андрея меня попросил срочно прибыть в Москву главный редактор: дескать, тут для тебя есть сенсационный материал. Летел вместе с Андреем и Ленкой - они направлялись, по-моему, в Альпы. Главный послал меня на встречу в «Националь», где мне должны передать некие материалы. Когда их выложили передо мной, не откладывая, пробежал глазами. Эфэсбэшные справки, аналитические отчеты состояли чуть не целиком из моих статей за последние лет пять - на одну из тем, что тогда живо обсуждалась в политуголовной тусовке. Ну, абзацы поменяли местами, выбросили что-то. Серьезные люди, которые сидели передо мной, говорили о чрезвычайной секретности нашей встречи, о том, что они - на условиях их анонимности - готовы предоставить эти материалы мне, что могу пользоваться ими, как мне будет угодно, что они ручаются за достоверность фактов, в них изложенных. Вежливо отказавшись и попрощавшись, отправился искать Андрея и Ленку - они гуляли в это время на Красной площади. Шел и ликование переполняло меня: всё получается! Вот теперь я точно создал эту реальность - Красноярск. Если она теперь - даже в головах спецслужб. Нескромно, да, и самонадеянно. Но, само собой, я не вырабатывал стереотипы. Лишь продлевал им жизнь. Чтобы именно с этого образа сдували пыль, если вне Красноярска заходил разговор о Красноярске.

У меня получалось потому, что всё, что я хотел поведать миру, было правдой. Всё, о чем я рассказывал. Но, конечно, это было не всей правдой. Ну а кто всю знает?

Это не было забавой, это - «Mein Kampf». Я гнал чужаков, как незадолго до этого гнали отсюда, из людоедского Красноярска, меня, и считал, что так будет лучше для всех. Чужаков даже, может, и не сожрут.

Да, я их спасал. Если и не от гибели, то от греха, который они вполне могли бы взять на себя, рассказав другую правду об этой скрытой земле. Тогда бы они вновь увеличили поток сюда интервентов, всем было бы неспокойно - и нам, и им.

Проблема в том, что где ужас, там и восхищение. Мир сложил легенды о далекой северной Гиперборее и населяющем ее священном народе, обладающем сверхъестественными способностями. О месте силы. Рае земном. Плиний Старший описывал гиперборейцев как счастливый народ: там неизвестны раздоры и болезни, смерть приходит там только от пресыщения жизнью. Итальянец Юлий Помпоний Лэт в ХV веке писал о лесных людях юграх: они не знают ни золота, ни серебра, ни царей, «этот народ очень счастлив, хотя и терпит сильные морозы».

Гипербореев, по одной из версий (которой, собственно, и придерживался Дюшес), погубили именно пришельцы, иная цивилизация, берущая начало из Египта. По другой версии, которую я тоже слышал в Красноярске, египетскую цивилизацию породили сами гипербореи, ушедшие с Севера из-за климатических катаклизмов. Третья версия состоит в том, что не было никаких гипербореев и египтян.

Эти версии ничего не значат. Какие бы удручающие картины жизни в наших запендях я ни рисовал, отношение цивилизованного полумира к туземцам и их полумиру формировали века. Конечно, дикари, конечно, варвары, каннибалы, но, скажем, какую животную страсть можно испытать с таитянскими барышнями, какие чувственные ощущения, плотские радости! Фантазии и предрассудки непобедимы. Слепцы не боятся тьмы.

Несмотря на всю бесперспективность своих занятий я пытался спасать всех. И нас. И их. Я тщательно всё описывал, не отворачивался. Это было легко. В этом состояла вся миссия, простите.

Бороться с пришельцами, особо не парясь, меня научили они сами, за что им отдельное спасибо. Еще в 98-м, после победы Лебедя на губернаторских выборах, со мной захотел встретиться его консультант, москвич Илья Олейник, директор какого-то института с пафосным наименованием. Сам он рекомендовался как «экономист и стратегический аналитик». И в ходе наших продолжительных бесед он, в частности, рассказывал о тактике Лебедя. Как он использует энергию и деньги противника против него самого. Боролся генерал тогда с начальством, с партией власти. И делал это так же, как Ельцин в конце 80-х, в период противоборства с Горбачевым и КПСС. Есть такой старинный метод охоты на медведя: приманку - павшую телку - прикапывали под деревом, на ветви которого вертикально подвешивали два-три крепких бревна так, чтоб они почти касались туши. Медведь, пытаясь выкопать мясо, обнаруживал, что бревна ему мешают. Он их отталкивал - они возвращались и стукали его. Он отталкивал их сильнее - вернувшись, они били его сильней. Сила противника оборачивалась против него. От боли тот приходил в ярость и сражался с бревнами до тех пор, пока они не убивали его. И сейчас, кстати, бортники подобным способом охраняют пчелиные соты на деревьях. В этом случае прикапывать павшую скотину не требуется.

То есть, соль в том, чтобы подвесить бревно на острие атаки противника. Эффект айкидо, говорил Олейник, - использование ресурсов противника для нанесения ему удара его же собственными силами.

Вообще-то о таком способе убийства медведя писал еще Лев Николаевич Толстой, утверждая на этом примере, что нельзя платить злом за зло и следует быть разумней мишки.

Ну да. Чем сильней инвесторы интересовались нашим медвежьим углом, тем чаще с ними происходили неприятности, а значит, тем больше материала ко мне приплывало, чтобы инвесторов же разозлить, напугать, обескуражить, отвратить навсегда; мне оставалось лишь выделить его, сжать и целенаправленно выдать им, вынести на гребень их интереса. Чем больше они боялись, тем сильней тупили и неотвратимей ошибались.

Заманить врага в трясину, мшару, чертову баню, в которых, бездонных, парятся злые духи, живущие в лесах, топях, теснинах. Где он, отяжеленный доспехами, добычей, сгинет под собственной тяжестью. Или выманить его на лед.

Вовремя ставь стену перед бараном, и чем он сильней, тем больше у него проблем. Стань болотом, чтобы любой враг – без вариантов – мог лишь увязнуть.

Притворись мертвым (да, Дюша?) и используй энергию врага против него.

Небо над Красноярском видели? Зимой в нем не видно облаков, над тобой - серая взвесь, равномерно перемешанная и смерзшаяся пыль, кристаллы льда и снега. А летом небо после ветров такое заметное. Есть местности, над которыми небо в глаза не бросается, будто его и нет. Тут не так. Мы его любили с Дюшесом, теперь я один. К слову, моя любовь меньше его, так, фигня. Я все-таки, получается, воспринимаю небо как данность, а он был привязан к этому воздуху, к этим горам и к этой реке иначе: он относился к ним как к фактам собственной жизни, которую он проживал сам и был в силах менять.

После него нельзя забыть о том, что он делал.

# *

Знаю, чем закончится жизнь. И знаю не я один. Завершится слишком логично, рационально и похоже на правду, слишком понятно, разгадывать почти ничего не надо.

Нас погребла бы пыль или затопило – страна бы распалась по енисейскому меридиану на две равные части. Но будет иначе. Из Красноярска вывезут людей. Взрослые как-то сами организуются, а их детей соберут отдельно, посадят в автобусы. Утомительно долго. Потом повезут. Мимо труб, брошенных у дороги ящиков осетинской водки, громадных отвалов и разливов химических и радиоактивных отходов.

Миграция будет связана с чудом. Это чудо принято называть кризисом. Хотя, конечно, к тому времени, когда вот эта жизнь закончится, все уже будут понимать, что никакой это не кризис. А я буду осознавать, что и мне, и Дюшесу выпало приблизить этот конец; это та самая бомба, избирательно уничтожающая людей, и не трогающая зверье и деревья, о которой Дюшес мечтал.

Приматы-отщепенцы будут жрать землю, из которой вышли. Справедливый и логичный итог этой цивилизации. Ее тревоги и напряжение материализуются.

В Красноярске останутся лишь спасатели (некоторых знаю - отличные парни, и они понимают это место, как никто, и поладят хоть с кем, хоть с медведями и волками) и дети-дебилы, живущие в нескольких интернатах. Первая категория населения вторую не бросит, сдружатся. Дети иногда будут попадать в беду, на то они и дети, спасатели будут мчаться на помощь. Все содержание жизни будет в этом. Судя по некоторым эпизодам -подробности опущу, обозначу послевкусие - останутся в новом мире и чувства, любовь, дружба, какое-то понятие о достоинстве. Времена года будут листаться, чуть не как страницы книги: с утра зима, через десять минут лето.

Дебилов не вывезут отсюда потому, что их слабые способности к отвлеченному мышлению и обобщению, а также неимоверное трудолюбие явятся настоящей находкой для компаний, пока еще качавших нефть и газ. Кроме того, нечеловеческая добросовестность дебилов позволит вывезти из города даже милицию - ни у кого ничего больше не своруют никогда.

Странно, но добыча руды кое-где не прекратится. Хотя сибирские металлургические заводы будут повсеместно останавливаться, многие аварийно, с залповыми выбросами ядов в атмосферу. Непрерывное производство глушить нельзя, но сталь, чугун, алюминий больше человечеству не требовались. К тому же, дешевое электричество, переработка которого и давала алюминий, в Сибири закончится.

Будут лить ледяные с тропическим темпераментом дожди.

Отправлю семью на поезде, останусь в пустом городе, буду что-то писать, передавать в редакцию. Используя почему-то древний телетайп в желтом корпусе. Снова решусь помочь приезжим телевизионщикам. Это будут англичане. Да, то будут последние сцены: мы с ними пройдем мимо красноярского биг-бена – циферблат без стрелок, помятый, и в него на наших глазах со всего маху врежется лесная птица, замечательный кадр, затем отправимся по голым верхним этажам горячевского «Метрополя», выйдем на балкон, они начнут снимать панораму Стрелки, закурю… Вот еще что: детей вывозить будут по правому берегу, мимо КрасТЭЦ. То есть на восток. Это точно знаю. И в то же время им в глаза будет светить солнце. Обычное, далекое, вот только, по ощущениям, холодное, как река. Мимо которой одно время будут ехать автобусы. Но уже вечер, и солнце должно бы находиться на западе, за спиной. Да, вот неразгаданная пока загадка. И что дети забыли на востоке, что им там делать? И что тогда происходит на западе?

#

10. Кузя

Война заканчивалась. На Броде * с его великодержавной монументальной эстетикой, лепниной, колоннами и псевдоколоннами, наискосок от здания краевой администрации с крыши сняли внушительные буквы наружной рекламы конца 80-х «Скоро на экранах - «Крестный отец». Этот исчерпывающий титр на фоне неба, вспыхивавший еще советским неоном, провисел над таившемся во мраке городом 13 лет. Под этим анонсом, по соседству с краевой библиотекой, в бывшем кафе «Рига» в 92-м открылось первое красноярское казино «Яр». Война иссякала, помещение «Яра» отошло Олегу А., торгующему модной одеждой. Прокуренные стены, покоцанные летавшими пулями, кулаками, тарелками, стульями, закрасили в веселенькие тона. Дежуривших здесь бандитов сменили манекены. Олег и два компаньона продавали в начале 90-х «Роял» и «Амаретто». Теперь Олег открывал, уже один, магазины с одеждой и бельем, бутики; ростовые куклы с возбужденными, бодрящими сосками предлагали заново жить.

Война заканчивалась - уже некому было воевать, и кого можно было убить и/или следовало убить, легли на кладбище либо пропали из города. Типичная арифметика потерь такова: бизнес в 90-х на троих, в начале нулевых – «в одного». Сохранились немногие фирмы, единицы не поменяли состав соучредителей, название, адрес и номера телефонов. Зарегистрированные в начале 90-х компании, в чьих идентификационных номерах нолик посередине, стали такой же редкостью, как автомобили «Победа». И без того малочисленное поколение, рожденное во второй половине 60-х, – дети детей войны - почти исчезло, рожденные в первой половине 60-х, дети детей индустриализации, голода, сталинских репрессий, поредели, но остались. Не всегда на коне, но, в общем, на плаву.

Сбежал в Берлин лебедевский фаворит Вернер. На протяжении двух лет этот выдающийся прохвост с несколькими фамилиями и таинственным прошлым, потеснив сидевшего в тюрьме Быкова, был главным героем народного эпоса. Вице-губернатор именовал среди своих Лебедя «папой», а генерал демонстрировал почти отцовскую привязанность к оригинальному молодому человеку. «Детка» быстро стал самым влиятельным придворным в окружении губернатора, духовным лидером лебедевского «комсомола» - молодежного движения «Лебедь», Вернеру организовали членство в советах директоров самых денежных предприятий. Ушлый многочлен называл себя «ангелом» (человеческого в нем и вправду было немного), и, в конце концов, обшкурив догола местных коммерсантов и заводчиков, упорхнул в Европу. Чудом - недоброжелатели обступили его уже вплотную. Прапраправнучатый троюродный племянник сил небесных оставил в Красноярске любовь – Валю Дружинину, дочку совладельца КрАЗа. Бывшего – Вернер поучаствовал в том, чтобы тот расстался со своим пакетом акций. Не столь с выгодой для себя, сколь для него, сынка.

Вернер любил показательно, упиваясь, приезжать в «Яхонт», бывшее логово Быкова и Дружинина. Широко и недобро гулял, метил стены. Его «комсомольцы» обосновались на седьмом этаже «Туриста», штаб-квартиры воровского братства, украсив фасад гостиницы огромным полотном с лебедем. Потом «папа» открыл здесь «Губернаторский клуб» для приема дорогих гостей. Здесь красноярскому свету и журналистам представляли президентского полпреда в Сибири Леонида Драчевского. Ему подарили шахматы и валенки работы местных зэков.

На стенах в «Туристе» повесили поясные портреты всех местных губернаторов за минувшие века; персональный портрет Лебедя отличался тщательностью работы и размерами – его одного изобразили в полный рост.

Позже здесь, на Предмостной площади, красноярцы построят фонтан, в чаше которого разместят скульптурную композицию: голая и довольная девица с панковской причей уселась на быка – даже не на спину, а на хребет, чуть не на голову.

Появление на азиатском берегу быка со звездой во лбу (как у принцессы Лебедь), похищающего западную девчонку, уже закольцовывало внутренний сюжет и этого города, и мой собственный, однако фабула еще длилась.

В наименовании искрящегося, мохнатого фонтана «Похищение Европы быком» последнее слово часто писали с заглавной буквы. Если подразумевали Быкова, то он, выданный Европой России и отсидевший в тюрьме, воздвигнет гигантское офисное здание «Европа» прямо напротив фонтана, только через Енисей, на левом берегу. В народе этот быковский центр, в тени которого затерялась красноярская мэрия, назовут за его архитектурные формы «Титаником» или «Утюгом». Спикер местного парламента Усс, быковский друг, предложит новое наименование – «Ледокол», но оно не приживется. Впрочем, всё это будет потом: красноярцы на карнавалы в День города будут наряжаться минотаврами, в 2008 году железная дорога соорудит огромное чучело, полое внутри – троянского бычару, наверх посадят живую барышню, эта композиция проедет сквозь центр Красноярска и не будет никакой возможности снять быстро переставшую улыбаться Европу, оттащить ее от Азии; на Красной площади будут лепить песчаные фигуры мифических быков и полубыков, и тут же на них, как специально, будут обрушиваться ураганный ветер, хляби небесные, град. Это будет потом, а в то время война хоть и теряла энергию и силы, все же цеплялась, хватала людей, уходить не хотела.

Быков еще томился в темнице, но его люди, Усс, знать и деловые круги, уставшие от ига лебедевцев-вернеровцев, взялись создавать блок «Наши!». Ради изгнания чужих кошки объединились с собаками, нищеброды с нуворишами, содомиты с гомофобами, сыны Авраама с антисемитами, либералы с коммуняками. В черных плащах модели «Лаврентий Палыч» с красными шарфами «нашисты» объявили себя «политическим спецназом», проникновенно пели о том, что «пора вернуть эту землю себе»*. Само собой, политики, оседлавшие движение, решали свою задачу – попасть в парламент и взять в нем большинство мест. О создании блока «Наши!» объявили на верхушке пирамиды, у часовни Параскевы Пятницы.

Уссу подарили оловянного солдатика. Он поставил его себе на стол, чтобы видно было всем входящим. А в холле перед кабинетом спикера вывешивали картину, на коей взбунтовавшиеся красноярцы, ярые сердцем, грозили московскому воеводе кто дубиной, кто колом. Послание адресовалось Лебедю с компанией; когда приезжали москвичи, которые решали денежные и прочие вопросы, картину на время снимали.

Выборы «Наши!» выиграли: не простим, но пассаран, наша самость, красноярскость и всё такое. Беспроигрышный вариант. Моя семья, кстати, тоже поучаствовала. Гуляя с сыном по парку Горького, попали на конкурс снежных фигур и слепили красивую свинью на троне.

Или я путаю, это было другой зимой, и в Сером доме уже сидел Хлопонин? Да какая разница.

Санки Лебедя покатились с горы, это было видно, он это знал. Он много думал, не выходил из кабинета, превращался в свой портрет. «Нашисты» сидели в другом крыле здания и ждали. Как совы над мясом. Пепел, в который истлевали сигареты генерала, наверное, должен был бы завалить его по уши, весь Серый дом.

Я его видел в тот период. Он напоминал не то чтобы заваленного, но измученного до смерти медведя. Притворялся, мимикрировал или в самом деле признал поражение, приближаться к нему тогда не посоветовал бы: он еще цапнет - уши у него были прижаты к черепу.

# *

Для красноярского мужчины естественной смертью является смерть неестественная. Если это и преувеличение, то для конца прошлого тысячелетия и начала нынешнего - совсем незначительное. Лебедь, вы знаете, тоже умер естественно, то есть безвременно. Когда губернатора достали из обломков дымящегося вертолета, снежная туча стремительно пропала за перевалом, выглянуло солнце. До того с неба лавиной валил липкий снег. Столь же внезапно и быстро, как пошел, он прекратился. Но люди носились еще облепленные белой кашей, манной небесной, стараясь не наступать в свежие помидоры - их зачем-то в вертолете было очень много, в лужи горячей крови. Кровь не впитывалась в снег, а топила его, подобно деталям двигателя - от удара о землю он сорвался и обрушился своей массой на генерала и тех его спутников, что сидели в центре салона и у правого борта.

Несколькими минутами ранее, когда послышался шум вертолета, но из-за перевала он еще не показался, публика, съехавшаяся на праздник, зашумела еще оживленней и подняла глаза, встречая ими ясный небесный свет, повернулась к краю горы, откуда должен был появиться Лебедь. Артисты, чиновники, околоспортивная общественность, журналисты замерзнуть еще не успели. К торжеству всё было готово. Гул разговоров распался на отдельные, четко различаемые голоса, при этом слышалось, как снег липнет к курткам. А потом появился водитель проезжавшего мимо грузовика, крикнул, что вертолет упал и горит.

Почти все пассажиры вертолета были легко одеты. Конец апреля в горах - еще зима, но уставшие от нее горожане не желали принимать эту данность во внимание.

Двухметровый слой снежного ватного мяса вокруг смятой вертушки с обломанными лопастями люди утоптали до земли и камней.

Выдавленная площадка с бегающими по ней под тяжелым небом фигурками выглядела как тонущий плот в океане.

За десять минут до крушения вертолета несколько человек видели полярную сову. Может, это Пучке не спалось.

Позже пришлось много писать в газетах о той аварии. 27 томов уголовного дела ответили не на все вопросы. Их было много еще и потому, что из двадцати человек, находившихся на борту, погибли восемь, а у каждого выжившего присутствовало свое мнение относительно произошедшего тем снежным утром. К тому же, учитывая личность генерала, накал политико-криминального противоборства в крае в то время, версии о причинах авиакатастрофы, альтернативные официальной, не могли не появиться.

Официально сообщалось: 28 апреля 2002 года борт 22158, шедший над федеральной трассой М-54, в районе Буйбинского перевала зацепил за нулевой провод (грозоотвод) линии электропередач высокого напряжения и рухнул на землю. Госкомиссию почему-то, вопреки правилам расследования авиационных происшествий (этот документ был принят за два года до крушения в Саянах), возглавил не имеющий летного образования министр Шойгу. 31 октября отдел Генпрокуратуры в Сибирском федеральном округе предъявил обвинение пилотам Ми-8: командиру-инструктору Тахиру Ахмерову (летный стаж 33 года) и командиру-стажеру Алексею Куриловичу (летный стаж 22 года). 14 августа 2003 года над ними начался суд. За две недели до него внезапно умер Павел Евсеевский, бортинженер разбившегося вертолета. Именно от Евсеевского ждали рассказа о реальных событиях в кабине, до суда он с прессой не общался.

Пилотов осудили: Ахмерову дали четыре года колонии-поселения, Куриловичу - три года условно. Заключение суда: причиной крушения стало их «преступное легкомыслие». Конечная версия причин аварии, согласно приговору суда, выглядела так: пилоты вели вертолет на недопустимо низкой высоте из-за плохих погодных условий. Машина рухнула не из-за того, что зацепилась за провода, причиной того, что винт отрубил хвостовую балку стали непродуманные действия Ахмерова. Он оттянул ручку управления на себя и одновременно резко увеличил скорость вращения винта. Его лопасти не выдержали нагрузки, изогнулись и стали рубить хвостовую балку вертолета. Лишь после того, как винт разбалансировался и отрубил хвост, одна из уцелевших лопастей зацепила грозоотвод линии электропередач. Винт намотал за пару секунд на втулку несколько метров стального каната, и разваливающаяся в воздухе машина рухнула с высоты примерно 12-этажного дома.

Ахмеров так и не признал своей вины: «Я до сих пор не могу понять некоторые моменты. Возможно, со временем выяснятся причины, которые смогут объяснить случившееся. Это может быть нелепая случайность или, наоборот, кем-то хорошо спланированная акция. Но я считаю, что вины экипажа в этой катастрофе нет».

Ахмеров рассказывал о невесть откуда взявшейся видеозаписи падения губернаторского вертолета - снимали с земли. Говорили о спланированном теракте, кивали на спецслужбы, многочисленных врагов Лебедя в Красноярске и Москве. Красноярским журналистам, потерявшим в этой авиакатастрофе троих коллег, странные вещи об Ахмерове говорил один из уцелевших пассажиров Юрий Подгорный, директор Шушенского санатория. Его взяли на борт в селе Ермаковском, после чего, на последнем этапе полета, он почти постоянно находился в кабине, был в ней и в момент аварии. Его поразило безучастное отношение к полету Ахмерова, сверхответственного по всем отзывам профессионала. Подгорный до того с ним летал не раз и не два, хорошо его знал. А тогда - «будто у него или в семье что случилось, или, не знаю, будто он зомбирован был».

Это неслучайное слово, в те времена о зомбировании, о технологиях психического воздействия на человека с помощью различного вида излучений в Красноярске говорили много. Специалисты некоего Института эниологии трубили о том, что исследования по разработке психотронного оружия проводятся в красноярском Академгородке, а также в Девятке.

Понятно, что физическое состояние пилота может меняться в зависимости и от более понятных и знакомых вещей - скажем, недосыпания или метеочувствительности, каких-то внутренних переживаний. Ахмеров, однако, утверждал, что был здоров. А погода стояла «изумительная».

Подгорный меж тем говорил, что вертушка шла по ущелью в условиях очень плохой видимости, не было видно даже скал, пробрасывал снег. Василий Роговой (глава Ермаковского района, погиб) попросил Подгорного разобраться в карте. Выпущенная в 1956 году карта никуда не годилась. Евсевский держал ее вверх ногами. Подгорный сказал ему развернуть карту, а он спросил: «По какой дороге полетим, по левой или по правой?». Правой к тому времени не существовало 15 лет. Ее завалили деревьями.

Высотомер был отключен. Ориентировались пилоты, говорил Подгорный, визуально, по дороге. А она петляла, и машина то и дело шла в упор на невидимые скалы, отворачивая от них в последний момент. Потом начался подъем, и, говорил Подгорный, как в молоко залетели.

Метеооборудование не позволяет точно определить возможное местонахождение «снеговых зарядов» - снежных туч, внезапно появляющихся и стремительно исчезающих. Ми-8, судя по всему, попал в такой «заряд». При том, что и до этого обледеневшая ЛЭП, земля, небо, все сущее пространство вокруг вертолета сливалось и сворачивалось в единый слепящий белый кокон.

Когда расшифровали самописцы, обнародованная запись показалась Подгорному придуманной: «Я, конечно, могу не помнить всего, но, по-моему, это неправда».

Мне тоже встречались две различные расшифровки магнитофонной записи переговоров, существенно отличающиеся друг от друга.

Господь забирал пассажиров борта 22158 избирательно. Свидетельство тому – схема их расположения в салоне. Оператор 7-го канала Стас Смирнов сидел между газетчиком Константином Степановым и тележурналисткой Натальей Пивоваровой. Косте и Наташе Господь отмерил по два аршина сырой земли, Стас лишь палец сломал. Напротив Лебедя сидел гендиректор «Красноярскэнерго» Михаил Кузичев. С его головы волос не упал. Сантиметры и доли секунд - иначе говоря, Божья воля.

О Нем вспомнил потому, что в тамошнем горном рельефе увидел лежащего на спине мужа (жениха, любовника, первую любовь?) нашей дамы - той самой, под Минино. Если о даме наших сердец, каменной, поросшей ельником, мало кто знает (Караульненское нагорье - все-таки район не туристический), то здесь, в Ергаках, гордый мужицкий профиль, длинные прямые волосы, руки, сложенные на груди, вам покажет любой. Этот перевал, с соблюдением в камне всех человеческих пропорций, называют Спящим Саяном. О нем есть легенда. Ее вам тоже тут охотно расскажут.

Мне она показалась знакомой. Давным-давно жил простой и честный человек по имени Саян. Воин. Богатырь. За то, что не брал от окружающего мира сверх того, что нужно ему для жизни - не бил зверей на продажу, не рубил деревья и не рвал травы без крайней надобности - языческие боги его полюбили. Саян научился понимать языки зверей и растений, и старался оберегать их: злых людей, пытавшихся проникнуть в его владения, карал беспощадно. Когда пришла пора удаляться Саяну в мир теней, его боги не сумели найти другого такого же на роль хозяина тайги, и, что в их стиле, попросту обратили Саяна в камень - для того, чтоб тот вечно охранял и берег тайгу. И вот Саян спит, но его сон чуток, он продолжает беречь этот угол.

Вся история. Воплощенная в камне мечта о нраве, что был бы достаточно суров к алчным пришельцам. Это, на мой взгляд, мечта если и не самая достойная, то оправданная. Да, интересно, а бывают пришельцы с добрыми намерениями?

Одного взгляда на Спящий Саян довольно, чтобы потерять покой. Тут лопаются колеса у машин - прямо напротив перевала, причем у кого-то по два колеса - сначала одно, через полверсты - другое. Автомобили вдруг прыгают и летят на обочину. Люди падают на ровном месте и ломают руки-ноги. Ставят палатки на возвышенности, но их тут же затапливает. Туристы могут потерять друг друга и блуждать в одном квадратном километре сутками.

Не знаю, бегала ли Мининская барышня к Саяну на свидание, он ли к ней - на цыпочках на север. Но что суждено им соединиться вновь - это понятно. Когда? В час гибели вселенной, когда твердь земная пойдет кувырком? Есть точное указание на то, когда Саян воспрянет ото сна. Указателем служит находящийся поблизости от него Висячий камень. Громадный плоский обломок скалы в десятки тонн, нависший на покатой плоскости над озером. Снизу кажется: тронь пальцем, и он покатится. Так вот, когда упадет, тогда воин и проснется. Недвусмысленный намек на землетрясение. Оно сначала уронит Висячий камень, потом поднимет покоящийся перевал.

Тысячи паломников поднимаются к Висячему камню, исследуют «место крепления». Естественно, пытаются сбросить его, разбудить лихо, как без этого. Рассказывают, однажды группа из 30 человек приехала сюда с единственной целью - лишить Саяна его вечного сна. Если приподнять ту часть Камня, что находится над площадкой на стене, то очень возможно, что та часть, которая висит над пропастью, перетянет, и Камень полетит вниз. Так вот, группа вся как один встала под Камень, и начала по команде толкать его вверх. Вскоре командующий действиями группы заметил, что Камень движется относительно площадки, на которой стояла толпа. Он предложил поднажать, но Камень так и не полетел. Будто воздух его удерживал на месте. Более того, вскоре командир заметил, что это не Камень ходит, а площадка под ногами у толкающих.

Еще рассказывают о великанах, которые и наделали подобных игрушек: раньше Висячий камень покачивался на точке равновесия. На нем, как на качелях, резвились дети. Когда взрослые не видели. Они же использовали Камень для предсказаний. Говорят, Камень приходил в движение от усилия одной руки. Но затем беспрестанные попытки любопытствующих сбросить его в пропасть привели к тому, что он перестал качаться: его заклинило у точки равновесия мелкими камушками.

Мой друг Сергей уверен, что женщина Спящего Саяна вовсе не на Караульненском нагорье, а в Серрании, горной местности на юге Испании. Тамошняя каменная великанша словно создана для Саяна, его размерчик. И брался доказать ошибочность моей теории. Мы взяли жен и полетели в Малагу. Поднялись на машине по серпантинам в знаменитую Ронду, стоящую на высоком утесе. И оттуда, с Нового моста над ущельем Тахо, Сергей показал ее. Она находилась на юго-востоке. Как Саян, тоже лежала на спине и так же сложила руки на груди. Мы еще побродили по аллеям и бульварам Ронды, идущим по краешку утеса, там, где гулял Хэм, но лучше всего, по-моему, вид на женщину был именно с Нового моста.

Сергей был прав. И косвенным доказательством его правоты мог служить неслабый поток красноярцев, переселившихся в эти места, в Андалусию, в последние 10-15 лет.

В Серрании на северных сторонах гор встретил нашу, сибирскую, узкоконическую пихту. Не европейскую - белую, не бальзамическую с ее широкой кроной и не кавказскую, а ту же, что в Ергаках. И здесь, в горах Испании, полно карьеров такого же, как в Красноярске, оттенка красного.

И что, разве не мог древний воин любить и барышню мининскую, и ту, далекую, в Андалусских горах? Не он ли принес на своих сапогах сюда, в край виноградников и мандариновых рощ, семена сибирских пихт? Не его ли стараниями эта земля покраснела?

Для меня вырезанный на фоне неба профиль воина Саяна, предания об его суровом к пришельцам нраве и рассказы о полярной сове (возможно, Пучке), целенаправленный полет которой заметили незадолго до крушения вертолета, сложились в единую картину. Связанную цепочку оснований, если не объясняющую трагическую аварию, то делающую ее практически возможной. Ну, коли взлетевшая бабочка, по словам мудрецов, вызывает ураган, почему бы тяжелой сове с трудным характером, да еще в зоне влияния Спящего Саяна, не спровоцировать снежный заряд? Что ей стоит не позволить вертолету перескочить провода ЛЭП? Всего-то и делов: попросту приостановить расширение вселенной. На секундочку. Поэтому пилоты и не понимают, что произошло. Как они не сумели перелететь этот нулевой провод. Почему приемлемый на столь небольшой скорости маневр управления вертолетом стал роковым - винт принялся рубить хвост.

Лебедь, безусловно, чувствовал близость смерти. Отдал денежные долги, какие признавал. Подарил, говорят, свою камуфляжную форму, нарды. О будущем говорить отказывался и всё больше вспоминал прожитое. За две недели до гибели позвонил (почему-то со спутникового телефона, хотя находился в городе) былой своей фаворитке, в должности вице-губернатора сводившей и разводившей уголовно-политическую тусу, и извинился, что та по его вине два года находилась на войне.

Почти все сподвижники генерала полагают, что он погиб в результате теракта, специально имитирующего авиапроисшествие. Ссылаются при этом на выводы отставных офицеров ГРУ, проводивших собственное расследование.

Ну, это залетные люди. А местные видели – это снимали телевизионщики, как генералу незадолго до рокового полета зачем-то вздумалось взять у тувинского шамана бубен и колотить в него, будто это полковой барабан. Даже те из аборигенов, кто не питал к Лебедю нежности, скисли – все понимали, что добром это не обернется. А тогда в его свите еще и полетела журналистка, проклятая незадолго до того одной из хакасских шаманок.

Именами погибших в вертолете Надежды Кольбы, Александра Лебедя, Василия Рогового депутаты назвали три пика горного массива Ергаки. Но где эти вершины, аборигены не знают. Они вам покажут Спящего Саяна.

На скоростных испанских автострадах, если колесо попадало на разделительную полосу или ты приближался к обочине, из-под шин раздавался громкий неприятный гул, не дающий дремать. Повсюду тебя запирала шумо-вибрационная разметка. Этот звук идентичен тому, что появляется на трех, друг за другом идущих, стометровых участках дороги к станции Минино. Только там щербатый асфальт занимает всю ширину полосы, ведущей к нашей горе. И грозный гул трижды предупреждает всех без исключения об опасности.

# *

Дюшес прав, мне тоже всегда казалось, что их паре, Ленка + Дюшес, их порханию по городу завидовали, а значит, при удобном случае отомстят. Пусть даже Андрея убили за деньги, за что-то иное, не относящееся к сути его жизни, все равно это была месть за то, что они вот такие, счастливые. Дальнейшим содержанием жизни Ленки будет исключительно страдание. Так я, помню, давным-давно, пьяный, сказал Безухову. Он не согласился. Я не стал спорить. Все-таки я всегда плохо разбирался в женщинах.

Траурный макияж она смыла очень быстро. Тушь, размазанную по щекам, сонные движения – всё это видел раза три, не больше. Самке следовало рожать, потом растить, кормить, лечить, защищать. Ленка хорошо знала судьбы матери, бабушки, прабабушки - все они рано потеряли мужей и повторно уже ни с кем не сошлись. Она мыкать век вдовой не собиралась. Когда Аркашке стукнуло полтора, у нее уже был постоянный ухажер, потом, где-то через полгода, появился еще. Не знаю, насколько серьезны были те отношения, но от моей помощи она никогда не отказывалась. Вот что удивительно: никогда не переставал ездить к Ленке, мы общались, но мало что помню - в какие больницы ездили, в каких коридорах сидел, о чем говорили с ней и с Аркашей. Что было за годы до этого, что было после, - всё в моей голове, а вот этот период затерт. Очевидно, ластиком был Аркаша, его беда. Очевидно, это называется вытеснением. Спасибо Фрейду, все объяснимо.

Помню только, у них дома пахло молоком и стиркой, и наше с Ленкой общение напоминало разговоры после долгой разлуки. Расспрашивали друг друга, но не жадно, не торопясь, будто знали: война закончилась, впереди медленные теплые годы вместе. Помню эту тональность; Ленка была всё такой же, грешной и невинной, что ли.

Аркашу звал Кузей. Я и своих детей не называл их именами. Так получалось не нарочно, само собой. В том почти не было умышленного стремления скрыть имя ребенка от злых духов, запутать их, кинуть (на гвозди), наколоть, хотя, вероятно, суеверия, память о тайной речи тоже сказывались.

Ленка переняла, тоже звала сына Кузьмой. Когда злилась. И Света: и Кузей, и Кузькой, и Кузенькой.

Лекарства, массаж, регулярные поездки в московскую клинику требовали больших денег. Ленка продала оставшиеся от Андрея машину и гараж. Продавала за бесценок холсты, ценители, всякие жучки пользовались. Анна Прокопьевна зимы жила с ними постоянно, чтобы дочь могла подрабатывать. Ленка пошла уборщицей в казино. Спустя месяц ее повысили до помощника повара. Как-то попробовал завести разговор об этом, и получил неожиданный ответ, что дело не в деньгах, она работает для себя - дабы не сойти с ума. И добавила: «А денег у нас теперь много. Я думаю, он жив. Ко мне на карточку в Альфа-банке откуда-то ежемесячно приходят большие суммы. Об этом счете знал только он».

Всё же вскоре ушла из казино. Врачи ей посоветовали какой-то волшебный центр в Питере, и Ленка, наконец, вырвалась в город, о котором мечтала. Питер всплыл словно из другой жизни, да. Хотя и там всё поменялось; кто зазывал ее, исчезли. Кто спился, кто в Америку уехал, кто в Москву. Говорю же, города, и Питер не исключение, подбирают жильцов на свой вкус. С Аркашей они там пробыли около месяца, вернулись. Лечение одних недугов вызвало у него другие заболевания, он стал совсем прозрачным, полуживым. Не наедал себе тело, как все дети. Есть почти не мог, его часто рвало.

Очень много пил воды. Видимо, силы жить черпал из нее.

Да, вот что. В старых и обшарпанных детских больницах, бьющих по нервам наотмашь, на стенах часто висят детские рисунки. Самые странные увидел в маленькой больничке в центре Красноярска, на углу Маркса и Перенсона. Обычные сюжеты из сказок, басен, мультфильмов. Это издалека, рассредоточенным зрением. Вблизи обнаружил: на картон наклеены и раскрашены разнообразные макаронные изделия (рожки, ракушки, перья, ригатоны, спирали), горошины черного перца, рис. Если из риса выстраивались стилизованные изображения хоть кого (чего), то лаврушка образовывала исключительно листву на деревьях, а укропное семя служило глазами зверушек, панировочные сухари - речным песком. Сюр, напоминавший плодоовощные картины-головоломки классика маньеризма Джузеппе Арчимбольдо. Только тот составлял причудливые портреты из тщательно и реалистически выписанных спелых фруктов и овощей, листьев, цветов, злаков, минералов. Больные дети поступили радикальней - они брали доступную им пищу и склеивали из нее день за днем пальчиками картины.

Взрослые толстые люди подобными занятиями освобождаются от пищевой зависимости. А дети-тростинки, вероятно, под водительством нянечек-постмодернисток пытались хоть как-то подружиться с едой.

Глаз от картин арчимбольдистов было не отвести, сердце не падало, не ухало, не сжималось, оно сразу, как только разглядел, ссохлось. Мимо убогих живописных продуктов, мимо утлой мебели и смазанных застывших родительских лиц незаметно, как проходит жизнь, сновали несчастные люди, в переносице свербело и было стыдно. В повседневности каждого больного ребенка много щемящего и страшного. Только не стоит об этом говорить, им от того не поправиться. Лучше вот так, картинками.

Мысли о детях живут внутри рядом со страхом, всегда готовым схватить тебя, охватить, убить даже. От сотворения мира эти мысли и страх связаны прямым, исхоженным и липким коридором. Ленка, съежившись, разговаривала с врачом, а я держал Кузю, проросшее семя Дюшеса, тихого, грустного человечка, на руках. Он положил голову мне на плечо, потом стал выворачиваться, прижался теплой шейкой к моему пальцу, на фаланге билась его артерия.

В кабинеты докторов с Кузей часто заходил я, Ленка уже следом. Она говорила, что меня Кузя слушается лучше. Если врач был в настроении и обращался к ребенку, с чем тот пришел, он, подперев голову рукой, как это делала Анна Прокопьевна, и с ее интонациями говорил: «Болею я». Вот и тогда в кабинет энцефалографии с Кузей пошел я: Ленка вообще осталась за дверью.

Пока снималась информация с электродов, прилепленных к детской головенке шлемом из резиновых полос, нужно было долгое время не просто спокойно лежать, но и не открывать глаза, не разговаривать - а он в последнее время болтал без умолку. «Иди ты, со мной он так и будет тарахтеть».

Не знаю, как мигающая лампа воздействовала на лежащего под ней ребенка с синими глубокими подглазьями, со мной же что-то случилось. Смотрел на энцефаллограмму аркашкиного мозга и видел кайму ельника на Мининских Столбах, когда только подходишь к нашему месту. Идти в гору, и график тоже хищно полз вверх.

Смотрел на дрожащие веки и ресницы Кузи, говорил ему, чтобы он не открывал глаза, а он вытягивался на лежаке всё больше наискосок, на северо-восток, как близкая река, как редкие большие рыбы в ней, всплывающие с глубины, как напрасный ветер за окнами.

В тот день, когда довез их с Перенсона до «Зенита», Ленка попросила подняться, помочь. Подключил им вчера купленный дивидюшник, она тем временем подогрела курицу, позвала есть. Только сели, зазвонил телефон и она убежала из кухни. Пока мать болтала, Кузя сумел дойти в ходунках до кухонного порога. Остановился в проеме и внимательно смотрел на меня. Сам он тогда ел только протертое, кашицы. Чувствовал его серьезный взгляд, а когда поднимал на него глаза, он пытался улыбаться мне. После того, как всё съел, он мне сказал, заботливо так: «А ты побольше воды пей, тогда живот будет полным».

В ходунках он быстро уставал, начинал хныкать. Уложил пушинку (у него совсем не было ни веса, ни запаха), включил «Скуби Ду». Ленка, похоже, в телефонную трубку ругалась с кем-то.

Ее изломанная тень, лежавшая в коридоре, уже с всхлипами и взмахами крыльев что-то скороговоркой выпаливала. Заглянул к ней в комнату, помахал рукой. Она жестом остановила меня. И выключила трубку.

• Он зовет меня переезжать. Я боюсь. У него трехэтажный коттедж. Во дворе клетка с медведем. Он с ним дерется. С медведем. Он, по-моему, ненормальный. Зачем я ему?

• Ну, не медведь, наверное, медвежонок, во-первых…

• Ага, «мишонок». Так Аркаша его называл, пока не увидел. Нет, когда-то он им, возможно, и был. Так этот козел напоил его, а когда тот уснул, выбил ему зубы и вырвал когти. Документ на него оформил. Медведь – гималайский, так он на него паспорт получил как на собаку породы «гималайский медведь».

• Ну, у Кузи появились в речи слова «между прочим», «однако». Ты так не говоришь. Значит, поклонник у тебя интеллигентный.

Ленка махнула рукой. Только сейчас заметил, как она, волнуясь, моргает. Помимо ее воли, медленно и часто. У Аркаши был, кроме прочего, синдром навязчивых движений - причем одни тики сменялись другими, иногда внахлест, складываясь в комбинации внезапных, быстрых сокращений мышц. Аркашин синдром правильней было бы называть еще и зимним: отрывисто и по одной схеме дергать его начинало поздней осенью, а отпускало весной. Он - сериями - учащенно моргал, заводил взор, подаваясь вперед, подергивал плечом. По лицу будто пробегала некая догадка. Иногда сдавленные содрогания в теле копились, а, вырываясь, широко раскрывали рот: при этом он не вдыхал, не глотал пространство, напротив, будто выпускал в него нечто. Летом мышечные тики не прекращались, но их частота резко уменьшалась. Похоже, недавно появился и вокальный тик: человек подвывал. Внутри него рождалось неподконтрольное ему кряхтенье, покашливание, потом из ниоткуда метафизический протяжный звук «у», и далее уже следовали моторные тики.

И вот теперь увидел: мать непроизвольно мимическими мышцами повторяла движения сына, мигала и зажмуривалась, как он. Словно помогала ему нести его долю, отдавая себя во власть той силе, что овладевала ее ребенком. Мне вновь стало почти нестерпимо стыдно, второй раз в тот день (наверное, поэтому он у меня и отложился в памяти). Еще час назад в больнице с неприязнью думал о Ленке, что она покорилась ощущению себя жертвой. Свыклась с ленивой тоской. И, думал я час назад, она, воя по ночам, наверное, ищет лазейки, не может не искать. Защитная реакция женского измученного организма, думал я (привычка искать мотивацию всех действующих лиц - часть профессии).

В больнице не хочешь, а осознаешь, что от тебя ничего не зависит, ребенок - он ничей, он заброшен сюда и может быть забран. Кем? Знать бы. Но позволено только верить. Хочешь - горюй, хочешь - радуйся, что он пока здесь. Час назад злился от этих мыслей и думал, что Ленка наверняка все это прошла уже сто тридцать тысяч раз, и как же ей, дуре, жалко себя.

Все-таки совсем ее не знал.

• Знаешь, Лен, - впервые за много лет назвал ее по имени, - что он мне сейчас посоветовал?

• Я слышала. Воды побольше пить. Да. А мне тут выдал. Мы поругались, говорит: как дам сейчас, будешь мертвой на всю жизнь… А больше всего любит, когда ему читают. Засыпать без этого отказывается наотрез. Сказал вчера так интересно: если ты не почитаешь, у меня будут странные ощущения, что этого дня нет. Еще он, ребенок, полюбил стоять у окна. На стуле. У меня, говорит, крылья вырастут. И я улечу от тебя, когда ты не в духе… Да, когда я не в духе.

# *

Спустя несколько лет приеду на плоскогорье Укок и, выйдя из машины - дальше на лошадях, замру-задохнусь от обрушившихся на меня объемов воздуха, радиоактивного небесного света, каких-то переливающихся свечений из глубины текущих белых вод. Я был в пути уже третий день, следовал примерно тем же маршрутом, каким пойдет из Сибири в Китай газовая труба, по которой со свистом будут мимо пролетать переработанные болотами косточки мамонтов и каторжан. Нет ничего лучше сибирских топей, самых больших в мире, самых агрессивных, для превращения бессмысленного живого в прибыльное мертвое.

Весь последний световой день ехал с севера на юг, но получалось, что из лета в зиму, через тайгу, лесостепи и степи в тундру. Потому что забирался всё выше. С погодой менялась и растительность. Сначала - смешанный лес, березовые колки, сосновые боры, высокие травы. Вдалеке снежные вершины. Потом лишь кедры на перевалах, привольно стоящие в короткой траве, наклоненные. Дальше исключительно лиственницы, отрешенные овцы, ползущие божьими коровками по склонам, кони, бродящие в дожде, переходящем в снег. Затем горы без людей и овец, без деревьев. Будто покрытые небрежно скинутыми тряпками цвета хаки: батальон великанов здесь разделся, скинул амуницию, плащ-палатки, брезент и ушел на небеса.

Снова опускался в долину и в теплую осень и снова поднимался к зиме, чистоте, абсолюту. И вот он, Укок.

Надо бы ходить в бахилах, потому что ступаешь по очень особенной земле. Сравнивал, уже позже, уехав отсюда, свои первые чувства на плоскогорье с теми, что испытал на вершинах Мининских Столбов. Ничего, вроде, общего. Только сердце щемило одинаково.

Тюркская и монгольская этимология слова «укок» указывает на сакральный характер того, что за ним кроется. Среди интерпретаций и «закрытый сундук», и «схрон», и «слово неба» (или «слушай небеса»), «конец и начало всего». Тайга - тайка, помните?

Здесь противопоказано жить - нет даже деревьев, даже карликовых, огонь не развести. Это плато нужно для чего-то другого, не для жизни. Это нечто вроде алтаря, открытого всему миру. Коренные люди и не живут на алтаре, здесь лишь две погранзаставы. На Укоке, как и на Байкале, на святых горах тувинцев и хакасов, нельзя шуметь, выпивать. Да, собственно, и приходить бы сюда не следовало, говорю же - не для жизни это. Впрочем, и не для смерти - в нашем ее понимании. Если уж многие из нас почему-то решили, что рождены для того чтобы рано вставать и трудиться в поте лица своего, и плоды трудов этих, вполне наглядные, нисколько не убеждают в ошибочности такого представления, то хотя бы здесь следовало отсутствовать, уж во всяком случае не делать ничего из того, что мы так хорошо умеем.

Буровая техника геологических партий, геодезисты, размечающие маршрут трубопровода, пришли на Укок за археологами. Те еще летом 1993 года вскрыли курган, где находилась мумия алтайской принцессы. Разморозили, вынули, увезли в новосибирский Академгородок. Мужи из десятков научных институтов пялились на ее тело, щупали, вымачивали его в ленинских ваннах, изучали татуировки, дивились европеоидным чертам лица. С этого времени в Сибири и принялись фаршировать людей свинцом, распылять взрывчаткой на молекулы.

Попытки алтайцев вернуть принцессу домой были тщетны. Метрополия следила за своим здоровьем, поэтому винтажные языческие обереги, найденные в сибирских курганах, безвозвратно вывозились из колонии. В Москву, Питер, Новосибирск (последний, если и имел связь с землей, на которой его воздвигли, очевидно, ее утерял). Через десять лет после разграбления кургана на очередную просьбу вернуть принцессу был дан самый твердый отказ, и азиатская Россия заполыхала как никогда; воздух, приникший к планете, пропитался дымом таежных пожаров, давил, став зримым и весомым. А осенью на Сибирское плато наехал полуостров Индостан. 27 и 28 сентября 2003 года Южная и Центральная Сибирь ощутила такое колебание тверди, какого не знала за историю наблюдений. В высотных домах Барнаула, Красноярска, Томска, Новосибирска, Кемерова, Абакана, Саяногорска завибрировали стены и заскрипели панельные швы. Дребезжала посуда, с места стронулись столы и стулья, падали с полок книги, сыпалась штукатурка, из аквариумов выливалась вода. Эпицентр землетрясения находился в Алтайских горах.

В движение дома пришли в субботу, в 19.37 красноярского времени. Сидел за компьютером: монитор затрясся перед глазами. На кухне захлопали дверцы шкафов. От оперативных органов информации было не добиться, в дежурной части милиции офицер с простой русской фамилией вышел на контакт с прессой, чтобы войти в историю: взвалив на себя обязанности Всевышнего, заявил, что повторных толчков не будет. Ночью, в 2.57 воскресенья высотки вновь начали ходить ходуном. Возмущению земной коры не предшествовало намеков: животные, рыбы, птицы вели себя обычно.

У зверья тоже что-то случилось. Оно уже несколько лет шеренгами маршировало в город. Ладно, косули традиционно весной забегали в Красноярск на верную погибель - им и в лесу не выжить из-за образовавшегося наста, а дятлы привыкли долбить авоськи с едой, висящие на окнах студенческих общаг, ладно, мишки и лоси в брачный период порой выходили к доставшему их человечеству – их желание вступить с ним в половые сношения объяснимо и понятно, но теперь в город даже в сытые годы и даже в спокойные в сексуальном отношении месяцы перлись змеи, зайцы, бурундуки, куропатки – стаями по два-три десятка особей, совы; что им здесь? Птицы. Они будто от кого-то улетали. Так махали крыльями. Свиристели залетали стаями и совершали массовое самоубийство, друг за другом разбиваясь о выбранное ими стекло. Если б это происходило в период миграции, объяснения нашлись, но в августе? Не ночами, в горящие окна, а светлыми днями? Молодые самки глухаря шли на таран: ломая шейные позвонки, пробивали два стекла и падали замертво уже в квартирах. Выживали, проходя головами сквозь стекла, разве только орлы, беркуты да коршуны. Бытовала версия, что птахи не замечают стекол, не выделяют их в ландшафте и теряют ориентацию. Раньше, выходит, горожане окна не мыли, и грязные стекла лесные птицы видели. Шмели, бабочки, мотыльки массово бросались в Енисей. Мокрыми лоскутами их тел четко обозначалась полоса прибоя. Биологические часы, кузнечики-самцы, сломались, они стрекотали на пустырях рваные рок-н-ролльные ритмы. Природная единица времени становилась неопределенней, но что, в среднем, короче – было очевидно. И всё громче стрекотали, точно Земля вот-вот - и взорвется.

Поскольку оперативные службы оказались не готовы к землетрясению, местные телеканалы ничего объяснить народу толком не могли. Федеральные же просто молчали о происходящем в Сибири. Алтайцы, отдавшие принцессу, просили прощения у богов. Жители индустриальных городов гадали, как скажутся подземные толчки на плотинах ГЭС, атомных реакторах. И что будет, если колебания земной коры не затухнут. А теленовости из столицы нашей Родины рассказывали о новых рекордах для книги Гиннеса – типа кто дальше упрыгал на левой ноге или закинул дохлого кролика. Для Москвы это было главной новостью утром в то воскресенье.

В это время американцы, жители Атланты, где в последние годы находилась мумия фараона Рамзеса I, вывезенная из Египта в 1860 году, решили вернуть ее. В марте 2004 года позолоченный саркофаг встретили на берегах Нила, в Луксоре.

Вывезенные гробокопателями различные амулеты, с которыми молва устойчиво связывала загадочные смерти их владельцев, тоже текли обратно в Египет.

Сибиряков начали успокаивать лишь после того, как слухи о грядущих толчках основательно скорректировали привычное течение жизни: в некоторых школах и вузах прекращали занятия, детсады не принимали ребятишек. Последовали рассказы, что Сибирь пережила не сотрясение тверди, а лишь его отголоски, афтершоки*. Сейсмическая волна только колыхнула пласты. Последствием первого толчка стало появление нового тектонического разлома в юго-восточном Алтае, а последовавшие за этим регулярные встряски вызваны тем, что подземные пласты всё не могут улечься после образования гигантской трещины.

Южная Сибирь так и не успокоилась, ее потряхивает ежедневно. И без того нередкие на Алтае самоубийства участились. Вереницей уходят старики и мальчики. Язычники.

Вообще Красноярск всегда ждал землетрясения не с запада, а с востока, от Байкала - древнейшего и глубочайшего рубца на земной коре – он живой, дышит, сотрясая землю. Но за год до того, осенью 2002 года, на красноярских плоскогорьях сошлись в схватке за трон никелевые и алюминиевые рати, куропатки и щуки. Как то и предсказывала долганская сказка. И в это время на востоке, в Бурятии подняли на поверхность земли буддийского ламу Итигэлова, похороненного в 1927 году. XII Пандито Хамбо лама Даша Доржо Итигэлов явился нам с прямой спиной, в позе лотоса. За 75 лет его тело не тронул тлен. Посетив Иволгинский дацан, каждый мог убедиться: у него не по-старчески теплые руки, многодневная щетина. Он потел. В его теле протекали физиологические процессы.

И с востока, из Бурятии тут же, незамедлительно, пришло успокоение. (Вот и вся цена машинной цивилизации: пока соображали, как алюминиевыми чушками сдвинуть время, чтобы под крестами, звездами, полумесяцами воскресли мертвецы, лама лишь собственной волей остановил его для себя.)

Для сибирского пространства, бесконечного, бело-зеленого, гористого и безлюдного (если смотреть с самолетиков местных рейсов) начались иные времена. Левое крыло поникло: принцессу так и не вернули домой, и Алтай продолжало трясти. Западные рубежи обнажились. Восточный сибирский оберег прогрессивным человекам оказался не по зубам. Глава региона в европейской России прилетел в Улан-Удэ вместе с депутатом Госдумы, крупным бизнесменом (имена опущу) на его самолете. Предложил деньги за вывоз к себе в республику Итигэлова - чтобы он позитивно корректировал карму тамошним жителям. Говорил, подгонит самолет МЧС со стерильной капсулой. А его приятель бизнесмен всё время неумно острил на тему Итигэлова. Прилетел он тогда, женатый, с любовницей (что ламам тоже не понравилось). Через некоторое время попал за рубежом в аварию, жизнь ему спасли с большим трудом. Итигэлов, разумеется, может не только Сибирь, но и себя защитить.

Что до северных оберегов Сибири, они цивилизации традиционно недоступны. Тунгусы никогда не выдадут тайну чуда, свершившегося здесь сто лет назад. Все экспедиции за Тунгусским метеоритом – Ананербе в 1942 году (одного немца тогда, кстати, поймали, он покончил с собой, повесившись на самодельном жгуте), Берии, затем Королёва, да и все прочие - провалились.

«Блядиные дети» (так сибирские старухи величают адептов механизмов, приборов, винтиков-болтиков, микросхем - «протезную» цивилизацию, машинерию) хотят теперь прокладывать газопровод в Китай через Укок, а также железную дорогу Курагино – Кызыл. К южным форпостам Сибири, к тувинским гробницам. Начали раскапывать монастырь Пор-Бажын на острове в озере Тере-Холь. Здесь исток Енисея. Если Красноярск – это самый удаленный на планете от морей-океанов миллионный полис, то плоскогорье Укок и Пор-Бажын – максимально континентальные святыни и безлюдье. Высокие люди европеоидного типа здесь жили 12 веков назад. По преданию тут – северные ворота в Шамбалу. Вход (о выходе не известно). Правда, президент Путин, прибыв в Пор-Бажын, ничего подобного не обнаружил. А министр Шойгу вознамерился отгрохать здесь «русский Шаолинь», где молодежи давали бы уроки верховой езды, восточных единоборств и философии.

Саяно-Шушенская ГЭС затопила в Туве святыни буддистов и язычников. Водохранилище долго не могли наполнить полностью – тувинцы сопротивлялись. Скакали на конях и кидали в КамАЗы ножи. А когда аратов сломили, в регионе резко выросла сейсмическая активность. Это был ответ на появление нового рукодельного моря, еще одной громадной линзы под небом. В это же время началась резня и исход из Тувы славян.

В 2003-м толчки из глубины планеты разные районы Красноярска пережили неодинаково. «Зенит», говорят, сильно шатало, в высотках на Взлетке в раскачиваниях люстр отмечался наибольший энтузиазм. Ленки с Аркашей дома не было. Я им звонил, не отвечали. Набрал сотовый. Оказывается, решилась и переехала за город к жениху. Про Аркашу не спрашивал. Никогда про него не спрашивал. Если Ленка хотела, сама рассказывала.

Недели через две смотрели фотографии. Она напечатала пленки, на которых я присутствовал. Недавние совсем события, из прошлого тысячелетия. Не помню уж почему, с чего поцапались: будто имел право с ней ругаться. Встретились в кафе «Центр», она уронили пепел на снимок: «Как некрасиво я снята» - «Так цели такой не ставилось, Лен» - «Как это?» - «Ну, думаешь, все, как ты, свихнуты на том, чтоб всё было красиво?» - «Какую ерунду ты говоришь». Ну и понесли сандали: об ее комплексах, одержимости «красивостью», тупым стремлением к «совершенству» во всем. Перфекционисты, пля, что она, что Дюша, тот тоже путал этот мир с раем, с чего-то взял, что здесь всё должно быть правильно и справедливо.

Чуть не сказал, какая ж она, на хрен, художница. И еще - как она собирается стареть, как будет выносить свое тело, свой родной целлюлит. Ведь главное, чтоб всё было красиво. Но фотогенична и обаятельна обычно всякая мерзость. И если она этого так и не поняла, мне жаль ее, дуру.

Или все-таки сказал это? А чего бы тогда не спросить, как она смиряется с тем, что Кузя у нее такой несовершенный?

По-дурацки вот так вот всё; вспоминать тот эпизод не стоило бы, но именно тогда до меня вдруг дошло, что мир бесповоротно стал хуже, уродливей. Может, из жалости ко мне - чтобы мог покидать его без сожалений. И перемены начались с женщин. Они стремительно (сам этот момент не уловил) изменились. Что-то в мире хрустнуло, повернулось, покатилось. И скатилось: женщины, которых знал, окаменели и похолодели. Они - это чувствовалось даже физиологически - высосали энергию из пространства и существовали отныне вне его. А мы, мужики, остались в нем, под стать ему, усталому и разряженному. Впрочем, не хочу за других говорить.

Ленка определенно стала другой.

Не зря говорят: когда сиротку приглашают на танец, музыканты объявляют перерыв. Ей, очевидно, вновь не повезло с мужиком. Если б она была счастлива, вела бы себя иначе. Дура дурой, говорю же. Дура.

Снова не знал, как себя вести с ней. И не смотрел ей в глаза.

# *

В земле находили всё больше песка. Не только хакасского, суховеи и разноцветные дожди несли песчаную пыль и пыльцу растений из Казахстана, Монголии, Китая. Перед перевалами, прикрывающими с юга Красноярск, всего в какой-то сотне верст, объявились экзотические твари - каракурты, богомолы. (Самка богомола будет покруче совы Пучки: если та сожрала Пуча, опрокинутая в стресс, холод и голод, дабы самой не погибнуть, то для богомолок, в смысле самок богомола, в порядке вещей страстно откусывать голову своему половому партнеру, пока его низ ее оплодотворяет.) В Ветлужанке, на проспекте Свободном в подвалах и подъездах стали находить невиданных прежде слизней сантиметров по 8-10. Выползли будто из верхнего палеозоя. Таймень, ленок, хариус исчезали. Их замещали незнакомые нам рыбы. Они были знакомы китайцам. Организованно покинули город бессмертные тараканы. Эти беспозвоночные выяснили, что они, в отличие от позвоночных, здесь жить больше не могут. Соседи из Иркутска и Новосибирска предлагали привезти нам тараканов в качестве гуманитарной помощи, а пока скидывали электронной почтой их фотки. Высказывались пожелания о необходимости внесения этого мелкого домашнего животного в Красную книгу.

Тараканий исход стал предметом обсуждения на Всероссийской научно-практической конференции в Красноярском госуниверситете. Депутат Горлов сказал: ему не дали сведений о росте онкологических болезней у людей, а у кошек и собак за пять лет количество раковых заболеваний выросло в пять раз.

Меж тем в подземельях Девятки, где четко очерчены чистые от радиации места и проходы, упитанные таракашки лениво передвигались из одного загрязненного угла в другой. Эти твари, говорили мне провожатые, легко переживают те уровни радиации, от которых мы, двуногие, загибаемся. Они растут от нее и толстеют.

В Хакасии и на юге края кедровые леса свели за несколько десятилетий, остался кедрач лишь в неприступных местах. Березы в какой-то момент стали уходить и умирать сами. Началось все с Забайкалья и Прибайкалья. В очередное путешествие на восток вдруг заметил, что с березами, такими же нашими вечными спутниками, как тараканы, что-то творится: у многих надломлены стволы на высоте трех-пяти метров, другие нагнулись до земли. Масштаб явления не позволял считать его следствием урагана или заготовки веников для бани.

Однажды оказался в одной машине с профессором Дроздовым в предгорьях Восточного Саяна. «Березы осваивали Сибирь вслед за человеком, и если березы уходят, человеку тоже пора из этих краев, - Николай Иванович смотрел сквозь ветровое стекло, - делать тут нечего».

Красный окружили гигантские китайские агломерации из тысяч крытых пленкой теплиц. Когда их переносили на новое место, оставались мертвые земля и вода, даже простейших было не найти, ни амеб, ни инфузорий, ни их туфелек - динозавров пережили, ледники, советскую власть, сломались на китайских овощеводах.

Дальше от города на бывших пашнях зацвела избыточная, преувеличенная, будто мертвая, красота, розовая или, при ином освещении, сиреневая - Иван-чай. Раньше он рос на пепелищах, в бнп (бывших населенных пунктах), теперь им сплошь покрылись поля. Словно едешь по кислотным лугам внутри компьютерного фонового рисунка, в пикселях гигантского монитора. Прежний свет заканчивался. На въездах и выездах многих городов и поселков, в Канске, Нижнеудинске, Куйтуне появились громадные кресты. Нависающие и над путниками, и над жалкими городками. Такие же, какой установил Дюшес на Караульной пирамиде. Могильный декор не выглядел ни театральным, ни пошлым, был к месту.

Одновременно с тараканами исчезли парни со шрамами, как-то сразу. Это при том, что из колоний начала выходить пехота, попавшая за решетку в 90-е, в том числе боевики известных в Красноярском крае и Хакасии группировок. Большая партия выскользнула по амнистии 2000 года. Они не узнали свои улицы.

Еще вчера их коллеги ездили на больших машинах со шпалерами под мышками. С заряженными помповыми ружьями на задних сиденьях. И вот их не стало. Шайки структурировались, авторитеты вписались в систему. Над их шрамами, видно, потрудились пластические хирурги. (Наверное, кто бы им предрек это, убили - западло ж, не петухи чай.)

Блохи, что агрессивные и на виду, казалось, не должны бы маскироваться под глистов или других внутренних паразитов. У бандюков почему-то не так. Повсюду приключилось одно и то же: набыковавшись, огляделись, постояли, расплющив нос о стекло, заглядывая в «высшие сферы» - а почему нет? – и прилепили к харям нелепые очки, вычистили башмаки от крови, пошли в депутаты, в никчемную власть.

Сарацинов, которые набивали здесь мошну и с утра, похмельные, с мутными глазами, отваливали в аэропорт, в край тащили уже не столько чиновники, желавшие увеличить площадь обрабатываемых ими поверхностей, сколько коллеги Дюшеса - те, кто выжил. Они работали с Германией, Китаем, Гонконгом. К ним приезжали московские и восточно-европейские криминальные авторитеты, теперь партнеры по бизнесу, они, тряся силиконовыми щеками, обсуждали дела в самых пафосных ресторанах и кофейнях, ходили в краевую и городскую администрации.

Быкова выпустили из узилища, и это выглядело как намеренное избавление красноярского народа от иллюзий, что «народный олигарх» сможет помешать окончательному распилу края. Находясь на воле, посреди черепков своей империи, и бездействуя, тот как будто освящал происходящее. Так, покоряя Северный Кавказ, федералы выпускали из российских темниц чеченских криминальных лидеров, дабы те смогли обеспечить покорность своих родов и банд. Так американцы выпустили из своей тюрьмы в 1943-м Лаки Лючано, чтобы мафиозо обеспечил на Сицилии теплый прием американским войскам.

За те годы, что виды Кырска печатали на деньгах, его кончили, повязали на нем пышный траурный бант. Ну, не в прах пока, но уже так, что ничего не изменить, не повернуть, не остановить, не спрыгнуть, не спрятаться, кабздец полный. Если у порога бродит нечто пугающее вас, оно вскоре обязательно рассядется в вашем кресле. Губернатором стал Хлопонин, слишком амбициозный для московского мажора, успевший повластвовать на севере края. После инаугурации во время фуршета, когда рюмки и бокалы наполнили помянуть Лебедя и произнесли его имя, в зал влетел воробей.

Нищеброды сами выбрали себе разжиревшего за их счет столичного кота. Революция отменялась. Гейм овер, упитанный пушной зверек, пришедший с севера. Беда Хлопонина и подобных ему (эти всегда приходят шайкой) мальчиков с золотыми да платиновыми ложками во рту - в их эффективности и неутомимости. Впрочем, они-то это бедой не считают. Она - наша, туземцев. Хлопонин, комиссарский потомок, не расселся, он, закрыв скобку, крепко ухватил пыльный красноярский мир за яйца и куда-то потащил. Говорили, в рай.

Присутствовало цельное осознание его, рая-кабздеца, неотвратимости, каждодневного нарастания неизбежности. И понимание: чего б ты ни делал, это пустое. Поспорь-ка с самой биологией. С зоологией, со слизнями. Нечто огромное, безобразное, ленивое простерлось над жалкими нами, и оно уже никуда отсюда не денется, жаба будет только толстеть.

Скоро они компенсируют народ тем, с кем проще, дешевле. Который больше и лучше работает. Ну или тот народ сам сюда подастся. Логично. Просочится за песком. Был бы жив Дюша - такими иллюзиями себя тешил - ушли б с окрестными псами в поисках счастья в леса. Что тоже логично. Ставку отнесли бы подальше от наших гор, чтоб не навести никого на них. В самую глубину Мининских Столбов, есть там местечки – между речками Большой и Малой Лиственной. Отсюда шуруй на гору Лысую, и, перемещаясь по Кожушному хребту с выходом на Караульненское нагорье и далее на Гремячую гриву, контролируй железную дорогу. А река Собакина, стекающая с гривы, приведёт к местной знати – в Удачный и Сосны. Они не ждут. А мы тут как тут, и давай поклоны бить. Пойдешь в другую сторону, выйдешь вскоре к плотине ГЭС. Полюбуешься, само собой, и обратно в леса.

На другом берегу Енисея, на правобережных Столбах, подозреваю, будет тесно. Не затеряться. Здесь еще в 1899 году на Втором столбе, противясь полицейскому государству, написали размашисто, для всех окрестностей: «Свобода». Авторами емкого послания, говорят, были трое: сельский учитель, студент и политссыльный. Жандармы отрядили экспедицию стереть надпись, но не вышло, проводник из «столбистов», оставив их на вершине, скрылся. Жандармы куковали на скале два дня. Больше на «Свободу» не покушались.

На ручье Щельском и Майдате, впадающих в Караулку, – это самые наши тропы - уже замечали прозрачных высоких людей. Сам не видел их, но полагал, что при таких-то городских метаморфозах в пригородных лесах что-то должно для баланса случиться. Ну или то были биологически нецелесообразные, тупиковые особи, отбросы. Мы, иначе говоря. Обратил внимание: теперь перед фарами за станцией Минино плыли зеленая дымка и тени.

Дюшес этот стиль, к которому он готовился, называл почему-то «лесной жизнью готов». При чем тут готы?

# *

Вскоре после того разговора с Ленкой в кафе отправился в Минино. Давно туда не ездил; теперь оно иногда вспоминалось перед сном. Если сон не приходил, гляделось как кино с резкими перебивками планов: когда шоссе расходится, и ты поворачиваешь налево, уходишь от Элиты, вдоль дороги - сосны, березы, осины; стоят разбросанно, вольно, продуваемые. Потом съезжаешь с асфальта на пыльник, в складку нашего пространства, обступают уже ельник и пихтач, сырые, еще проходимые, но дающие знать о близости тайги. Радио начинает шипеть, сигнал теряется – скоро буду дома, у себя. Дальше пешком. Кромка дальнего леса выглядит кардиограммой, потом, когда ухожу влево, становится графиком на бледном, рассеянно светящемся мониторе неба, график идет вниз, значит, трудятся медведи или это само небо давит, играет на понижение.

Смотреть влюблено на брусничные поляны, нежный мох, на каменные реки, бегущие с вершины, поверх камней уже тоже мох, лишайники, и в конце этих застывших камнепадов – грибы, густо растущие ведьмиными кругами. (С кем тут Ленка водила хороводы вокруг елочки?) Смотреть на дальний лес. Пытаться поймать - то ли мысль, то ли образ, словно крутить катушку спиннинга, ждать, что там. И, ничего не поняв, судя по всему, засыпать. А дальний лес был рядом и был синим (наверное, в нем совсем нет берез). Он стоял над хлопьями сырого тумана, зависшими над подошвой гор. И над дальним лесом небо шло куда быстрей. «Небо идет», - так говорит Кузя. Было хорошо, тоска во сне обретала форму города, он существовал, но в отдалении и незнакомый.

Взял бутылку водки, хлеба и палку колбасы. На Копыловском мосту в соседнем ряду какое-то время рядом плыли чистые, как живущие в море рыбы, лощеный «Лексус» и бронированный «мерс», оба – 007, это ехал Быков, в джипе охраны сидел парень в уркаганской кепке и клетчатой куртке, шофер же был в костюме. Потом я догнал еще один его джип, он в двух минутах шел впереди, выглядывал опасности.

Вспомнил Дюшеса и то, как мы ехали рядом по Коммунальному мосту, он - с Ленкой.

По виадуку на Калинина, далее мимо поста ДПС на Бугаче, мимо мясокомбинатовского озера - его еще называют Капелькой (Владимир Капелько работал первым секретарем горкома и приложил руку к тому, чтобы речку Бугач перегородили плотиной). На нашем месте разжег костер, смотрел, как солнце отекало красивой злокачественной опухолью вдоль холодного беленого ствола березы. Кайма разноцветных невысоких горок, окружавших нашу, темнела и расплывалась. Смотрел, как луна недолго, всего пару минут опиралась на ветку, потом та, прогнувшаяся, распрямилась. Пил водку с чутким костром, чернели обступившие деревья. Молчал с ними, больше не с кем. С Дюшей мы в прошлой жизни не домолчали. Вроде, сколько было возможностей. На важное времени всегда не хватает.

Гладил шершавые, отслаивающиеся стволы сосен. Сволочь, зачем помер? Теперь что: получается, он был прав?

Пытался найти смысл в глупости, забравшейся в голову извне: каково там? Смотрел внутрь неба, на редкие, часто дышащие звезды. Чисто мальчик, вступающий в пубертатный период.

Когда заходишь один в лес и остаешься в нём на ночь, всегда превращаешься в щенка и обращаешься к небу.

Ленка была моей девушкой. В этой фразе всё - правда. На что мне надеяться?

Мы с Ленкой об этом никогда не заговаривали. Если вернусь с ней в ту квартирку на тринадцатом этаже - стану таким, как Дюшес, как все они, оставлю свою метку на их дереве, тесану топором выше мертвеца, поставлю себя на одну с ним доску.

Пил и жалел себя - детсад № 139 на лужайке, сопли до губы; хотя понятно – если они гады, то и я; не заметил, как уснул, счастливый своим несчастьем, земля была теплой медвежьей шкурой, холодное небо жалось к ней вместе со мной. Ненадолго, видимо, умер - увидел себя со стороны. Вокруг летел снег, а я, маленький, покоился на хребте с женскими фактурными очертаниями, на самом краю массивного туловища, пригорке-лобке. В метре от меня поверхность земли круто уходила вниз.

Мое лицо выглядело как спил белой березы, пень, анфас. Показалось, что оно медленно поворачивается. Столь же медленно и зловеще, как луна поворачивается своим ликом ко всем нам, а затем отворачивается. Или то, что осталось от меня, приподнялось над телом, это оно меняло угол зрения? Луна и мое лицо под ней, они застыли вполоборота. Потом я увидел мутную воду, заливающую асфальт на Партизана Железняка. Рябя и морщась под ветром, вода быстро поднималась к окнам. Потом река текла через мою квартиру, уносила вещи. Мне снилось, что я не умер, я жив.

Когда очнулся с мутным рассветом - на мне лежал снег, легкий, как медвежья лапа. Стучало сердце. И в стеклянном воздухе, поверх моего тела, присутствовало отчетливое ощущение, что кто-то позвал меня по имени, причем так, как зовет только мама. Подождал, пока вернусь в тело, и лежал, прислушиваясь.

Тишина гудела, будто голову отрезали и держали в громком морозильнике «Бирюса». Собрав все силы и, наконец, осознав, что могу встать, быстро поднялся. Затекшими ногами пошел по снегу, как по хрустящей, накрахмаленной простыне. И внутри звенело, и ноги были чужими, и всё вокруг. Уезжал осторожно: в ледяную дорогу можно было смотреться, как в зеркало.

Заехав на гору, остановился. Вышел из машины. Солнце не выглядывало, но угадывалось за тучами, вероятно, оно всё же было там, где ему положено, розовело, грело небольшой участок неба, вскакивающий фурункул. Верхняя граница дальнего леса, насыщенно синего, вчера размытая, с морозом обрела четкость, злость, неровность и непоправимость. Печальная детская аппликация. Пытался огладить ее больным взглядом, но она, зубья пилы, резала глаза. Наверное, в кровь - я ж не видел. Что я хотел понять в этой кромке?

С северо-запада быстро двигались снеговые тучи, небо менялось каждую минуту. Вокруг меня бегала трясогузка, почему-то до сих пор не улетевшая. Пока птицы на зиму еще улетают от нас на юг. Скоро перестанут. Или будут улетать на север.

Мог сам себе очень достоверно объяснить, что у меня происходило в мозгах, почему это случилось и что будет дальше. Но речь не обо мне, и скажу о другом: эти горы, которые я считал нашими - с Дюшесом, совсем не походили своими выдающимися, волнующими формами на фигуру Ленки. Совсем. Ничего общего. Нет, ничего.

Тот кусок неба, что вплотную прижался к главной горе, скуп на звезды. Но над ее грудью, если смотреть с юга, одна неяркая звезда, как сосок, светила всегда. Если долго вглядываться, разгоралась, возбуждаясь. Помню это из прошлой жизни. И еще: по-моему, в конце августа есть ночи, когда точно отсюда, из нашей общей эрогенной зоны, выходит, поднимаясь, луна. Сначала небольшой участок неба над грудью озаряется, напитывается белым светом и потом она быстро восходит. Но она мертвая.

Полетел косой мокрый снег, солнце, похоже, закатилось обратно, день так и не начался, не состоялся; долго ехал по темной дороге совсем один. Машины стали появляться только ближе к городу.

#

11. Любовь

В ноябре 2005-го умерла Анна Прокопьевна. Когда курил у машины, подъехав к ее дому, впервые увидел, что он привязан множеством проводов и кабелей к столбам, как большое животное или дирижабль. С соседними домами произошла та же история, всех зафиксировали. Дверь была открыта. Пахло лекарствами, Ленка стояла у завешанного простыней зеркала в коридоре и смотрела на меня. Хотел разуться, она остановила. Ушла на кухню, сидела за пустым столом, тихо говорила в телефонную трубку. Подобно вынесенному сюда телевизору, отворачивалась к стене.

На кладбище со мной в машине поехали Светлана с Аркашей и те две тетки из затопленной деревни Медведево, которых помнил по встрече на острове. Одна жила в Дивногорске, другая в Ботаническом. Снег летел на всех перекрестках города. Радио в машине автоматически заработало, когда повернул ключ в замке зажигания. Рассказывало о созываемом в Красноярске VI съезде «Единой России» и о возможном ее дроблении на правое и левое крыло (разумеется, форум партии прошел столь же предсказуемо, как выпуск новостей Первого канала - ни намека на раскол). Усадив ребенка между Светой и одной из теток, пахнущей пирожками, выключил радио.

На кладбище было пусто, как первого января на вокзале. Собравшиеся около узенького гробика с усохшей Анной Петровной говорили мало, молчали под быстро идущим снегом. На лбу у покойницы была приклеена бумажная полоса с покаянной молитвой. Думал: чем приклеили? Когда всё закончилось, и пошли к машине, оглянулся: где мы стояли и лежал на табуретках гроб, остались овалы голой мокрой земли, окруженные уже не тающим снегом. Ленка неловко опиралась о соседнюю могильную ограду, и от нее осталось вытянутое, неправильное и какое-то неуверенное пятно, его снег заметал быстрее наших. Наверное, в ней было совсем мало тепла.

Тот снег, что летел с неба, соединялся с тем, что лежал на земле, на цветах, добавляя ему холода и сил, чтобы как минимум полгода не таять. Анна Прокопьевна была деликатной женщиной, не позволявшей себе осложнять чужую жизнь, и она постаралась умереть до морозов. У нее был рак. Она знала, когда ей уходить и успела подготовиться в отличие от своего зятя, скончавшегося скоропостижно и оттого уже греховно; хотя, кажется, такая поспешная смерть – прямое следствие вмешательства Господа в наши дела, а потому обвинять Дюшеса нелепо.

Ленка вновь остановилась, обернулась. Отвернулась. Девочка с испуганным лицом. Подумал: она пытается запомнить место, где похоронили мать. В кварталах свежих крестов легко заблудиться. Не знает, куда деть лицо, глаза, себя. Ленка стояла неподвижно, остановились и ее глаза, и я чувствовал, как она под пальто слабеет. Подошел к ней вплотную. Она ткнулась в меня собакой, больным ребенком, прижалась ко мне, и спустя некоторое время тело охватило волнение, загудевшее в голове, как провода-канаты, тянущиеся от Красноярской гидроэлектростанции в просеку. Метящие в лоно тайги.

По неровному асфальту тянулись, прячась под снегом, пересекаясь, трещины. Как корни деревьев, захватывающих пространство. Или это сотням тысяч мертвецов, лежащих под нами, было мало место, и они напирали снизу. Снова подумал о том, что к Дюшесу на могилу никто не ходит.

Снег вдруг повалил стеной, красивый, крупный. Перхоть Божья. Жаль, что он падал на землю в такой момент. И еще было жаль, что он такой же, как в то утро, когда разбился вертолет с Лебедем. Я не знал, что со мной происходит. Я ведь совсем забыл, какая она, моя Ленка, и я не узнавал себя. Мы стояли, обнявшись. Она плакала и, кажется, целовала меня в шею. Я поднимал подбородок к небу, оно стояло на месте.

Отвезя после поминок в Ботанический медведевских теток, включил радио: оно снова что-то несло о съезде «медведей». Вдоль дороги, по которой повезут московских гостей на съезд, появились длинные заборы, загородившие темные кривые халупы и разноцветные живописные помойки. Только Берлин – деревянные двухэтажные бараки на Копылова – было не спрятать, дома стояли вплотную к дороге.

Через день - у меня были дела в Ветлужанке - заборы выкрасили ядовито зеленой краской. Заживо заколоченные жители переулков и тупиков, видимо, попросили сделать им калитки во внешний мир, и рабочие пошли навстречу: когда ехал мимо бесконечного изумрудного благолепия, в нем как раз при скоплении народа вырывали несколько досок - в качестве лаза для него. Однако вечером, когда возвращался домой, на заборы уже натянули полотнища пропагандистских плакатов, с медведями и ликом Путина. По моим прикидкам, если бы люди выползали в мир в ту дыру, они бы порвали нос президенту. Явление с того света происходило бы из ноздрей Путина и его рта.

Стоял туман, дороги обледенели, гаишники просили не покидать Красноярск, на загородных трассах фиксировалось множество аварий. К съезду единороссов туман зачем-то рассеялся, все борта с ними удачно приземлились. Заседали они в филармонии. Утвердили новую символику – бурое тотемное животное на их эмблеме побелело. Подумал, что моя душа (ну, или тот орган, который отвечает за чувства) больна гемофилией: если на кого-то западает, потом, потеряв, исходит кровью, и ее не остановить, пока вся не вытечет. Куда-то ехал постоянно. Перекрестки выглядели проекцией кладбищенских каменных крестов.

И в центре каждого этого распятия – по самоубийце. На перекрестках всегда хоронили самоубийц, да.

Смотрел на пальцы – они гладили ее волосы на кладбище. Они сразу узнали ее кожу, ее тело, пусть под пальто, вспомнили тяжесть ее волос, ее шею и плечи, ее затылок, наверное, во мне это навсегда, на все дни, которые мы уже прожили и еще проживем врозь, а могли бы маяться вместе, все дни. Ничего не хотел вспоминать, но никуда не мог деться от неподвластного воле, неочерченного, невыразимого физического сгустка тоски в горле. О нем впервые узнал в дни нашего романа с Ленкой: она заостряла, поджигала жизнь, та обращалась в лезвие, в ежесекундную возможность ожога, и этот комок в горле, узел из нервных окончаний, вновь появился, как тогда. Будто ничего в прок не пошло.

Убить ее надо было, это да.

# *

Все-таки придется еще немного сказать о себе в те дни. Для ясности. Медвежью шкуру, подаренную в 97-м, отнес на помойку: у младшего обнаружилась аллергия. Книги, собиравшие пыль, хотел отдать в детдом. Какая глупость. Не взяли. И в соседней школе не заинтересовались. Увез к товарищу на дачу. На растопку.

Помню, отчетливо почувствовал себя другим человеком, не собой.

Если ты не один, не воображай, что всё сможешь, что весь мир и все дороги твои.

Представлял, что сказал бы Дюша. «Если всё проиграно, это не значит, что следует сдаваться, попробуй еще раз. Детей жалко, да. Но и они ничего не могут отменить».

Уселся за путеводитель по Красноярску - достало водить экскурсии, объяснять, чего ради я не советую приезжим начинать здесь бизнес, почему они непременно попадут в переплет. Видел: ничего почти не получалось. Ну и что с того?

Его убили, меня убили. А мы все никак не умрем, зомби (да, Дюша?). И завтра наступит новый день; знаю, со мной это регулярно случается. Для чего, зачем?

Про себя спрашивал (чем-то ведь и зомби должны заполнять свои дни и ночи): зачем мы вам? Мы - это чертова ледяная пустыня, галактическая пустота. Границы нашего и ваших миров отмечены изотермами января, это не ваши температуры и ветры, всё, что у нас есть, если разобраться, не активы, а пассивы, мы сожрем все ваши капиталы; оставьте нас, убогих. Это всё равно как если б ты не хотел общаться с приставшей и до смерти уже надоевшей тебе бабой, и начинал сморкаться при ней, неудачно шутить, вести себя по-свински. Описывал, как в наших троллейбусах гуляет снег. Как крысы на улице Карла Маркса нападают на собак. А вопросы погашения векселей и взимания арендной платы решают при посредничестве господина Калашникова. А местные гопники со стальными челюстями имеют мозг, похожий не на человеческий, а на крокодилий, чующий добычу за шесть верст.

Не помогало. При Хлопонине в мертвом Красноярском море завелись средиземноморские яхты стоимостью по два миллиона евро, их длина соответствовала рангу особи (могли бы обрезать по линейке члены, да и успокоиться на том, но нет, им же нужна была явная, хорошо видимая демонстрация своей системности). Два месяца в году варяги ходили над затопленными деревнями, церквями, печами, которые так до скончания света и будут стоять на дне, над кладбищенскими крестами, по серой воде, среди плавающих по поверхности рыб, больных солитером. В берег было не воткнуться, москвичи пили и молчали, не сходя с борта. На долгую зиму яхты поднимали в ангары. Скоро там стало тесно. Как было тесно смерти в Красноярске девяностых.

Ничего не получалось: они пили, ели, молчали.

Неужели они и ада не боятся или же знают, раскусили, что и там восседает какой-то полудурок и лишь пугает. А им не страшно. Они знают, что всё – пиар, что и там чернят реальность и клевещут.

Можно ли считать путеводитель местью за Дюшеса? Если угодно. Если разворотить мою душу еще больше и разглядеть, что там.

Будет преувеличением сказать, что там оставалась одна жажда мести, но она присутствовала, эту опухоль я ощущал, жил с ней. Хотя, конечно, дело не в Дюшесе.

В конце концов, что такое Красноярск? Сибирь? Это как Кавказ, только иначе. Может, и круче. Это такая штука, которой раньше пугали, а потом ее стали покорять и осваивать. Всегда хотел, чтобы ей снова пугали. Чтобы их Титаник боялся приближаться к моей родной глыбе льда. Но он на самом деле Титаник, поэтому крушение не отменить. Вероятно, и с айсбергом что-то случится после этого. Но мы всегда знали лишь судьбу Титаника. А что стало с айсбергом? Понимание бессмысленности работы не могло отменить ее; я по-прежнему всё делал для того, чтобы капитан корабля наложил в штаны и изменил курс. Так будет лучше для всех.

Неизвестные приезжали в наши военные городки и перерезали горло летчикам, отбомбившимся по чеченским городам и селам. Доктора Н., одного из тех, кто принимал у Ленки роды (то ли хирурга, то ли анестезиолога), избили до полусмерти. Произошло это после того, как врачи – один, другой, третий – стали сходиться в том, что Кузя получился таким из-за родовой травмы. Возможно, это стандартный подход докторов к тому, что они не могли понять. Возможно, эти два факта зря ставлю рядом. Как бы то ни было, кто-то крепко того мужика избил, до увечий.

# *

Ленка с Кузей вернулись на «Зенит». К причудливым одиночным движениям добавились целые сцены. Он мог войти в комнату, выйти, снова войти и выйти, так 3-4 раза, с отсутствующим видом. Зачем, почему, объяснить не мог. На эти мгновения сознание словно покидало его.

Ленка рассталась со своим женихом. Или «жОнихом», как она говорила. Позже узнал подробности. Он ее бил. На следующий день заискивал: заказывал несколько коробок с бабочками, напускал их в спальню. Агентство, торговавшее бабочками, только что появилось в Красноярске. И, судя по всему, выживало лишь за счет корявых понтов этого ублюдка. Бил он Ленку часто. Не знаю, доставалось ли Кузе. Но он всё видел. Потом подбирал красивые трупы бабочек.

Однажды к ним в гости приехал Безухов, запер этого кадра в клетке с медведем, заставил бороться. Ну, как тот похвалялся. Когда-то, по его рассказам, топтыгина он побеждал. Не знаю, это, по всей видимости, бравада человека, который способен побеждать только баб с детьми. Безухов лишил его пути к отступлению, «жОних» запаниковал, и мишка оторвался бы на нем по полной, если б Юрка не смилостивился и не приоткрыл дверцу. Неотложка увезла этот бессмысленный набор ДНК.

Дюшес, что же, сукин сын, жив? Чего бы ради расстарался Безухов? Или по личной инициативе? Сделав доброе дело, он снова пропал.

Ленка позвонила как-то под утро, просила забрать ее из «Колорадского папы», к ней клеились малолетки, так ее понял. Когда подъезжал и позвонил ей, они со Светкой действительно вяло отбивались от кого-то в дверях клуба. Однако мне не с первой попытки удалось погрузить их тела в машину: показалось, что отбиваться им нравилось больше, чем молодым парням, толкущимся у входа, приставать к ним. А вообще, те и другие, похоже, лишь исполняли некий ритуал. На левом берегу дамы проснулись и решили продолжить насинячиваться. Подвез их к «Красному яру» на Мира. Из него они вышли с охранником, который нес коробку вина. Зачем двум изящным созданиям столько? Когда мы остановились у «Зенита», во мне родилась догадка. Сейчас им этот ящик бухла помогу поднять наверх, и Ленка попросит меня остаться. Так и случилось.

Кузя спал. Няню отпустили и сели за стол. Выпивать отказался. Подруги не могли осилить уже и по бокалу. Говорили одновременно. Ленка утверждала, что Андрей был единственным из ее женихов - она его называла «намбер ту», - кто ее любил.

• Знаешь, как он нас с Аркашей возил? Он перестраивался в правый ряд. А вы знаете, что такое правый ряд? Он медленно с нами ехал. Всегда.

Мы с Ленкой называли Дюшу по-разному. Мы говорили о разных людях. Как когда-то с Дюшей по-разному называли ее.

Светка в это время, путаясь, всё же пыталась поведать жуткую историю о том, как ее малолетнему родственнику поставили не ту прививку, после чего мальчик пережил клиническую смерть.

• Глаза остановились, сам посинел. Так и потом не лучше: делали переливание, и какую-то кровь старую влили. Он под капельницей чуть не 18 часов был. В сутки. И так целый месяц. Вот тебе прививка от гриппа. Не разговаривал, буквы забыл – а ведь читал уже. Бабушка наша говорила: свечка догорает. А эти говорят, подайте в суд на нас, на микробы и вирусы. Но ничего.

Попробовал вступить в разговор:

• Несмотря на усилия врачей ему стало лучше?

• Да, ты знаешь. Мать готова была им горло перегрызть, тут успокоилась. Тут ведь что еще: сама привела ребенка на прививку, согласилась. Хоть саму себя убивай. Ну а сейчас вот эпилепсию ему ставят, судороги начались сразу после клинической смерти.

Ленка, уставшая, обмятая, резала яблоки и говорила, ко мне не обращаясь:

• …И ты меня когда-нибудь бросишь. Я всегда это чувствовала. И в то время. На Взлетке. Вот Инка твоя, она сильная, а я думала тогда, что не переживу.

Спросил у нее, жив ли Дюшес. Она медленно пожала плечами.

• Он нас бросил. И ты бросишь.

• Конечно, брошу. Все всех когда-нибудь бросают.

Пьяная Ленка посмотрела мне в глаза:

• Как говорит Аркаша, тоже мне, структура пупа… Это значит: вот еще, глупость какая. А еще он мне недавно сказал: хорошо бы спрятаться внутрь камня. У нас там скала – Голубка, как на Столбах. Ну ты знаешь. Вот мы ходили гулять к ней, он смотрел и мечтал.

Светка продолжала говорить о своем. Я засобирался. Женщины стали дружно протестовать. Остался, оправдываясь тем, что хочу посмотреть на Аркашу: он должен через час-другой проснуться. Налил себе вина, мы чокнулись за любовь, и стал семимильными шагами их догонять, с удивлением осознавая, как стремительно пьянею.

Ленка, снова глядя мне в глаза, сказала:

• Эгоисты вы. Все. Бездушные.

• Ну да, - охотно согласился я. – Мне вас покинуть?

• А разве не так? Почему вот ты всё время уходишь от меня?

• А мне Дюша заплатил, чтобы я всегда уходил от тебя… Слушай, хватит уже, а? После всех тех выкрутасов, что я учудил, что ты учудила, абсолютно правильно мы сделали, что расстались. Самое первое решение – верное. Это потом уже становится больно, а мы все боимся боли, и начинаем чушь молоть.

• И сейчас всё правильно?

• Что ты, я всё время рядом. Ты ведь, дорогая, нам специально была послана. Мы всегда хотели быть собственниками, одиночками, мы не признавали партнерства, да. А тут – смирились, правда?

• А так и было, так и было.

• Знаешь, Лен, когда ты в шаге от смерти, организм хочет размножаться. А мы в те памятные тебе годы ведь так и жили. Так и было. А размножаться, не обладая женщиной, знаешь ли, проблематично. Поэтому без собственнического инстинкта никуда.

• Изводили меня своей ревностью. Ты, потом «намбер ту»… Ты ни разу ни у кого не просил прощения, правда?

• Чего ты хочешь?

• Вы всех ненавидите… Уроды. Вам же не бывает больно? В церкви давно был?

• Не помню кто из тамошних культовых персонажей, но точно кто-то важный говорил: возлюби ближнего, как самого себя. Я и следую заветам. Если я себя ненавижу, так и других люблю, как самого себя, не больше и не меньше.

• Сибирская язва ты, вот кто ты такой, - она улыбнулась. – Поразительно, но ты что-то помнишь, возлюби ближнего, да.

• Нет, по-твоему, я – лошара, полный дурак. Ничего, что ты меня так опускаешь? Как я могу любить всех и каждого? А, ближнего только? А сколько этих ближних у нас теперь у всех? Если буквально? В автобусе? Это физически возможно? Это называется неразборчивость, блядство, трусость, толерантность, это по твоей части любить всех… Кого здесь любить-то? Ничего, если сблевну прямо тут и прямо сейчас?

Светка заканчивала очередную историю. Или всё ту же? И, вроде, собиралась уходить.

• …Так вот, больше ее здесь ничего не держало. Тетка с ним уехала. Я их видела перед этим…

• Ну и что у Андрея получилось? Было бы лучше, если б он отправились обратно на Марс, защищать его поразительную пыль. Или откуда там вы? Не так глупо выглядело бы. Его ереси ничего не стоят. Ведь есть же что-то главней. Но как же, мы самые умные. Столько, помню, говорили, а выхлоп каков? Смысл всего, что он делал? Это только вам кажется, что вы что-то важное делали. Нет… Он же больной. Шизанутый. Галактика в опасности. Я внимания сначала не обращала на его заскоки, а потом мы поехали вместе в первый раз за границу. Во Францию. Едем на поезде вдоль моря. Ну сколько на него можно смотреть? Час, два, день, год? Я вижу, что мы постоянно глядим в разные стороны. Хотя сидим друг напротив друга, у одного окна, в противоположное смотреть неудобно. Но я смотрю на города, здания, Ницца, Канны, Монте-Карло, а он пялится только налево, на море. Нет, Монте-Карло не проезжали, это был поезд из Ниццы в Марсель, но все равно там строения, домики такие красивые, будто игрушечные. Вдоль всего пути. А ему вообще ничего не было интересно, кроме моря… Понимаешь, мне, всем нормальным людям интересны другие люди, ему - их отсутствие. Да, я понимаю, вам так трудно жить. А сколько вокруг вас врагов! Зверски коварных и абсолютно подлых. Да. Что он отстоял, кого? Аркаша в итоге вышел. Больной ребенок, и всё, - Ленка не заплакала. Она не меняла выражение лица, заморозив на нем легкую, растерянную полуулыбку.

Не поддержал разговор, отвернулся. После долгой паузы она вновь вернулась к необязательному говорению. Будто в пустоту.

• Почему мы не родились где-нибудь в другом месте?

Кажется, ответил так:

• Место и время ничего не значат. Дело в тебе, и только… Разве что на уровне обыденного сознания это имеет…

• Так я ж на этом уровне и живу.

Тоже принялся говорить всякие глупости, разводить философию на пустом месте - специально, чтобы задержать ситуацию, ее, себя. Ведь ничего лучше у нас впереди не ожидается. Так, по-моему, мне казалось тогда. Уже и не вспомню, о чем болтали. Помню красные пятна от пальцев на лице Ленки, помню окончание застолья:

• Тварь, я тебя ненавижу. Ты предала Дюшеса уже семьдесят семь тысяч раз, теперь и меня пытаешься с говном смешать. Зачем ты пытаешься затащить меня к себе в постель? – слишком легко сказалось, как будто спал, но вот разбудили, и начал говорить еще во сне. - Я ведь всё вижу.

• Господи, о чем ты? Почему ты так всех ненавидишь? У тебя же глаза чистые. Я Андрею ни разу не изменяла, пока он был жив.

• А он мертв? Ты вот в церковь-то повадилась, так свечку ему за упокой или за здравие поджигаешь?.. Жаль, мне не двадцать лет, многое простил бы. Хотя нет, не жаль, просто замечательно, что мне не двадцать.

Вмешалась Светка, округлив нежные кобыльи глаза:

• Нельзя всех баб под одну гребенку. Нельзя ненавидеть всех, вообще никого ненавидеть нельзя.

• Кто тебе сказал? С чего бы это? Это ты пойди на угол улиц Ленина и Диктатуры пролетариата, там бабки сидят, торгуют дарами природы. Вот им и расскажи, чего можно и чего нельзя. Будешь убедительна, они тебе, может, и поверят. Вы все - твари, я всех вас ненавижу, всё человечество вместе и каждого в отдельности. Все шесть миллиардов.

• И маму свою?

• Ты ее не тронь.

• И мою маму покойную? И Аркашу? И детей своих?

• Нет, не бей по яйцам.

• Замолчи, буду тебе очень спасибо.

• Тебя Дюшес к себе в деревню возил? Ходила там в туалет? Видела там в дырке опарышей? Вот это вы все. Вы все.

• И ты?

• И я. Я вас всех ненавижу. И себя ненавижу. И тебя. И ты знаешь превосходно, почему. Ты – падаль. И вся гнилость - внутри тебя, ты – те самые черви, в которые обратится твой труп, они не придут извне, они выползут из тебя, из твоего нутра, это твоя суть. Вот снять эту оболочку, а внутри гниль. Вами, нами переполнено всё тут, вас, нас ад заждался. Нет, какой там ад! Мы навсегда под этой дырой в полу, в туалете, это наша родная выгребная яма. Вот, с четырех сторон ограниченная, родная яма. Там тепло, уютно.

Светка глупо улыбалась и пыталась что-то сказать, но не успевала. Я слышал Ленку:

• У тебя мозги скисли. И у друга твоего. Фашисты вы. Вы – фашисты, - ее голос зазвучал даже как-то торжествующе. - Тщеславие и гордыня - все ваше содержание. Зэц ол.

• Да, рассуждай, давай. Чего там. Очень содержательная такая беседа опарышей: ах, очищает ли нас, личинок падальных мух, страдание? А чего стоит слезинка нашего ребенка?.. Да ни хрена не стоит. Ты нами по очереди задницу подтерла. Сначала мной, сейчас им хочешь. Третьи-четвертые там тоже где-то… Намбер ван, намбер файв. Ты же хочешь со мной переспать?

• Я тебя умоляю.

• Умоляй.

• Что ты о себе возомнил?

• Хорошо. Не я. Представь, заходит Александр Македонский. Или не Македонский, и не Александр, но с одним миллионом. Со ста миллионами. Твои действия?.. Да можешь ничего не говорить, ты себе честно ответь, самой. Вот ваша цена, подруги жизни… Расслабься. Македонские приходят к принцессам, а не к такой дряни.

Мои обвинения Ленке и тот мой треп - разумеется, всё было не всерьез. Но это нужно было - мне. Впрочем, что-то звучало и по существу:

• Ты же, Леночка, как клещ напиваешься и раздуваешься до советской родины-матери, давишь, давила его, меня, всех. Он же ничего не боялся, а ты его, его – самурая - приучала к страху. А он не мог быть таким, потому и сбежал. Тебе об этом страхе знать не нужно, ты и не поймешь ничего, это только мужчины могут обсуждать… А помнишь, как ты его била? Приходила и с размаху, при всех. Помнишь, как ты его доставала? Как научила неуверенности, как заставляла жить с чувством вины перед тобой? И перед тем, первым вашим пацаном?

Навсегда запомнил: свет, где-то преломившись, упал четким сколом радуги ей на губы. Она глотала радугу мокрыми губами, та горела на белых быстрых пальцах, на платке, на мокром подбородке. Осталась гореть на стене.

Ленка, забившись в угол, завыла. Это очень походило на то, что случалось с Кузей - на вокальный тик. Помимо нее, сверх нее комнату заполнил вой. Светка к тому времени уже отсутствовала - по-моему, они ушли с Кузей гулять. Да, помню, как он проснулся, как обнимался с нами, его сухие губы на моей щеке: «Давай я тебя поцелую. Чисто по-мужски». От его затылка пахло КрАЗом - наверное, спал с открытой форточкой. Потом Кузя умывался. Я слышал его драматический шепот: «Доблое утро, плавый глазик!.. Доблое утро, левый глазик!»

На подоконнике стояла картонная коробка, раскрашенная под крестьянскую избушку, с новогодними конфетами. Прошло почти два месяца, она была не распечатана.

Если орать на него так же громко и с чувством, как сейчас воет Ленка, хотя бы конфеты он, может, согласится есть?

Вряд ли вой слышали на Партизана Железняка - там, как обычно, жил уже плотный поток железа. Вроде, она уже закрыла рот, но вой продолжал носиться по квартире, отражаясь от стен, поднимался вверх и замирал далеко над крышей дома в неподвижном безвоздушном пространстве, вой.

Наконец, Ленка справилась со звуками в горле, зашипела словами. Не мог их понять.

Замолчала. Убрала ладони от лица. Попыталась улыбнуться. Еще раз. И - получилось. С последней, уже нечеловеческой яростью, тихо и внятно сказала: «Убирайтесь вы все к черту, будьте вы прокляты во веки веков!» Ей было стыдно, мне еще больше, я ушел.

Казалось: самое время ставить точки.

Спускался в лифте в ад, потом шел. Всё, как обычно – то рваным своим ходом, то вприпрыжку, то вприсядку, то мое следование в геенну можно было бы окрестить триумфальным шествием. По пути сходил на автобусную остановку за сигаретами, вернулся к их подъезду, сел в машину. И уснул. Помню то ощущение, с каким закрыл глаза, тот вкус - другой жизни, которая стремительно образовывалась вокруг. Жизни, где нас и след простыл. Или мы присутствовали, но в ином качестве, не такими, какими были в реальности. Во сне видел загоревшиеся простыни в неизвестной мне постели.

Когда просыпался где-то в самой удаленной от цивилизации точке, не сразу понял, что машину завалило снегом. Сумерки и серая бетонная стена виднелись лишь в неровную узкую щель на правом боковом стекле - тут снег осыпался под собственной тяжестью как раз в тот момент, когда я начал шарить глазами внутри саркофага.

Вспомнил, как писал о бомжах, которых хоронили, завернув в целлофан. Открыл дверь, закурил. Зачем-то наступал вечер. Снег шел как многоточие, одно за другим, ведь всё ясно без слов: всё произошло совершенно зря. Снегопад с некоторых пор, да, напоминал похороны. Рифмовался с непоправимостью. Снег неуклонно и нежно падал на землю, в которую зарывают покойников.

Для ясности: у меня к Ленке не было никаких чувств.

И с Андреем мы друзьями не были. Был бы другом, разве позволил бы себе влюбиться в Ленку? Это я не про себя - про него.

Поэтому зрело желание побыстрей вычерпать пьяный бред, которым полнилась жизнь, всю эту русскую классику с ее интеллигентами-пораженцами, лишними людьми, вопросами в необитаемую синеву с ломанием шейных позвонков, фрустрациями, эмоциональными ревизиями себя, и всё такое. Вычерпать до звона, стука, ударов о дно. И уйти. И никогда больше сюда, в эту точку, не возвращаться. Моя милость, известно, привычна к потерям. И Моей милости некомфортно в двусмысленных ситуациях.

Моя судьба, что ж. Ничего не успел. Что успел, профукал. Да лучше б и не успевал.

Вы, разумеется, в курсе: жизнь - это да, серьезно. И, по-видимому, все-таки напрасно.

Жизнь, в которой Моей милости нет. А Ленку надо было убить. Это то ли любовь, то ли ненависть, то ли полярная болезнь или лагерная, то ли причина бандюганства Дюшеса и таких, как он, то ли всё это вместе – когда, чтобы не убивать того, кто рядом, спасти его от себя, выходишь, идешь и убиваешь нечто другое. Кого-то или что-то, не имеет значения. Смысл лишь в том, что ты не убил Ленку.

Ну, еще смысл в том, что ты, наконец, понял: ярость, ненависть, любовь и то, что называем счастьем ли, истерикой – это оттенки одного цвета. Скажем, красного.

# *

Много чего хотел ей сказать. Скажу сейчас. У нас было время успокоиться.

Если Андрей жив, он никогда себя не простит. Сопьется и околеет в теплотрассе, сжимая в кулаке вашу с Кузей фотку. Наверняка, он любит фокусы с фотографиями. Ты помнишь.

Он знает, недуги последыша – расчет за его подвиги. Могло ли получиться иначе? Нет. Конечно, неплохо бы отменить эту жизнь, нас вместе с ней, и чтоб люди нацеловывали друг друга. Упразднили границы и слушали Моцарта и Битлов. Только, Лен, это не мы первые начали. Не мы определили будущее нашим детям, прости за пафос. А ты знаешь, какое оно. И что, этих, - целовать? Они друг друга назначили хозяевами наших детей, они наших детей себе назначили кормом. Они из них варят себе пельмени. А мы – целовать? Могу ли я питать к ним братскую любовь?

Я в курсе, сейчас не модно говорить о людях плохо. Прости крестьянина. Но они для нашей ненависти сделали всё, что можно и нельзя. Они узаконили и оправдали все наши беды. Они теперь, эти самозванцы, а не Господь, определяют итоги всего. Конечно, не всего-всего. Когда-нибудь Судный день случится. Но это, не правда ли, слабое утешение.

У нас всегда была с ними война и всегда будет. Будет только хуже. Люди с принципами – это всегда война. Не надо обманывать себя, ты – взрослая девочка. Но вне войны с такими людьми ведь легче жить, ну. Они не предают. Ладно, снова не о том. Просто я к тому, что иначе не могло быть. Так что не о чем грустить, надо всего лишь дожить достойно, вот и всё.

Ну и насчет принципов. Я, конечно, загнул. Люди – это животные, им нужно жрать друг друга, драться, хвосты распушать. Поэтому никогда никакой гармонии и всеобщей любви не будет, Моцарта и Битлов не будет, и с границами придумано всё как нельзя лучше, и с тем, что Москва – за Уральским хребтом, а начальство - за кремлевской стеной. Нам нужны враги и ненависть. Без этого не будет жизни. Любви, твоих Битлов и Моцарта. Нас самих.

А лучший вариант - если перебьем друг друга до конца, вот тогда и воцарятся твои Моцарт и Битлы. И мной любимый Брамс.

А вообще, если оперировать твоими терминами, наш фашизм ценнее холопской доброты в миллион миллиардов раз. Лен, ты знаешь, что мы совершенно разные с ним, если говорить об убеждениях. Тем не менее мы же с Дюшесом к одному и тому же пришли. Еще до того, как познакомились. Главным содержанием жизни стало вот это желание (вроде бы, в древней Японии так поступали) повеситься на воротах врага, чтобы просто смутить его, гада. А по максимуму – чтобы он захлебнулся в нашей крови. Потому что мы – монстры? Японские фашисты? Куда ни плюнь, в фашиста попадешь, да?

Мы говорили с тобой об этом. Да, я чувствовал свою ответственность за Дюшеса. Да, он с интересом меня слушал. Но ты не права в том, что он «всего этого» набрался от меня. Вовсе нет. Он пришел к своим выводам самостоятельно. Когда ни тебя, ни меня у него еще не было. И, если уж на то, может, я от него куда больше взял «всего этого». И от тебя, кстати, да.

Думаешь, почему мы так долго с Андреем держались друг друга? Мы, самцы, смогли как-то вывести тебя за скобки наших отношений. И терпели друг друга. Нас, самцов, объединяло желание отстоять нашу территорию. Мы инстинктивно не могли стелиться перед этой сволотой. И при чем здесь правота чья-то или неправота? Это слепое, звериное начало.

Как-то мы говорили и об этом, ты, вероятно, помнишь (а я вот забыл, кто это сформулировал): главный вопрос не в том, может ли человек жить не по лжи. Это всё ерунда. Не только может, обязан. Главный вопрос в том, как себя убедить в том, что человек может жить не по лжи. Главный вопрос – в смелости.

Мы всё делали искренне. И мы оборонялись. Крыс нельзя пускать в дом. Это чисто рефлекторное отбрыкивание. Надо только не бояться своих рефлексов.

Ты меня к причастию отправляла. А Он что, Тот, Кто обязан нас воскресить, по-твоему, добренький? Видимо, у нас всех Он разный, Он – наша проекция. Мой - постоянно мстит. «Совершу мщение, и не пощажу никого».* Ну а мы, между прочим, по образу и подобию. Это культурные люди добренькие, и вся их культура, человеческая, добренькая, вся устремлена к поиску компромиссов. И что, кому-то помогло? Нам – помогло? Тебе? Она потому добренькая, что пошла от Каина, вся цивилизация оттуда. Чего она стоит, вся ваша культура, изначально проклятая Богом? Что она значит, если вся устремлена на спасение человечества, но завершением этого всего будет конец света? Какие есть компромиссы в Евангелие, какая толерантность, покажи мне. Нет этого ничего. Да-да, нет-нет, все прочее – от лукавого.

Какие компромиссы могут быть в жизни? В нашей - а не на небесах - жизни? Какая к нам доброта, если мы все и есть коллективный сатана?

Свобода всегда приводит к ненависти. Истинно свободные всегда злые.

Любить и ненавидеть. Всё, больше ничего не нужно. И потом: если это вам доступно, вам открыто и можно всё. Черт, не получается воздерживаться… А ведь хотел. Короче, ненавистью мы скрепляем наши миры, как бочку обручем, ненависть объединяет нас, это любовь.

Хотя что я. Все эти соображения нас, конечно, не извиняют.

Мы никогда не щадили жен и подруг. Почему я не жалел – промолчу, есть у меня догадки, но разговор не обо мне. А у Андрея с тобой шло какое-то непонятное соревнование. Ты-то ладно, но он почему так себя вел? Хорошо это закончиться не могло, согласна? Еще один важный фактор: он, по-моему, физически не мог тебе врать. Не знаю, как бы вы дальше жили.

А ты все-таки нуждалась и в нём, и во мне. Мы с ним об этом не говорили. Я не смог бы быть с тобой и не буду уже никогда. Жаль. И всё же не думаю, что всё было зря и было бессмысленно.

Прости, не удержался, чтобы не соврать. Когда я думаю об этом, я думаю именно так – что всё было зря.

Иначе не получилось бы, но это не отменяет бессмыслицы. Вспоминаю наш последний (из наших двух) совместный Новый год. Как вечером я вышел на балкон и смотрел на конфетти из хлопушек, которые мы взрывали пару часов назад. Эти жалкие, затоптанные, залитые шампанским и вмороженные теперь в пол куски разноцветной бумаги.

Мне не за что тебя прощать, ты ни в чем передо мной не виновата, но я тебя никогда не прощу. И его. Кстати, фотки с того Нового года я напечатал уже после того, как мы расстались, ты их так и не увидела. Меня не удивляет, что сквозь твои завершенные тонкой работы руки и ключицы, шею и плечи просвечивают елочные огни. Но, представь, даже стеклянные шары и хвоя видны; будто я схватил момент, когда ты растворяешься в воздухе.

Сейчас будет больно. Хочу напомнить ту нашу последнюю оживленную беседу. Я, скажу тебе, сам удивился – не ожидал от себя. Но. Ты помнишь, о чем рассказывала Света? Естественно, твою с Аркашей беду никто при тебе не обсуждал, хотя все наши общие знакомые думали прежде всего о ней, когда речь заходила о тебе, когда тебя видели, когда выставлялись твои старые холсты и графика. Как тебя жалели, ты догадываешься. Когда Светка говорила про этого мальчика, его родню (помнишь?), внутри меня что-то… Умер бы уже этот ребенок, ну вот Кузьма, ведь никому жизни нет – ни ему, ни матери. Бабушка в могилу сошла. Все страдают, как с этим жить, сколько с этим можно прожить, какой смысл в этом страдании? Да, я, православный, думал об этом, и подруги твои, и соседи - все думали, и при этом ведь все мы – христиане. Но мы больше, чем христиане, хотим счастья.

Я думал об этом и не мог поверить в то, что думаю об этом. Я, конечно, думал и о том, что весь смысл христианства – именно в твоем отношении к Аркаше, это и есть христианство, но еще больше я думал о том, как было бы, если б Кузя освободил всех.

Может, родила бы еще здорового. Может, всё наладилось бы. Для чего мы гробим собственные жизни, чтобы продлить дни жалким чахлым растениям, которым их жизнь – одно страдание? Вон, здоровые дети-«отказники» в детдомах загибаются… Теперь ты понимаешь, как я себя ненавижу? Я – думал об этом. О чем думать нельзя. И думал не раз, и думаю, и ответа нет, только заклинания внутри, да обжигающие сердце всплески.

И вот, бодрой поступью направляясь сызнова в ад, я тогда вдруг увидел, что и ты лазеечку искала, и со Светкой, когда она рассказывала о том мальчике, вы молча обсуждали будущее. Потому и напились так. Поэтому ты порезалась ножом – помнишь, чистила яблоки?

И, знаешь, я не хотел становиться свидетелем твоего позора, ты бы меня возненавидела. А для меня вдруг открылась возможность избавиться от тебя. Я никогда не знал, какая ты на самом деле. И, в общем, не пытался узнать – зачем? Если б всё с тобой прояснилось - я бы отрезал кусок своей жизни, может, кусок с наиболее важным, что со мной случилось. Я не хотел такого итога. Тем не менее пора уже было что-то решать окончательно. И тут представился случай вообразить, будто понял тебя, прочел, расследовал. И нет ни в тебе, ни в наших отношениях, ни в чем вокруг ничего кроме постылой и пустой жизни, ничего выше ее и больше. Всё – вровень. Она победила, она всегда побеждает, пустая и постылая.

# *

Как можно писать о том эпизоде у Ленки и Дюшеса дома? Не знаю. Я предупреждал, что вы имеете дело с дебилом. Всю правду, так всю. Ленка меня простила за ту сцену. Хотя и не просил и не уверен, нужно ли мне ее прощение. И потом. Неужели кто-то подумает, что я говорил все это в гостях у Ленки и Дюшеса всерьез?

Ненависть ничего не значит, как и любовь. Мы просто дурачились. Ведь мы еще были молоды. Да, я знаю, что тогда произошло на «Зените»: мы просто все еще были молоды. Молоды, как все наши многочисленные предки, черт их возьми за такие гены, все наши многочисленные предки во все времена – они ведь все всегда были очень молоды, были подростками, когда делились своими генами, были детьми, а дети так умеют ненавидеть, так умеют - как никто. Тысячелетиями ненавидящие друг друга дети, как только у них получалось, производили на свет других детей, таких же, как они сами.

Впрочем, вот подумал, что само мое упоминание о том, что Ленка меня простила, свидетельствует о том, что в ее прощении я всё-таки нуждался. Как обычно: туплю. Не обращайте внимания.

*

От трех людей, не связанных друг с другом, слышал: Дюша жив. Почему-то в это не верил. Рассказывая о нем, здравствующем в Москве, один из моих источников добавил: Дюшес купил несколько лесопилок на востоке края и в Иркутской области. Гонит кругляк. В основном, в Китай.

Если это правда, значит, я ни шиша не понимал в людях и в жизни. Как с этим согласиться? Анализируя наше с Дюшесом общение, почти готов был принять версию, которая, по крайней мере, не противоречила всему, что знал о нём. В 90-х он работал оперативным сотрудником под прикрытием. Внедрился в преступный мир Красноярска. Когда возникла необходимость вывести его из игры, состоялась имитация его гибели. Никто труп не видел, на опознание ездили московские товарищи.

Сейчас, если верить тому, что о нём говорили, он или выполняет новое задание, что вряд ли, или расстался с органами. Насколько я представлял картину происходящего в них, все, кто мог бы знать о работе Дюшеса, погибли либо скурвились. Скурвились – до какой степени? Торговля совсекретной информацией – о погонах Дюшеса - это нормально?

Итак, майор (или кто он там был) под прикрытием? Внедренный сотрудник?

Эта теневая братия всегда всё запутывает. Вне ауры таинственности, без мистификаций авторитеты стремятся к нулю, ясность убивает. Быков, Вернер, Лебедь, кто только не творил о себе мифы, божки и полубожки. У Дюши даже манера отвечать на вопросы была такая характерная, ну вот вроде того: «Где живешь?» - «Дома». - «Где работаешь?» - «На работе». - «Куда идешь?» - «Вперед. Не закудакивай дорогу, спрашивай: «далеко ли». - «Далеко ли?» - «Далеко».

А теперь что с внедренным сотрудником? Так залег на дно, что бросил больного сына? Или рассчитывал, что небо смилостивится над его проросшим семенем, если он оставит его, удалится от него, сделает вид, что не имеет к нему никакого отношения? Боялся, чтобы Кузя не повторил судьбу первенца?

Нет, какой из него, к бесу, майор. Он - майор? Прикомандированный? Или все-таки смотрящий? Может, этим и объясняется его бескорыстность и нестяжательство – тем, что он смотрел за общаком, отвечал за него? Перед кем? Он – персонификация неформальных функций государства?

Тем не менее несколько фраз от эфэсбэшников навели меня именно на эту версию. Косвенно на нее указывали. Получалось, его кто-то сдал. Ему пришлось отходить от дел и скрываться. Его отсюда гнали все. Ведь инвесторам - им-то всё равно, они найдут, куда им вложиться. А местные - эти да, молятся на инвестиции. Все были против него - и бандюки, и ФСБ. Какую роль в истории Дюшеса играла эта контора, не знаю. Знаю, что в Красноярске ФСБ плотно курировала почти всю значимую оргпреступность.

Может, логичней предположить, что он был обычным агентом? А потом вышел из повиновения? Рядовая история. Найти ответы не так уж сложно. Для этого не надо добираться до учетной карточки агента. Легче выяснить, кто помог ему инсценировать гибель. С другой стороны, зачем ему помощники? Андрей знал, как это всё делается – к тому времени в Красноярске уже состоялся с десяток подобных имитаций с последующим задержанием заказчиков убийств. Самым громким стало кино с Пашей Цветомузыкой. Кстати, разыгранное в Москве. Потом тот объявился, совсем неплохо для мертвеца выглядящий, и не в привычных трениках и кроссовках, а в костюме, из нагрудного кармана торчал уголок красного шелкового платка. Уголовника, бывшего быковского подручного, апгрейдили в молодого политика, он приходил на симфонические концерты, моргать даже стал реже (из-за чего в юности приятели и назвали его Цветомузыкой).

Ждать подобного воскрешения? Всё можно выяснить. Вот только зачем? Если Дюша не сдох, но не выходит на связь, зачем мне-то искать его?

Ясно, что он мешал. Как тот же Цветомузыка. Андрею ничего не оставалось – только скрываться. Ясно и другое: когда бежишь от своих, и мира не хватит спрятаться.

Если он жив, да еще и всё у него совсем неплохо, можно попробовать задаться вопросом: какой смысл тогда имели все наши разговоры, его интифада, его геррилья? (Само собой, я вспоминал партизанские действия против непобедимого Голиафа и в Европе, и на Ближнем Востоке, и в Латинской Америке, малые войны, похищения политиков и бизнесменов, само собой: от коверкания их слов, от «инвесторов-инцесторов», от ненависти до насилия – три сантиметра.) Присутствовали ли в его сектанстве подпольные смыслы, где, в каких поступках можно теперь, постфактум, проявить интересы третьих лиц? Он меня использовал, хрен моржовый? Провоцировал?

Его сопротивление было контролируемым, шутовским? Ага, и Ленка была приманкой. Поролоном, на который ведутся корюшки.

Ахинея. Паранойя. Всё у нас устроено глупо и происходит по-дурацки, и на этой планете конспирология не достойна того, чтобы к ней относиться серьезно. Ну да, те эфэсбэшники, давшие понять, что мой телефон прослушивают, буквально сказали следующее: «На вашей борьбе сделали свой лавандос и пиар другие». И что? Почему бы этим другим не воспользоваться нашей искренностью? Было бы странно, если б этого не случилось.

Может, он в начале 90-х выявлял сибирских сепаратистов и его подвели ко мне специально? Мне же не раз в то время говорили, что мою писанину считают опасной, «на грани». Позже говорили, что я нарушаю баланс, некое загадочное «равновесие». Которого отродясь тут не бывало.

Разумеется, и то, во что мы верили, и нас самих можно было продать. А чтобы лучше продавать, нужно было убить всех тех, кого убили красноярские бандиты. Нужно было привезти сюда горы радиоактивных отходов. Чтобы лучше продавать, Дюшес должен был погибнуть. По-настоящему или нет, какая разница?

Пугать в сегодняшнем мире с его культом красоты и счастья – доходное дело. На этом и делаются действительно крупные капиталы. Вот реальная-то мулька, выражаясь лексикой Дюшеса. Бабки на ненависти. Источник бесконечного нала.

А что делает Путин? Как Дюшес, пугает чужаков. Чтобы не лезли, оставили в покое. Это как вечный двигатель, фикция, но работает везде и всегда, и все в плюсе. Все всем нужны и все всех ненавидят. Нашу гору, Мининские Столбы пожирает Красноярск, его – метрополия, ту – сильные страны, им Россия, ее сырье нужны как Западная Африка и Персидский залив. Рабов-негров презирают рабы-креолы, их - мулаты, а общество белых держит всех черных парней на расстоянии.

Но эта пищевая цепочка облагорожена, здесь даже самое низшее звено, самая мелкая водоросль может торговать страхом, кто посмелей – ужасом и террором. И все всех копируют. Вплоть до отношений с Всевышним. Только разве енисейские кыргызы не смогли извлечь прибыль, когда у их границ появились русские.

Так, невидимка?

Надеюсь, ты невидим, как ночью облака, а днем луна. Ты есть, просто мир не знает, где ты. За каким изгибом шарика. Наша гора, от которой ты сбежал, потеряла тебя из вида.

Впрочем, почему это я написал, что «надеюсь». Не всё ли мне равно? И почему это я с тобой разговариваю?

А что мне еще остается?

Прилетевший в Красноярск Путин благословил похороны еще живой Ангары. Встречаясь со студентами Технолаги, президент пожалел о том, что целлюлозно-бумажные комбинаты так отвратительно пахнут. Но - «так пахнут деньги». Путин, общаясь с серьезными студентами, чувствовал себя раскованно, много шутил. Обретя президентское благословение, за достройку Богучанской гидроэлектростанции и воздвижение в Нижнем Приангарье промышленного куста (алюминиевого завода, горно-рудных производств, лесоперерабатывающего комплекса, ЦБК) взялись похоронные топ-менеджеры Чубайс и Дерипаска. Поминки организовывал тост-менеджер Хлопонин. Это он умел замечательно.

Короче, у нас не осталось шанса простить их. Нам же хуже.

Ненависть, я об этом думаю, Дюша, ничего не значит, как и любовь. Только в отличие от любви ненависть никогда не иссякнет. Единственная вечная сила. Безусловное, слепое, религиозное чувство. Основа всего, ниоткуда, здесь, навсегда, без имени и с миллионами отчеств, абстракция, конкретней которой нет. Это обратка, так, Дюша? Ответ миру, противодействие, равное его силе. Без нее мир рухнет.

Если скажу, что эта ненависть, доходящая всё чаще до невыносимого омерзения, - она не столько к людям, сколько к себе, значит, совру. Хотя с самим собой у меня отвратительные отношения. Ленка не помогла. Ни мне, ни Дюшесу.

Впрочем, мне ее помощь была не нужна.

Я не знаю, что с ним сталось, с Андреем. Если предположить, что благодаря ему кто-то смог делать деньги на нашей искренности и ненависти или он сам сподобился, лучше б он действительно сдох. Мертвецы входят в гармонию с миром, им можно только позавидовать.

Какое мне дело до него? Кто он мне, одна десятая от десятой доли в моей жизни. От сотой. Пусть о нём Ленка печется, ей он, может, и давал какие клятвы, хотя сомневаюсь. А мне не холодно, не жарко от его наличия или отсутствия. Если он жив, очень хорошо. Если б переживал по нему, сказал бы: пусть живет, но не в моей жизни, из нее я его вычеркнул. Но я так не скажу. Я его и не записывал к себе в жизнь, чтобы вычеркивать.

Лазарь, блин. Умирать и возрождаться не трудно. Особенно умирать.

# *

Пролог к умерщвлению великой Ангары (с нашими островами) выдался пышным, с похоронным хором: Чубайс привез в Красноярск труппу Мариинки. 26 апреля 2006 года она давала оперу Верди «Набукко». Главным на спектакле был не Гергиев – Чубайс: прессе предложили пройти аккредитацию, чтобы получить право подхода именно к нему. Публика и труппа полчаса ждала появления гробовщика в зале, лишь после этого представление началось.

День и настроение выдались мрачными; небо стремительно шло на восток. Ветер задувал в трубы гергиевских музыкантов; обычное кладбищенское дело, трубы и барабан с колотушкой. Фантазия на библейский сюжет об авторитарном вавилонском режиме, поработившем иудеев, пронизывала неподходящей аллюзией, но Чубайса, да и публику сие не смущало. В антракте, когда журналистам разрешили «подход», Ангару не поминали, славили грандиозное будущее края. Гергиев стоял в сторонке, Чубайс изливался: «Такой колоссальный проект хотелось начать на высокой ноте. А что может быть выше, чем то, что происходит здесь сегодня, с таким накалом ассирийских страстей?.. Я в восторге от «Набукко».

В интерпретации Гергиева и Бертмана на заднике сцены должны выситься нефтяные вышки - маркером современных вавилонских идолищ. Однако в Красноярск их то ли не привезли, то ли не выставили, оставив лишь условно ближневосточные рельефы.

Все-таки приятно иметь дело с воспитанными людьми: не сыплют соль на раны. Другие бы сопроводили драму декорациями разрушенного Грозного и привезли ее на Кавказ.

Впрочем, рассуждал, накачавшись в антракте, отсутствие ожидаемых вышек лишь настойчивей напоминало о них. Черт, может, они вовсе и не воспитанные, просто талантливые, гадал, какая фигура умолчания, какой слон в тесной комнате, которого старательно обходят вниманием! Зияющая дыра на месте нефтяных вышек во время знаменитого хора пленных евреев – о страстной любви к родному краю - располагала к фантазиям: как бы смотрелась в качестве фона монументальная плотина Богучанской ГЭС. Или Туруханской-Эвенкийской - этот проект Чубайс тоже решил воскресить. И похоронить Угрюм-реку и нижнее течение Енисея. Хор уничтожаемых тунгусов. Земля обетованная и обинтованная. Всюду Ближний Восток.

Геноцид, да, в Сибири не помешал бы. Идиотов станет меньше, это во-первых. А во-вторых, прочие взбодрятся.

Сидел пьяным в десятом ряду и пытался думать о том, почему теперь пью, не закусывая? Очередная стадия алкоголизма, или влияние Аркаши? Мальчик не хочет жить в мире колбасы. Ему, похоже, ненавистны жующие люди, его рвет при их виде, при навязчивых запахах еды. При мне он всегда с нескрываемой ненавистью смотрел на поставленную перед ним тарелку, а потом начинал ныть: «Ничего этого вашего мне не надо». Или: «Убелите эти скелеты!» И показывал на них, видимых в тарелке только ему. Он рассматривал в этих кусках, что мы глотаем, иное, показывал мне, где у хинкали «вздулись вены» - похоже; после этого, уже ничего не поделать, в мой голове пельмени и хинкали стали ассоциироваться с мертвечиной. Однажды рассказал: «Сосиски делают из животных таких – сосисков. Стада сосисков живут в китайских лесах. Они питаются тлавой и людьми. За день одному сосиску надо съесть сто пучков тлавы и пять человек.» - «И сто пучков, и пять человек? Или можно что-то одно выбрать?» - «Нет, всё вместе». – «Видишь, задохлик-полурослик, все питаются хорошо. Один ты. Ешь давай!» - «Сам ты задохлик-полулослик. Не буду этого есть ничего».

Удивительный пацан. «Я умлу, если будете меня заставлять есть». Еще я пробовал думать о том, почему, почему Господь проклял эту землю, послав ей нефть и быстрые многоводные реки.

Навуходоносор выглядел, конечно, не Саддамом Хусейном, а Борисом Ельциным. Рабыня с красивым, как у горной речки, именем Абигайль являла собой коллективное фото олигархов, поклонников колбасы, олицетворение семибанкирщины. Жизнь никак не избавится от порока подражательства искусству; иначе, может, жили б, как в раю. Чувствуя, что трезвею и пора добавить, поднялся и вышел из зала. Напоследок посмотрел на Чубайса. Показалось, что лик великого себялюбца в эти минуты наконец-то не блестел, как нож. Не то чтобы мне хотелось знать, бывает ли Чубайс (это ведь он сказал: «Наглость города берет»?) растерян и что он при этом делает, и не то чтобы хотел испепелить его взором, я лишь вспомнил о профессиональных обязанностях; в буфете сел писать на программке о деградации как одной из форм прогресса, об инопланетном происхождении кого-то из нас - то ли меня с тунгусами, то ли Чубайса с Хлопониным и Путиным. Потом вспомнил, что это вряд ли будет кому интересно; что пророк Иеремия призывал иудеев не к вооруженному восстанию, а всего лишь не кланяться золотым статуям Вавилона; еще выпил и отправился домой пешком.

Пророки тоже ошибаются, я считаю. Вот Исайя, коего нельзя было не вспомнить, если б писал текст о «Набукко», говорил про нас: «Осязаем как слепые стену, и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми – как мертвые. Все мы ревем, как медведи, и стонем, как голуби; ожидаем суда, и нет его, - спасения, но оно далеко от нас».* Ничего подобного, шел я твердо, как лев (помахал ручкой флюгерному лёвушке на красноярском биг-бене), не ревел и даже не постанывал. Надо мной пролетел лист жести, сорванный, вероятно, с крыши. И до меня вновь дошло, что контуры этого мрачного города наметили ветры, всегда пыльные, и даже летом случающиеся метели. Как ветры дуют, как снег из города выносит, так тут и проложили улицы, три трубы - имени Маркса, Мира, Ленина. Если бы дело обстояло иначе, ветер не достигал бы такой убийственной мощи. И ветры же, снеги, пустые на сотни верст пространства точно так определили и контуры судеб.

Вспомнил, как услышал на нашей горе приказание Дюшеса Ленке: «Дуй на град».

Меня задуло в еще открытое кафе на Мира. Здесь пахло съеденными тортами и унесенными цветами. Сел у окна, пил и смотрел, как пыльный западный ветер беснуется в бетонном ложе улицы, толкается, рвется ко мне, в это «понторезное», как сказал бы Дюша, заведение.

Да, все было именно так, добросовестно вспомнил все обстоятельства, предшествовавшие тому телефонному звонку. Подготовился сам, чтобы о нем все-таки написать.

Итак, за моей спиной в свете лампы кружились пылинки и, наверное, семена унесенных отсюда только что цветов, передо мной извивался замысловатый узор сигаретного дыма. В кармане ожил телефон. Это была Ленка. Она сообщила, что уезжает из страны навсегда. В Америку. Вдвоем с Аркашей.

В Москве с ним сотворили чудеса, сказала Ленка. Ему намного лучше. Я попросил Ленку дать ему трубку. Он был рядом с ней. Мы поболтали. Он ответил мне на приветствие: «Я не Кузьма, а совсем наоболот, я - Алкадий».

И рассказал, что был на Красной площади и в «Детском мире». «Мы с мамой были там завтла». Дети часто путают эти два слова: «завтра» и «вчера». Черт, мне бы тоже так хотелось.

Уяснив, что отныне нас будет разделять вся толща планеты, и мы будем жить ровно на противоположных ее сторонах, я вспомнил, как просыпался на 13 этаже, как мы сидели с ней на кухне и разговаривали обо всем на свете. Спросил, хочет ли он увидеть Америку? Кузя сказал: «Да, хочу увидеть».

Мы уже прощались, попросил его передать трубку матери и напоследок спросил, как он ест, что нового попробовал в Москве. Кузя замялся. «Я не люблю есть». - «Надо, брат, надо!» - «А я всегда сытый». - «Это с чего же?» - «А я слюни ем». - «Так они же невкусные!» - «Это у кого как, у меня - вкусные». - «Везет тебе… Но ты, брат, всё же давай налегай на кашу». - «Считаешь?» - «Считаю». Он помолчал и я помолчал. Как с его отцом. «А почему на кашу?» – «И на суп. Суп надо обязательно есть. Я тебе потом расскажу, почему».

Ленка взяла трубку и рассказала, что ест он пока мало, но - хотя бы - начал. «А запах у него появился?» - «Августовской травы. Которую нагрело солнце, вечерней». - «Мои дети так же пахнут». - «Я в курсе, мама писала… Да, знаешь, я почти счастлива». - «Я знаю».

Когда Ленка отключилась, обнаружил, что, разговаривая с ними, вышел из кафе на ветер. Надо мной пронесло лесную птицу. Зашел обратно и заказал выпить.

А надо было бы попросить листок бумаги, ручку и табличку «Стол заказан». Написать на листочке «Лох», вставить его в табличку и водрузить ее перед собой. Меня провели. Не спросясь, забрали у меня часть жизни. У меня теперь нет Ленки с Кузей (вероятно, смогу им звонить, но уже не увижу), нет профессии, которая бы кормила, я не знаю, что случилось с Андреем, и, по-видимому, не узнаю. Осталась радость за Кузю и за маасквичей (как их с душой, тепло называл Дюшес). Остался ветер, немного наклоняющий металлических мужчин, расставленных на центральных улицах, пара сигарет и бессмысленное терапевтическое упрямство - сто мерзкого, не дающего помереть вискаря впридачу. Что ж, это и есть весь мир. Да и не надо ничего больше. Теперь наступил мой персональный Новый год, надо отмечать. Или нет, не отмечать - отводить, так ведь говорят про поминки? Глупость какая, давай, затягивай: «Пересохни, Волга-речка, перестань болеть, сердечко»*.

На следующий день гробовщики улетели на Ангару. В Кодинске Чубайс, Дерипаска, Хлопонин, Синюгин провели заседание «оперативного штаба по строительству Богучанской ГЭС». «Официальное начало самой крупной в России стройки» (Чубайс), «самого крупного инвестиционного проекта в России» (он же), «поворотная точка в развитии русского капитализма» (он же). Ленка права. Это правильно, что она увезла ребенка сначала в Москву, потом в США.

Теперь мысленно соглашался с ней почти во всем. Стоило ей уехать. Прошлое представлялось мятым железом, громадной неодушевленной бестолочью; всё зря, всё насмарку, можно было прожить и легче, и содержательней.

Да, еще она тогда сказала: «Мне страшно». «Я знаю, - ответил и назвал ее по имени, - Я знаю, Лена». Я стал мягким, как пуля. Я назвал ее по имени. И она услышала, это я тоже знаю.

# *

Отведя ритуальные похороны Ангары, победители не стали дожидаться сороковин, собрались раньше. Им, по-моему, нравится шуровать по жизни с опережением графика. Нет терпежа. Поминки назвали третьим Красноярским экономическим форумом. Они, современные освоенцы земель и рек, вообще-то не стесняются называть вещи своими именами, однако в графике мероприятия ничего не говорилось насчет возбуждения западного общественного мнения. Поэтому форум и назвали экономическим, а не колониальным. Хлопонин передал в Минэкономразвития первую заявку на бабло, 34 миллиарда рублей, которые он хотел получить от государства под проект освоения Нижнего Приангарья. По словам этого человечка, «дефицит инфраструктуры на востоке России тормозит развитие его природного потенциала». Меж тем, на его взгляд, здесь уже имеются сто крупных промышленных проектов, в которые, он убежден, до 2015 года будет инвестировано 230 миллиардов долларов. Он не скрывал, что готов приступить к модернизации страны; его отличие от прежних ее покорителей заключалось лишь в неизбитом подходе: он хотел ее ставить на дыбы справа налево, начав с азиатской России и потом уж идти в Россию европейскую.

Первые два красноярских инвестфорума проводились в театре музкомедии. Теперь, соблюдая приличия, поминальные столы выставили в новеньком деловом выставочном центре. Кулуары же этого мероприятия, как и предыдущих, как и съезда медведепоклонников, находились в том числе на Стрелке, в подвале «Метрополя», в самой модной в то время кофейне «Крем-холл». Этот скворечник расположился «на углу всех улиц» и служил неизменным местом встречи всех местных гламурных персонажей. Тусовка людей премиум-класса. Здесь правые уклонисты «Единой России» вырабатывали «либерально-консервативное видение будущего России», а за соседними столиками коротали вечер легендарные персонажи бандитского Красноярска 90-х. Идиллию обрамляли соответствующие месту девы, вызывавшие обильное слюноотделение. На стенах висели экраны. Показывали они исключительно два вида зрелищ: или футболисты пинали мяч (как вариант, хоккейные матчи), или модели шли по подиуму. Посетительницы заведения и фантастические официантки еще больше выигрывали на фоне бесконечных трансляций мировых недель моды: выгул тамошних фиф смотрелся здесь парадом уродок.

Красота не спасала: эти хреновы либерал-консерваторы говорили о своем, о технологиях новой индустриализации Сибири. И не чувствовали эстетического диссонанса, по глазам было видно. Утром выходили на трибуны призывать соотечественников к новым трудовым свершениям на севере Сибири. Где мороз минус 60, а летом солнца не видно из-за гнуса.

Да, по-моему, эту глупость я совершил не тогда, не в день поминок. А немного позже. Или раньше? Из «Крема», помню, либерал-консерваторы, разделившись, поехали небольшими компаниями в «Нирвану» (тогда этот клуб еще, вроде, не переименовали в «Осень»). Мы с Сергеем, объехав пару похожих заведений - он спасался от депрессии, тоже вскоре оказались в «Нирване». Там же гулял Хлопонин. И тайком от Сереги, вливавшего в себя второй бутыль виски, я написал записку губернатору, чтобы он уходил из Красноярска с миром. Его предшественник, Лебедь, не ушел, что с ним стало? А вы, Хлопонин, симпатичный и еще молодой. Не губите нас. Потеряйте нас, убогих. Вас ждут великие свершения, не тратьте на нас время и силы. Подписался, отдал записку официантке и ушел.

Да уж. Просто хроники недоумка.

# *

О той записке вспомнил, когда меня пригласили на перфоманс «Разрушение Сибири». Устраивал его московский художник и дизайнер Андрей Логвин. На Стрелке, недалеко от «Крема», на площадке перед бывшим музеем Ленина прямо на тротуаре выросли шесть железобетонных букв полутораметровой высоты. Сонное, тяжелое и устойчивое слово «Сибирь». Когда Логвин в бархатном сюртуке ваял конструкцию, в бетон он замешивал советские монеты, другие железные артефакты прошлого. А потом, в назначенный час, собрав народ, обрушился на «Сибирь» с кувалдой. Ему помогали люди в черных костюмах, они тоже поочередно махали молотом. Бетон не отваливался кусками, а только крошился, обнажая постепенно арматуру, остов букв.

Этим ритуальным закланием, сжиранием нашей земли до скелета открылась музейная биеннале «Чертеж Сибири». Очередную выставку авангардистов поддерживали администрация края и Фонд Прохорова, одного из владельцев несметных богатств Красноярского края и приятеля Хлопонина со студенчества. На их деньги, следовательно, это можно было считать ответом на ту записку. Мне и таким же идиотам – мы тут присутствовали в большом количестве, нас специально, наверное, собрали в одном месте. И я почти ждал, когда над нами начнут издеваться. Логвин, действительно, будто устав махать кувалдой, предложил поучаствовать в разрушении «Сибири» публике, и, да, коллаборационисты нашлись. Но их оказалось немного. В остальных, как мне показалось, крепло воодушевление тем фактом, что буквы из енисейского песка, гальки и цемента не посыпались. Побитые, стояли. Рядом со мной курила барышня с бледным и закрытым лицом. По нему пробегали тени от суетящихся молотобойцев. Вдруг она неожиданно сильно и зло крикнула: «Руки прочь от Сибири!». К ней с одобрением обернулись десятки лиц, послышался смех, засвистели, заулюлюкали.

Какое-то время черные костюмы с, очевидно, алым подбоем еще суетились, стучали несомненно козлиными копытами. И все же разрушить буквы до неузнаваемости не получалось. Кувалда опустилась со словами: «Крепка Сибирь!» Толпа оценила: «Кишка тонка Сибирь сломать».

Жрецы, творившие ритуал, однако ушли лишь на передышку, и вскоре перфоманс продолжился; «Россия, вперед!»

После трех часов разрушения «Сибири» ручка молота сломалась. Миссионеры покинули территорию освоения.

# *

Мимо «Зенита» проезжал часто. Разглядывал многоточие их трех окон, выходящих на проспект. По ночам дом, странное что-то, сиял: будто вокруг него, вихрясь, кружа, роилась светящаяся мошкара, светляки, которых тут отродясь не бывало и быть не могло. Порывы ветра управляли этим сиянием, вытягивая его лентами. Дома в Красноярске тогда еще не подсвечивали, в октябре, когда снег еще не лег, - самые темные ночи, однако «Зенит» издалека, как бакен на ночном Енисее, светил, теплился.

Днем у «Зенита» ветер носил мелкие капли дождя и они на проглядывающем еще солнце блестели как снежинки. Может, это уже и был снег.

Рядом с «Зенитом» расчистила площадку и начала строить свой многоэтажный «Дом поэтов» по проекту Арэга Демирханова Лена М. - красивая брюнетка с тонкими пальцами и очень длинными когтями. Офис ее строительной фирмы - через дорогу. И эта Лена была замужем за бандитом. Развелась.

В тот октябрь, впрочем, почти как во все октябри здесь, зима брала Красноярск осадой, остановившись на пару недель на подступах. В городе стаял и первый снег, и второй. Подмораживало мосты, по утрам на них, как водится, бились машины, не успевшие переобуться в зимнюю резину. А в двух десятках верст, за речкой Караульной, снег, падавший уже много дней, успел слежаться пластами, покрыться под безжизненным и ярким солнцем крепким настом. И настала, наконец, та самая тишина - другая, неодолимая голосом и мотором, близкая к абсолютной, густая и тягучая, как замороженная водка.

Там всегда было холодней на 3-5 градусов. Зимой, когда температура опускалась градусам к 30, на Мининских Столбах уходило за 40, разница была в 13-15 градусов.

В конце октября проезжал мимо «Зенита», на спуске у Медакадемии, втиснувшись в горловину, остановился в привычном тут заторе. И смотрел на правобережные горы - белые проплешины на лесистых склонах свидетельствовали о скором приходе зимы, которая каждый раз как вечность.

На следующее утро надолго, чуть не на две недели, улетел. Ленка пропадала в Америке. А Дюшес, распыленный над землей, вряд ли очутился на небе, откуда мог бы наблюдать, как стремительно над нашей землей летит в ночи то снег, то тополиный пух: кто его, такого, пустит на небеса?

В аэропорту громко и ненавязчиво пикала какая-то аппаратура, как в реанимационной. Взлетая, смотрел в иллюминатор: там, в уменьшающейся дали, наши тропинки и кострища. Уже не наши. Я улетал, и перед тем, как «ТУшка» пронзила низкие, тяжелые, беременные снегом облака, у меня было всего несколько секунд. Неровное, скатывающееся к вытянутому озерцу белое поле казалось лицом мертвеца, ямы - оспинами на щеках, нечастые голые деревца лесополосы, окаймляющие равнину, выглядели щетиной мертвяка. А там, дальше, оставалась невидимая, навсегда непоколебимая, равнодушная твердыня наших невысоких гор.

Там по-прежнему из одного корня тянутся по три березы. И по холодным камням скользит вода Караулки, как из вскрытой вены, уходя из залитого ей карьера, уже не пенясь, уже начиная стекленеть. Сизая плоскость внизу покачнулась и пропала в режущем глаза белом свете, блуждающем в грязных стремительных облаках.

Даже если он жив, он, конечно, умер. И атомы его – в этой стеклянной воде, в Караулке.

#

12. Адрай

Когда она позвонила из Москвы и сказала, что Кузе – лучше, и они уезжают навсегда в Америку, всё было не так, как описал. Нет, слова произносились те самые, нелепые, но было иначе. Запели трубы, празднующие побег, в дыхании, паузах, интонациях загремели голые, абсолютные злоба и радость. Пискля, мышь, птенчик, добыча, она брала реванш, я это сразу почувствовал, она упивалась победой, теперь навсегда уже и наотмашь смешивая с пылью меня, Дюшеса, всех никудышных любовников, весь гербарий. Сов, грёбанные енисейские берега, метели, елки, замерзающие напрочь за четыре часа машины, песню Митяева «Крепитесь, люди, скоро лето», вечно играющую из всех динамиков в центре звенящего и потрескивающего от мороза города, обветренные до скелета лиственницы, всю нашу богатую на метафоры погоду, поликлиники, квартирку на Взлетке на 13-м этаже, наши соприкосновения пальцами на «Зените», все мои сны, утекшие воды и текущие, все наши так и не проговоренные возможности и очевидные невозможности, все эти напрасные годы, страхи, всё несбывшееся, так и не сказанное, всю эту тягучую смерть. Она ее победила. Она так думала. Вырвалась. Спасла Кузю. Она не надеялась на это, она уже всё решила.

Набравшись в той кофейне, где настиг звонок, домой не пошел, переместил тело в «Крем». Это было нетрудно: пройти прямо по Мира, не сворачивая, четыре маяка-светофора на пути, от одного к другому идешь, мерзкий, израненный, уничтоженный, для устойчивости поочередно в них издалека упираясь взглядом. И не падаешь замертво, как бы того ей ни хотелось.

Она никогда не жалела других, характер у нее испортился давно, и куда, казалось бы, еще. Догадывался, что ее прорвет, что разверзнется злорадостная дыра, что приму из нее на себя поток ненависти. Не скажу, что ждал этого. Заслужил или нет – всё равно; ничья правота никому не поможет. Сидел в «Креме», пил кипяток. И позже, через год и два, она просила меня рассказывать о себе, о моих детях (чего никогда раньше не бывало), о новостях, кого убили. И в ее обычных словах-вопросах чувствовался такой выворачивающий наизнанку накал чувств, что заори она, завизжи, возопи благим матом, это было бы логично. «Как вы там? У нас всё хорошо… У нас всё хорошо, а как у вас?» И всё это – тем мучительным, возбуждающим голосом, тем тембром, на который я не мог не откликнуться, мой приобретенный рефлекс.

Моя интерпретация ее дыхания в трубке точна, именно это она в виду и имела - нанести сокрушительный удар поддых. За Кузю. Вымолила у Господа. Ну а за какие еще коврижки и у кого она могла выпросить такой сумасшедший вкус жизни? Насосать на такой подарок? На такой выброс желчи? Совсем забыл об одном эпизоде, подсмотренном. Сейчас его вспомнил или тогда, в «Креме»? Сейчас в голове завертелось или тогда: «Божья коровка, улетай на небко,/ Там твои детки кушают конфетки»? Не помню год, в том сентябре случилось нашествие божьих коровок. Их стада паслись на набережной, тротуарах, мостах, облепили стены домов и балконы, заполнили промежутки меж оконных рам. Говорили, лето выдалось благоприятным для размножения тли, коей питались божьи коровки. И от обжорства те не сумели долететь до леса, где им полагалось зимовать. Миниатюрные половинки пасхальных яиц ползали по городу и предавались плотским утехам. Особенно букашки полюбили набережную возле бывшего музея Ленина. Проезжая мимо, завернул на них полюбоваться и, остановившись у парапета, увидел Ленку с Андреем. Они, всецело занятые друг другом, бурно беседуя, меня не заметили. Я не слышал, что они так оживленно обсуждали, Ленка показывала ему на свое колено, бросилась к машине, достала фломастер, перед боковым зеркалом себе на лбу нарисовала третий глаз. И потом она ему врезала со всей силы, за что, почему, испугала воробьев, бросившихся наутек. Дурацкая ситуация: никогда бы не подумал вмешиваться в конфликт пары, пусть друг друга хоть убивают, а тут вдруг подорвался – понимая, что незачем, кто я им и кто они мне. Но уже когда пошел к ним, они уселись в машину и резко стартовали в обратную сторону, к устью Качи.

О чем я думал в те годы? Что могу помешать им быть счастливыми? Хотел я помешать или не хотел? Такой и вспоминалась она теперь: что-то говорит, не слышу, и, следя за ее губами и глазами, пытаюсь, но не могу понять, иду, желая приблизиться, и не получается.

Через некоторое время приехал к ним на «Зенит»: она нарисовала прямо на плахе кухонного стола и его ножках, на полу, на стенах ярких божьих коровок, они ползли по всем гладким поверхностям, забирались по отвесной стене морга-холодильника, по теплым панелям батареи. Эти трагические букашки прожили недолго; в тот период она много рисовала – прав или нет, но видел ту же боль и в таежных буреломах, незаметно для глаза переходящих в джунгли, выползавших с холста на мольберт. Потом, когда появился Кузя, она зачем-то рисовала и на Кузе, на его лбу рисовала и на руках. Какие-то узоры из букв.

То были не периоды, нет, это случалось ненадолго, депрессивные часы, может, дни. А вообще она всегда была уверена в себе, оттого и неразборчива в связях с тем, что ее окружало, тыкалось в нее, дышало, чего-то от нее хотело. Она всегда была жизнелюбива и устойчива, даже когда ее внутренности глодала беда.

Что же их, красноярцев, однажды ломало? Гнуло так, что, похерив базовые инстинкты, они переставали быть собой? Почему она хотела погубить Кузю? Почему Дюша сбежал, хотя должен был охранять сына, бороться за свою территорию? Почему реакция бегства у десятков таких, как Дюша, пересиливала их инстинктивную агрессию?

Знал, что за чувство овладело Ленкой. Из трубки исходило то же самое злорадство, помрачающее рассудок, то же самое счастье, что и от спрятанных за шерстяными масками лиц собровцев, в жаркий июньский день штурмовавших «Яхонт», крепость Дружинина и Быкова. Людям с автоматами наконец позволили придти сюда, взять в тройное кольцо и поставить это гнездо раскорякой. Не ждать, когда автоматические стеклянные двери разъедутся (в «Яхонте» они появились первыми в городе, и расходились перед желавшими войти в логово с опозданием, когда ты чуть не втыкался уже во всегда чистое до невидимости стекло, некоторые и втыкались, расплющивая лица), распрямить траекторию входа (она здесь была кривой, двери, видимо, специально установили так, чтобы в них нельзя было ворваться на скорости), ткнуть в стену бугаев в белых рубашках с галстуками и разоружить, идти по коридорам великого и ужасного Гудвина, по ходу отрубая камеры слежения, останавливать чутким дулом дергающихся на телефонные звонки секретарш (к восточному краю города быстро приближалась ночь, накрывая КрАЗ, его дымы, «Три семерки», Черемушки, улицу Глинки, Зеленую Рощу, а в Москве стоял день, и оттуда звонили, трезвонили во все сгущающаюся тьму). Я очень хорошо знал: когда это чувство настигает, ему невозможно противиться. Я помнил, как в «Яхонт» заходил обоссать все углы Вернер, пометить территорию того, кто еще вчера его стращал. Как на сцену Большого концертного зала выходил принимать ключ от России Лебедь – он специально собрал на рукоплещущих трибунах не соратников, а тех, кто бился против него, и теперь торжествующе смотрел, что с ними стало. Вынеся вперед нижнюю челюсть, немигающее вперился сквозь съехавшихся глав российских регионов, иностранных послов, первых секретарей американского и японского посольств, на тех, кто хотел его остановить, укатать, не пустить. Смотрел на Пугачеву, певшую за Зубова, а теперь извиняющуюся: «Лебедя – в президенты, здесь ему нечего делать, мелко плавает». Я помнил ликующего Дюшу, узнававшего подробности о мулате, скинутом с самолета над Мининскими столбами. «У нас всё хорошо. А как у вас?»

Она жила с бандюком и знала, что нельзя заговаривать первой о том, о чем она хотела поговорить, иначе проиграешь, счастье не будет объемным и глубоким. Я ей подыгрывал, мне не жалко. «Божья коровка, улетай на небко, / Там твои детки кушают конфетки, / Всем по одной, / А тебе ни одной». У нас холодно, улетай на небко, везет вам – там конфетки-коклетки, ну а мы тут будем страдать. Обнуляй нас. Я подсказывал ей адрес и цель для излития желчи, теперь я стал собирающей емкостью. Она знала, что вступать в диалог лучше тогда, когда в тебе будет полная уверенность в том, что ты можешь послать собеседника хоть когда и хоть куда. Теперь она была уверена и могла говорить со всем миром. Теперь всё хорошо. Нет, в действительности так. Думаю, теперь она готова была услышать от меня любые ответы на свои вопросы. Не те ответы, которые запланировала, а все теоретически возможные.

Что говорил я? Да правду. Сейчас-то что уж.

Что буду жить без тебя. Хотя тебя не хватало. Что найду кого-нибудь типа тебя, но не тебя, дуру набитую.

Что уже ничего не получится, как раньше. Поэтому – стоп, хва-тит. Ты смеялась: давай-давай.

# *

У КрАЗа, по Зеленке кругами нарезал - будто медом намазали – Грабовой, обещал воскресить мертвецов уже сейчас. Матери умерших электролизников и погибших бандитов вставали в очередь, чтобы отдать деньги. За семинар с Григорием Петровичем, «вторым пришествием Христа и триединым Богом» брали всего лишь по сорок тысяч целковых. Из США прилетел физик Мичио Каку. Профессор ищет всевышнюю, тотальную формулу длиной в два с половиной сантиметра, уравнение, которое объединит четыре фундаментальных силы Вселенной. Еще один безумец, стремящийся постичь, как Бог создавал Вселенную. И обрести тем самым власть над временем и пространством? Каку выступил перед горожанами с лекцией об «алюминии – металле будущего» и новых технологиях, которые изменят мир так, что мы себе и представить не можем. Говорил о путешествиях во времени. В них верилось: КрАЗ выглядел перенесенным из эпохи сталинской индустриальной революции, рабочие ныряли в электрические реки и жар, здесь был странный свет, он колыхался. То ли от крыл сверхъестественных существ. То ли игра отражений, зайцев, скачущих в алюминиевых и водных плоскостях, сверкающих и пыльных, стоячих, текущих, идущих рябью, застывающих, замерзающих.

В заключении Каку сказал, что встретил здесь удивительный энтузиазм, очень много молодых людей и огромный энергетический потенциал. «Я увидел здесь надежду на то, что будущее близко, и оно наступит». С формулой, правда, Красноярск ему вряд ли помог, в 90-х здесь вывели лишь алхимическое: Pb ®Al®Au. С жизненными, понятными доказательствами того, как горы трупов в начале строки преобразуются в ее конце в виллы на Лазурном берегу, отели в Греции и Черногории, бывшую дачу югославского тирана Тито и тяжелые, как стада бегемотов, офшорные счета.

Впрочем, Сибирь всегда была пустотой для опытов, пытались здесь эмпирически прояснить и другие закономерности. С начала тех же 90-х Москва обратила внимание, что край стал моделью всей страны, его окрестили русским Нью-Гемпширом, по политическим, коммерческим, вкусовым предпочтениям красноярцев судили о перспективах того или иного продукта в России. Затем, с наращиванием выплавки алюминия, стало очевидно, что время здесь пошло с заскоками вперед. Причем красноярское время опережало московское иногда не на стабильные четыре часа, а на месяц или на полгода. Это виделось даже по поверхностной вязи событий: скажем, всё правление Лебедя в Кырске, новый стиль взаимоотношений с чернью спроецировались на Россию через пару лет путинским режимом. Те же технологии, слова, деяния, решимость затоптать тех, кто привел тебя к власти, те же, первым делом, ссоры с Березовским, та же избирательность репрессий, их методика, до мелочей, те же инструменты. Второе издание, дополненное. Это Лебедь придумал продекларировать, что последует примеру Хомы Брута и очертит вокруг себя магический круг, чтобы равноудалить олигархов от госвласти, это Лебедь – «первый, нах!» - заставил жрать баланду хозяев страны или изгонять их на чужбину, это лебедевские янычары первыми начали изничтожать их, и до того, как на Путина обрушилась лавина нефтедолларов, лебедевский край, работавший на экспорт, заваливало деньгами дважды: благодаря дефолту и потом, в 2000-м, благодаря высоким ценам на цветные металлы. Дары Лебедь бездарно профукал, и за несколько часов до того, как сел в вертолет, которому суждено было упасть и убить генерала, местные промышленники описывали в письме Путину финансовую катастрофу, ожидающую край; губернатору грозил импичмент.

Хоть красноярское время и опережает московское (что надолго, до Судного дня), предостережения, разумеется, не для того, чтобы им внимать.

Я видел, как Кузя играет в солдатиков, поднимая в атаку прежде убитых. Все мальчики делятся на тех, кто предпочитает солдатиков машинкам и наоборот. Он, как и я в младенчестве, питал страсть к сражениям на полу, а не гонкам. Долго рассказывал мне про своих пластмассовых воинов, и на моих глазах по его лицу пробегала тень, другая, он выгибал себе пальцы, его начинали раздирать внутренние противоречия и страсти, лицо каменело, и он замирал, маленький сфинкс. Затем со взглядом, обратившимся вовнутрь, в себя, он пять раз подряд выходил из комнаты и заходил снова, тушил и зажигал свет. И за окном, в городе, казалось, темнело. Когда он гасил свет. А когда зажигал – темнело еще крепче, непроглядней. Вновь нечто струилось у его лица, и он ложился на пол, виновато, незнакомцем, улыбаясь и замедленно моргая. Лежал на боку, и что-то внутри него происходило. Потом поворачивался ко мне, приподнимался на локтях, еще некоторое время смотрел не на меня, в сторону, но уже пододвигал мне часть своих солдатиков: «Расставляй, сразимся». И одним взглядом исподлобья напоминал всё: что в этом мире все-таки ни чуда, ни божества, что сфинкс построен для укрепления авторитета фараона в царстве мертвых, что Дюшес, покинувший эту жизнь среди авторитетов, там тоже оказался, по-видимому, в таком же дерьме, что я не захотел, чтобы моя «китайская стена» была сфинксом, что я изменил геометрию пространства, нарисованную на салфетках, но вот он сфинкс – Кузя, он, конечно, сбережет в царстве мертвых отца, если только его уход не мнимый, что он, Кузя, ни в чем меня не винит и счастлив этой травматической связи с нами, со мной, своему стокгольмскому синдрому, что в пирамидах, этих поминальных пирожках, столько мудрости, сколько есть во Вселенной, в них она вся, и что воскреснем все. Что наши тела ждут, когда в них вернутся души. И никого трогать нельзя, ни живого, ни мертвого, мы все, где бы ни были, в среднем мире, в нижнем царстве, в верхней тундре, ждем, что нас оживят. И встретимся. И пусть мумии перемололи на удобрения, пусть, воскреснем все. «У меня, знаешь, какая армия собрана? Десять миллиардов!». – «Ты что, столько на всей Земле народа не живет». – «Ну, у меня же из разных эпох воины собраны, это же больше будет, чем сейчас живет».

Только у Кузи с его глазами евангельской незамутненности присутствовала полная ясность насчет действительности, ни Дюша-то-ли-жив-то-ли-помер, ни я, да, по-моему, и никто из Академгородка не представлял, как будет осуществляться восстание из мертвых и что происходит в пространстве КрАЗа со временем. В книгах о конце времен и о том, как мы начнемся заново, мало конкретики. Общие рассуждения. Примерно как о любви и счастье. Эмоциональная логика. На трудные вопросы один ответ: Бог всемогущ. Экспертное мнение попов меня не удовлетворяло.

Кузя расставлял заново вчера перебитое воинство, и я думал: так и будет. Земля, частью которой были тела, разложившиеся на элементарные частицы, и тела еще не разложившиеся, разверзнется, ландшафт, прятавший наши тела от чужаков, вздыбится. Пространство зальет свет, исходящий от алюминиевых зеркал, странный, потому что из него пропадет пыль, те ее частицы, что станут вновь частицами людей. Они лишь спали, будут, ежась от холода, чихая и щурясь, идти по улице 9-го мая, по проспекту Металлургов, Комсомольскому вместе с солнечными зайцами, тереть глаза. По Караульной горе от часовни Параскевы Пятницы, где Дюшес с казаками установил высокий деревянный крест, спустятся в долину, оглаживая выщербленные дома, потрескавшиеся заборы с облупившейся краской, соединятся с потоком, выходящим с некрополя у Троицкой церкви. Все переехавшие на Бадалык, вернувшиеся было к нулю, севшие, казалось, на паром, простившиеся с братвой, отправившиеся к праотцам много жизней назад, весь живой Красноярск, праведники и грешники, убийцы и убитые, жертвы и палачи, зерно и жернова, целые кварталы парней и девчонок, которыми вновь станут старухи на разных стадиях разложения, с надписями фломастером на руках и животах. Поднимутся из ближних к выходу могил, а потому вновь возглавят народ уголовные и партийные авторитеты, тощие урки с портаками и тучные коммуняки с животами баб на девятом месяце, утирающиеся погребальными полотенцами, ощупывающие себя, или чёрные и худые, обглоданные раком, на глазах молодея; как в самом сладком сне, все увидят вновь деревья, облака, друг друга, встретятся, возьмутся за руки, будут идти по улицам, не узнавая их, любовники обнимутся, и над ними ангел, один из семи, задует в трубу – бараний рог, убитые будут удивленно хлопать глазами, встречаясь со своими убийцами, и при их приближении сочиться снова теплой кровью, возможно, и Дюшес с Дровосеком увидятся; воскреснут даже те, кто сожран зверями и предан огню, от кого остался лишь жирный пепел или вовсе ничего, пожранные червями ли, свиньями, рыбами, пташками, разъеденные хлоркой или кислотой, даже те, кого не из чего клонировать, исходный материал отсутствует, «ибо Тот, Который прежде устроения каждой вещи знал природу будущих стихий, из которых должны произойти тела человеческие, и те части их, из которых Он намеревался взять пригодное для устройства тела человеческого, - Тот, очевидно, и после разрушения целого тела не может не знать, куда поступила каждая из частиц, которыя Он употребил для полного образования каждого тела»*; и торопиться уже будет некуда и незачем, и дел не будет; смерти и тлена не будет. Не будет для тех божьих тварей, что наделены душой. Звери, рыбы и птицы не воскреснут. Мы их едим, и они становятся частью нас.

Старая документальная пленка из Второй мировой, освобождение концлагеря. Или отправка новой партии в газовые камеры. Толпа голая. Авангард согреваем и окультурен лишь нательной живописью. Миллиарды голых людей, еще и отражающиеся в зеркалах – тот еще, в общем, перфоманс. Один день на то, что бы повидаться, что-нибудь замутить. А потом Суд. Вот же сука-жизнь, вечные разлуки.

# *

Человек-с-отрезанным-ухом стал наведываться в Красноярск. Сначала приехал к Ленке разобраться с ее сожителем, потом появился на похоронах милицейского полковника П. Сына П. убили в начале 90-х на улице Парижской коммуны, в кафе «Ева». Согласно городским легендам, насмерть забили быковские. И то ли шестерых, причастных к этому убийству, потом последовательно закопали, то ли семерых. П. отдавал себе отчет, чем закончится официальное следствие.

Юрка позвонил 30 ноября 2007 года. Не стал бы с ним встречаться. Как человек, мне он был безразличен. Как связка с Дюшесом – тоже. Поскольку жив тот, мертв, меня тоже уже не интересовало. Жив – хорошо, пусть живет долго и счастливо, только в отдалении от меня, где-нибудь там. И тот, и другой сказали уже столько слов, что ничего нового в принципе от них бы не услышал. Встретились у триумфальной арки. Безухов начал орать издалека:

• Как жизнь немолодая? Икалось тебе? Вспоминали тебя часто, если что.

• Юрка, тебя не узнать. Прав Быков. Не слышал, он сказал, что Москва всех портит. Еслиф чё – так ты всегда говорил. Если что. Если что. Тоже мне. Маасква. Учи: колидор. Куриные крылушки. Тубаретка. Жезлонг. Кружовник.

• Ну да, да.

Безухов был в начищенных до алюминиевого блеска туфлях. Почему-то остроносых, из 90-х. В них можно было посмотреться, как в старое мутное зеркало – подробности не увидеть, но поправить прическу вполне сойдет. В кофейне он уселся на диванчик, я сел напротив него на стул.

• Ты скажи, почему не позвонил, когда к Ленке прилетал. И что ты с ее жОнихом там?

• О нём уже только хорошее. Медведи нас хранят. Главное – понимать их.

Безухов заложил руки за голову, потянулся и устремил взор к небу. Его перекрывали железобетонные конструкции. Юрку на самом деле было не узнать, разве говорил он всё так же много и не всегда по делу. После пяти минут болтовни о разных глупостях он вдруг решил показать себя окончательным идиотом, перейдя к анализу моих заметок: дескать, сильно мрачные, а время изменилось. Ничего не понимал: об этом мы никогда не говорили. К чему это? Тон, лексика изумляли, он словно читал мне нотацию: понимаю, мол, что ты эту жизнь не принимаешь, однако так нельзя.

Не отвечал, отшучивался, чтобы сохранить ему лицо. Говорил, как он приятно меня поразил тем, что жив. А насчет того, что время изменилось, поинтересовался: куда, как, в какую сторону? Мертвяки воскресли? Включая Дюшеса? Любовницы всё молодеют? У него поллюции начались? И время всё то же, сказал Безухову, и страна всё та же – больших болот и больших надежд. Это у нас с тобой, хлопнул его по плечу, меняется гормональный баланс, становимся конформистами.

• Узнаю Красноярск. Загноились вы тут. Все всех ненавидят… Но, заметь, помалкивают. Не надо столько эмоций, не надо страсти. Поспокойней. Все вокруг переполнены ненавистью, а любви совсем нет. Совсем. Ты четко и дерзко пишешь, но уж сильно мрачно, сильно.

• Разве? Я вот сказки Сладкова сейчас читаю. Сыч спрашивает удода, почему тот без конца кричит «Худо тут! Худо тут!». Удод отвечает: «А потому, что тут хорошо! И я хочу тут жить».

• Нет, ну…

• Юрк, забей. На всё. Знаешь, есть такая рыба-молот. Давай за встречу. И рассказывай.

• С Дюшесом сидели позавчера. Как мы сейчас. Без всяких яких. Он – такой же. Чай пили, разговаривали. Раньше бы нажрались. Да. И в казино. Это у вас сейчас самое модное место, да? Здесь нарядные собираются? Ничё так. Доставляет. Хотя, вижу, как и всё здесь, содран стиль-то. Он жив, конечно. Живее всех живых. Может, геморрой только заработал, ёпт, он же сейчас кабинетный образ жизни ведет, - Безухов стал говорить медленней и понятней, но когда смеялся, совершал те же телодвижения, что и десять лет назад, так же двигал руками. И девчонок провожал тем же взглядом. - Да, узнаю Красноярск. Я каждое утро просматриваю красноярские сайты, ты как думал? И Дюша. Он - наш Штирлиц там. Да. Впаривает им твои идеи. Не знаю, не спрашивай, он то ли в Думе, то ли в Совете федерации. Его водитель привез-увез. Живот отрастил, олигарх. Он там в парламенте мульку одну замутил - собрался водой торговать. Короче, смысл в том, что все эти полезные и бесполезные ископаемые и на Луне можно накопать, а вот где взять чистую питьевую воду природного происхождения? Есть химиками-реакторами произведенная. Есть у нас кренделя, что болотную жижу пропускают через супер-пупер-фильтры, и пожалуйста, пейте. Это всё понятно для кого. Я про настоящую. Воду для стран золотого миллиарда. Им ведь подавай всё естественное. Но. Перевозка воды невозможна. Нереально перемещать такие объемы. А он чего-то там придумал. Лоббирует. Нет, это не поворот рек. Пусть Лужок Москву-реку поворачивает. Есть, короче, вода техническая и питьевая. За питьевой полюбасику придут сюда. Скоро уже. Ты чего грустишь-то?

• Нет. Ничего. Значит, олигарх. Карликовый такой, фанерный, да?

• Дюшес всё тот же, не подумай ничего. Он знает, что я с тобой сейчас разговариваю. Он так и просил передать, что он - тот же. А об остальном не спрашивай. Ты же лучше нас всех понимаешь, что случилось. Ты ему сам выход подсказал, кстати. Помнишь, о чем ты рассказывал нам, когда ходили на Шуваев мыс?

Я не помнил. Человек-с-отрезанным-ухом заказывал «Маргариту», одну за другой. Выкладывал на салфетку трубочки и с видимым удовольствием, маленькими глотками, быстро выпивал. Что случилось с Дюшесом? Врет Безухов? Или Дюшес поручил ему так говорить? Да, впрочем, мне-то что.

На вопрос, из-за чего Дюшес скрылся, Безухов ответил без паузы:

• На него давили, чтобы он как-то повлиял на тебя. Ты же ни с кем не разговаривал, помнишь?

• Да и сейчас не особенно…

• А как ты думаешь, почему тебя не исполнили? Хотя, если честно, я тоже этого не понимаю до сих пор. Им же по винту было, кто ты. Не знаю, говорили ли вы об этом с Дюшесом…

• Нет.

• А было всё по-взрослому. Я помню, в какой замес попали. Дюшеса отбился. Ну да. Мы догадывались, кто заказал. Ты знаешь, какая в подполье борьба шла? Свои выпиливали своих, никто ведь не подписывался, что все живые останутся. А за тебя кто вообще мог подписаться? Что ты знаешь? Дюшес отошел от дел, уехал, чтобы не убивать тебя. Ну да, да. Может, лишнее что скажу, да ладно. Я же, что думаешь, в курсе. Как ты думаешь, почему все эти терки насчет тебя ничем не закончились? Почему ты жив? Вырвать руки по самые ноги, чтобы больше писать не мог, отрезать все пальцы. Но нет. Почему? А? Почему?.. Ты знаешь. Дюшес тебе говорил перед своим отъездом, что ты заказан?

• Да при чем тут Дюшес-то? Что ты понты колотишь? Ты-то куда? Ты ни хрена не знаешь. Я всё знаю по каждому эпизоду. Хотя, конечно, спасибо ему передай, что не грохнул меня. Шутка.

• Угу. Теперь, если он вернется, его угандошат. И я хожу тут смертником. Готов сдохнуть. Как и все эти годы. Каждый раз, выходя на улицу, чистил туфли.

• Ну, твое решение. Я, кстати, тоже чистил ботинки. Да и сейчас. Но у меня в каждой паре бритва под стелькой или в каблуке. На вашего брата мне плевать. Боюсь, что закроют. У меня вот жена порезала руки. Мыла ботинки. И порезала.

Остановился, поняв, что себя не контролирую. Я спятил. Кто он такой, чтобы вот так распинаться перед ним? Безухов подозвал официантку и заказал очередную «Маргариту».

• Больше всего он не хотел с тобой ссориться, - продолжил Безухов. - Но и убивать тебя он тоже не хотел.

• Да ну?

• Офкос. Ты ж понимаешь, что был нужен ему.

Дальше выпивали. Не в зюзю, но влили в себя немало, потому, хоть помню и всё, лучше перескажу бессодержательный диалог в общих чертах.

Говорить прямо, без иносказаний и дурацких уловок Юрка вообще перестал. Юлить помогал себе руками: размахивал, рубил, разводил в стороны, всякий раз задевая официанток. Я сидел и думал, что он или не знает ничего, или знает, но считает нужным нести вот эту пургу; в любом случае беседа теряла смысл. Поднимался, чтобы завершить встречу, но всё же, сходив в туалет, возвращался разговаривать дальше.

Чего он хочет от меня? Выпили. Потом еще. Никто же не подписывался, сказал я Безухову, что Дюшес всегда будет честен. Но в отличие от присутствующих, в людях я все-таки немного разбираюсь. Ты сам видел, напомнил я Человеку-с-отрезанным-ухом, как Дюшес рвал на севере голубую бумагу на маленькие такие кусочки, конфетти.

Мы помолчали. Он помнил, и я помнил. Пока молчали, показалось, что у виски вкус песка.

И потом, сказал я Безухову, моя-то позиция ясная, «что твои глаза». Шесть миллиардов таких, как Дюшес, на земле поместятся, а шесть миллиардов Чубайсов нет.

Договаривая это, подумал, что сморозил глупость: чем они отличаются-то?

Вот, кстати, о Чубайсе, оживился еще больше Безухов. Что кстати? «Это он Чубайса», сказал Юрка. В смысле? Ну, помнишь то покушение, спросил он. На дороге, с обстрелом машины. Ну вот, и всё такое. Что, и всё такое? Ты понимаешь, утвердительным тоном Безухов завершил эту тему.

Пока заказывали по очередной «порцайке», вспомнил, что мне рассказывали в Иволгинском дацане. Якобы Чубайсу после того покушения первым делом привиделся Хамбо-лама Итигэлов. До этого Чубайс был в Улан-Удэ и встречался с великим старцем. Свидание так его впечатлило, что он освободил дацан от платы за электроэнергию. Спас ли Итигэлов Чубайса или, напротив, то было предупреждение и специально оставленный сибирский след, сибирский автограф?

И еще я вспомнил Спящий Саян, сову, снежный заряд, помидоры в снегу. И спросил как можно ироничней: «И Лебедя он?». Безухов помолчал и ответил уж совсем несуразно. Вроде того, что соратники Лебедя думали на быковцев, «но ведь были и патриоты с честным лицом». Честным? Переспросил я почти автоматически, со всем неподконтрольным мне, рефлекторно выбросившимся ядом. Нет, вполне допускал, что таковые есть, «патриоты с честным лицом» (вот ведь, сам придумал, а, Юрка?), но эта фраза из уст Безухова как-то уж очень красноречиво свидетельствовал о том, что стало с ним и, по всей видимости, с Дюшесом. Явный такой перебор, и я спросил Юрку: а митингуешь ты тут на хрена?

Он на глазах раздувался от поганых слов и тошнотворной «Маргариты» - им пошел уже, верно, третий десяток; когда сказал ему, что боюсь, как бы он не взлетел и не ударился больно о потолок и не испортил фотографии, которые на нем наклеены, прикрывая ущерб, нанесенный кофейне такими же легкими личностями, и как бы его засранный мозг не лопнул и не уделал ни в чем не повинных посетителей, он по моему совету перешел на виски; долго выбирал, расспрашивал администратора, остановился на чем-то двенадцатилетнем. Дюшес, со слов Безухова, «не дал Лебедю стать президентом». А как быть с тем, что Лебедь утащил за собой стольких неплохих людей, спросил я. Ну, не понимай так всё прямо, ответил Безухов, никто же не подписывается под тем, что случилось.

Безухов продолжал размахивать руками. Я попросил счет.

Зачем и что ему от меня нужно? Его ли это игра, кого-то другого, Дюшес ли его уполномочил? Какого хрена сижу-слушаю этот бред, если он боится говорить прямо, пустобрех.

Завелся и наговорил много чего. Что-то вроде того, что они неадекватно воспринимают мир и себя в нем. И еще, добавил я. После того, куда Дюшес подался, я с ним не то что пить, я на одном гектаре с ним гадить не сяду. Что ты мелешь, послушай себя, сказал я Безухову. Что, типа, он во власти, стал одним из этих рыл, но несмотря на это остается приличным человеком? Это ты кому говорил? Я тебе давал повод считать меня идиотом?

И в похмельном сне не представлял, что стану так перед кем-либо объясняться. Еще подумал, что Дюшес, наверное, научился пить, мне всегда казалось, что эта его неспособность выпивать без последствий, его запойность и не позволяла ему сделать карьеру как бандиту и стать депутатом или видным чиновником. Но вот теперь всё свершилось, он при власти. Научился, выходит.

Сказать, что чувствовал разочарование, было бы неправдой. Ощущал, как внутри нарастает ожесточенность.

Да, вспомнил: Безухов ведь мне отвечал. Но ни слова в простоте, во всяком случае в голове не отложилось информации, только его дурацкие присказки и хождение вокруг да около того факта, что я зачем-то кому-то очень нужен был бы, если б смог смотреть на вещи иначе. Попросил самый окончательный счет, выдержал взгляд Безухова, он смотрел мне в глаза недолго и, вроде, без эмоций. Встали из-за стола вместе, вместе стали расплачиваться. Вышли. «Познер уже, на покой пора,» - утвердительно сказал Безухов, но с места не стронулся. А я почему-то направился не в сторону дома, а к арке. Он, постояв у ступеней кофейни, пошел вслед за мной.

У арки снова говорили. Подумал, что здесь установлены камеры наружного наблюдения, поэтому, если что-то произойдет, будет съемка. Сказал Безухову, что мне нет дела до их московских дел, «еслиф чё». Ленка мне не говорила, что Дюшес жив. И у меня нет оснований ей не доверять. Андрюха, сказал я, из настоящих. Если муравей чувствует близкую смерть, он уходит из семьи, из муравейника. Мы не муравьи, нам до них как до Пекина раком, но в лучших проявлениях человек способен равняться. А если он, Безухов, что-то замутил, то и флаг ему в руки. Да, еще я добавил, что теперь он мне кажется не Человеком-с-отрезанным-ухом, а просто Человеком-с-отрезанным. Так правдивей.

Возможно, я был пьяней, чем мне казалось.

Мы замерзли, подпирая арку, и вернулись в кофейню.

Закончили разговоры утром первого декабря, объявленного в России днем тишины – намечались очередные выборы. О том, что в этот день следует молчать и слушать, раздадутся ли снизу стоны, вспомнил, когда вышли на воздух, покалывающий иголками. Светало, и уже проявлялись подробности очередного свершившегося: навстречу по Мира шло с десяток задорных полудурков в костюмах белых медведей. «Ни ха себе, допились. Здравствуй, белочка!» - предположил Юрка. «Не, это еще не она, - услышал свой не очень-то уверенный голос. – Теперь тут так и есть, любуйся».

Мишки, обозначая свою территорию, трутся о деревья, до блеска надраивая их, оставляя на них свой запах, пропускают под собой кусты, валяются в траве. Та падаль, что правит в городах, сама не трется об его столбы и стены, она отправляет метить территорию салаг. Обсудив это с Безуховым и обнявшись, расстались. Когда брел домой, заметил, что у солнца выросли уши – в ту зиму над Енисеем часто появлялись радуги и свечение гало, сияние взвешенных в небесах ледяных кристаллов в виде столбов, дуг. И вокруг солнца чуть не каждый день наблюдали радужные кольца. Шел домой, надо мной сияла напрасная красота, и, наконец-то, не думал ни о чем.

# *

Человек-с-отрезанным уезжал в Новосибирск, оттуда летел в Германию. Поезд уходил вечером, днем мы поехали за билетом.

Юрка пошел на второй заход, рассказывая, как Дюшесу сложно. Что он «зависает» периодически: никого не различает, до него не достучишься. «Будто невменяемый. Без всяких яких». Со слов Безухова выходило, что мюнхенская речь Путина, бряцание оружием, красивые парады – к этому всему и Дюшес руку приложил.

В общем, Безухов настаивал на том, что Дюшес жив. И он – «все тот же»; «так что, на раз-два простили друг друга».

Трезвый Юрка, увы, ни проницательней, ни спокойней не был, разве что не таким занудным и чуть скромней в определениях и формулировках:

• Что-то в нем, офкос, сломалось. Может то, что произошло с ребенком или даже, скорее, с Ленкой, как-то повлияло на него. Или то, что со страной происходит. Он там, в Москве, поначалу места себе не находил, да и смысл потерял, что ли. А потом, я запомнил эти его слова, решил сменить формат. Одно время ходил то ли к Дерипаске, то ли к Потанину, какая разница. А потом вот так. Ты понимаешь, он же живой, и ему надо было сховаться. Он, кстати, решил, что ты про него напишешь. Что его смерть тебя расшевелит. Что это логически вытекало. И появятся, дескать, подражатели, мстители. А ты молчал… Он думал, у вас с Ленкой получится, сладится снова.

• Надо же. Он никогда не говорил, что меня любит больше, чем ее. Как и о том, что она любит не его, а меня.

• Сбрендил? Какая такая любовь? – Он захрюкал. - Кого они любят-то?

По пути остановились у «Командора» на Дубровинского. Юрка ушел что-то покупать, я вышел и смотрел на реку, отгороженную забором. На горы. Где с ними соприкасалось рваными краями небо, оно казалось твердым. И металлический его отлив напоминал декорацию к фильму. Мне, помню, иногда казалось, что Андрей сознательно вел себя как киногерои, теперь и город выглядел как в кино, будто я одновременно смотрел снятый, наконец, фильм про Дюшеса и в то же время находился внутри этого кино: город и это небо, и я были антуражем.

Вниз по Дубровинского, стелющейся покато к речному вокзалу, мимо черной звезды на его шпиле; помню, как уцепился за новое ощущение и теперь удивлялся другому, незнакомому городу, лежащему за стеклом, там происходила особая жизнь, текли неизвестные соки. Была среда, время к полудню, на вокзале, на третьем пути стоял бордовый пекинский поезд. Пятнадцатиминутных монгольских и китайских барахолок здесь уже не случалось, да и от того вокзала остался лишь фундамент. Ну и еще запах – монолитно кислый, видимо, неистребимый: некоторые полагают, что, когда воздвигали новый вокзал, бомжей и синявок со всем их липким скарбом замуровали под мраморными плитами.

Безухов по-прежнему ждал. Конечно, моего сочувствия. И ему, и Дюшесу, всем на свете, но и еще чего-то. Я с ним мог поделиться разве только парой анекдотов, да своими оценками того, что услышал от него. Но мне казалось глупым, если б начал сейчас такой разговор. Да и ведь всё равно не поймет.

• Безухов, ты всё врешь. Я только не догадываюсь, зачем тебе это нужно. Дюшес умел делиться, не спорю. Но не землей и не бабой своей. О каком бизнесе на воде ты говоришь? Я ему объяснял в свое время, что это чушь полная. И чтобы он включил в торговлю свой, как он выражался, центр арийско-христианской проторелигии? Не верю. А что до Ленки – без комментариев. Это не твое дело. Да и не мое.

Хотел, чтобы Юрка быстрей уехал. Мне показалось, что понял: Юрка – точнее, кто там за ним стоит, - хочет, чтобы я написал о Дюшесе. Если Дюшес жив, это он и хочет. Для чего, зачем?

Вечером, когда приехал на вокзал попрощаться с Безуховым, он сказал:

• Не мне тебе советовать, но ты совсем не фильтруешь базар, нельзя так мрачно писать. Это разве выход?

• Вход.

Чье внимание Юрка и все эти прошлые люди, о которых он напомнил, привлекали вот такими блестящими башмаками? Спросить не успел, первым вновь заговорил Безухов:

• Чего ты хочешь? Какая идея-то?

• Совсем дурак, Юра?

В машине включил радио. Гости студии вспоминали случившийся два месяца назад, 29 сентября, взрыв в Мале, столице Мальдив. Пострадали 12 человек, все - туристы. Японцы, китайцы, и чета англичан, отправившихся в свадебное путешествие. Теракт туристам и предназначался: самоделку из мобилы, привода стиральной машины-автомата, газового баллона и гвоздей заложили у входа в развлекательный комплекс.

Естественно, разговор в эфире крутился вокруг одного - так самовыражаются исламистские ортодоксы. Эта версия подкреплялась тем фактом, что задержана группа местных жителей, следовали также ссылки на случившуюся в 2002 году серию взрывов на еще одном райском острове – Бали, когда исламистские фундаменталисты расправились с двумя сотнями «неверных». То были туристы со всего мира. Ход дискуссии был предсказуем: «Аль-Каида», и далее по известному списку полный набор смыслов, которые западная цивилизация связывала с этим чудищем. За матрицу не выглядывали. Нет бы, спросить, за что боролись бы лично вы, будучи коренным жителем рая?

За какую идею, да, Юра?

Я напишу о Дюшесе. Только не то, что хотят увидеть люди, отправившие в Красноярск рисковать жизнью Безухова. И не то, что хочет прочитать о себе Дюшес, жив он или мертв. Сочинять еще одну сказку бессмысленно.

Напишу. И без пожеланий со стороны написал бы, чего уж.

На вокзальной стоянке в свете фар прыгали синицы. С черными галстуками и в черных же шапочках-менингитках они выглядели, как шастающие по улицам продавцы всякой хрени. И они, похоже, сошли с ума – расклевывая, теребя окурки, ели табак. Невысоко над землей летал пустой белый пакет, играясь сам с собой.

За что бы вы боролись, живя в раю? Что понудило бы лично вас устроить в раю теракт? Чего там может не хватать?

Думал о Дюшесе и одновременно о легкости обращения рая в ад. Ну как могут раздражать туристы? Люди специально сюда едут раздеться и расслабиться, и убивать их в момент, когда они думают, что в раю? За его осквернение? Ну не дикари ли? Какие вообще могут вопросы быть к тем, кто платит? Им бы пятки целовать взасос.

Во время покорения Америки европейцами телевизор и интернет еще не придумали. А если б они уже были, и индейцы подсуетились и обеспечили бы поток сообщений об аде, в котором они живут, может, не было сейчас США.

С некоторых пор ловлю себя на таких вот попытках самооправдания.

Через час в «Метелице» встречался с парнем, писавшем для англичан о том, как проходили выборы в модельном Красноярском крае. И я вывел разговор на эти взрывы. С ним, этим парнем, можно было говорить. Если мы, Сибирь, со своими соседями за Уралом за несколько веков вполне сжились, то, говорил я ему, в ближайшие десятилетия нам предстоит пережить нашествие совершенно иных людей, с иными жизненными установками. Нас и Россия-то не держит за людей, а им зачем? И раз нас держат за нелюдей, то, говорил ему, ждите от нелюдей взрывов слепых самоделок. В аэропортах и гостиницах, с разлетом пучков гвоздей.

Но насколько эффективны теракты? Цунами истребило тысячи туристов на секс-курортах Юго-Восточной Азии. И что, помогло?

Раньше Сибирью пугали, и это ей позволяло сохранять себя. Теперь ее не боятся, долбоящик поведал, что люди на этой планете живут в местах и похуже. И как нам быть? Исламистских экстремистов у нас - днем с огнем, и, потом, для них Сибирь - лежка, спальный бокс, курорт, здесь не взрывают, а отлеживаются. Даже если косить под них, кто поверит? Областники-сепаратисты терактами не баловались. Смотрел ему в глаза и спрашивал. Поджечь новогоднюю елку, самую высокую в России? Он молчал, записывал. Еще можно наиболее отвратительных с виду бомжей собрать у кофейни на Дубровинского - знаешь открытую террасу, куда часто привозят таких, как ты? Не был там? У «Огней Моисея»*? Чтобы бомжи выли, пели, пили, ссали рядышком. Это не прокатывает, менты приезжают за ними быстро. Но вот бабку с увечным тронутым ребенком они не трогают. И они стоят и смотрят в четыре глаза, пристально так, не отводя глаз ни на секунду, смотрят из-за железной ограды на вас.

Кажется, пора вносить в старую тему новые нюансы, говорил я ему. Говорил о каменных лицах латиноамериканцев и чудесных новостях, поставляемых ныне лишь ими, о многовековых трагедиях и нефти, о дефиците настоящих индейцев в России. Че жив, слышь, ты. Рассказал о Ване Васильчикове, которому удалось усмирить крокодилов и гиен. И немного - о Дюшесе.

Не мог перестать о нём думать. Может, лишь потому, что так я думал о себе. Но зачем заставил этого парня, работающего на англичан, слушать меня, что ему моя ярость, копившаяся годами размышлений, моя тоска, моя внутренняя Монголия, мои маршруты процессий для отправления культа, что ему адреса чужих алтарей? Это для меня Мининские Столбы – не среда, а смысл, онтологическое основание, без них жизни нет, а ему-то что в Кузьмичевой поляне на правобережных Столбах, в Перьях, кухне Четвертого, тропе за Митру, в двуглавом Моголе с опоясывающем южную стену полкой, где сосны и камни растут друг из друга, в Красных гребешках, Львиных воротах и Диване? В Царских воротах – да, они уже в Диких Столбах, начинающихся от Манской стенки, тут бастион Куба, а дальше уже хода нет и троп нет, и неубитая твердь - деревья, камни, трава, бурелом и чувство, что кто-то глядит на тебя. Разумеется, ни в Слизневском утесе (тем более сейчас, когда его обезобразили), ни в пике Кошурникова, ни в Борусе, великом и хмуром Борусе, мало кого пускающем дальше своего пупка – там обрушиваются хляби небесные, град, дождь, ветер, молнии, всё разом, заставляя поворачивать и спускаться, ни в пике Дураков, он же - Кубинских революционеров, ни в острове Любви, ни в эвенкийских реках и речушках, нет ничего такого, что обязывало отказываться от магистрального развития цивилизации, так? Так. Чего уж. Здесь, может, и не проклятое место, но явно не сахар, оно способствует параноидальному поведению, здесь критически мало здоровых людей, однако эта земля - моя, зачем-то же я сюда приехал. Приехал навсегда. Ну, как все эти цивилизации в доколумбовой Америке, с их человеческими жертвоприношениями. Они отвратительны. Но это моя цивилизация. Это мой выбор. Это мои боги – они стоят во тьме в воде, что начало всех вещей и их конец, человекокошки, человекозмеи, человекоптицы. Знаю, что мой мир погибнет, исчезнет, но буду биться за него. Слышишь? Пусть бы здесь у нас был и ад, я бы и его защищал.

Пусть я не прав, хрена ли с того, я могу отстаивать и свою неправоту, и буду делать это. Помнишь Писсаро и инков, спрашивал его. Империю бога Солнца? Он что-то писал в блокнотик и не поднимал глаза. Дать им чуток нашего золота, потом еще, и они сойдут с ума, перебьют, загрызут друг друга. Ты знаешь, спрашивал его, Писсаро ведь убили свои… Хотя кому это помогло.

Когда нам говорят о красоте Сибири и нашего города, думают о нашем алюминии. Так? Что вам от нас еще. Знаешь, как пахнет алюминий? Нет, не вашими деньгами. Кровью, разлагающимися от рака телами.

Мы - говорящие животные, очень похожи на людей, мы почти лишились, как они, волосяного покрова, многие - рогов, копыт, хвостов. Некоторые исследователи даже рассматривают нас в качестве человеческих особей. Мы - индейцы, естественные рабы, чмори. Нас осваивают. Подошла очередь. Я не хочу, чтобы эта история бесконечно повторялась. Я пытаюсь отговорить конкистадоров, я твержу: на хрена вам наши гребеня, наш рай-ад? Бегите отсюда. Заберите своих продавцов бус, сводников, искусителей, всех этих хмырей, кровососущих, у нас своих переизбыток, и – бегите. Благо, есть куда.

Нам, лающим людям с песьими головами, бежать отсюда некуда. Мне, Сибири, помирать. Но пока я еще жив. И хочу, чтобы в наших пяти Франциях на задворках мира всё оставалось, как есть. Эта холодная река. Эти синие горы. Этот снег с неба. Чтобы всё это оставалось с нами навсегда. Эти резкие контрасты, в которых так кайфово, - между острой, щетинящейся тайгой и гладью озер. Не надо брить нашу землю. Высасывать ее соки. Мы не хотим, слышишь, жить под такими же, как у вас, дряхлыми, еле живыми, звездами, слышь, ты.

Мы же не зря зовемся краем. Мы – с краю. А не снизу. И не сверху. И не раком. Мы не участвуем в вашем акте.

Участвуем, но не хотим. И чем больше вы засасываете, жрете, занимаетесь собой, тем мы свободней.

Мы специально сделали Россию такой длинной, бежали от вас, зачем вы за нами, не хотим мы с вами ни в чем участвовать!

Знаешь, и край наш – в самом центре России. Да, центр – в крае. Такие парадоксы географии и топонимики. Великое географическое закрытие хочу сделать, ты за? Вот поставь точку в центр листа. И сверни лист. Потеряй эту точку в центре, на сгибе. Красноярск - на сгибе листа, карты, книги. Без него не склеится, сам спрячется. Спрятаться – вот чего хотелось бы.

Верить или нет – дело твое, но у нас действительно страшно. Это заколдованное место. В Красноярске нет Макдоналдса. Нет! Макдоналдса! Так и не сумели открыть, как ни пытались. Здесь, в запенде, живут и умирают варвары. Они сошли с полотен Босха, они уродливы. У них грязные руки, у некоторых глаза на животе. У многих женщин бородатые груди. И они не рожают, а несут яйца. Это мы, местные жители.

Раньше натуралисты, антропологи, ботаники, зоологи, миссионеры и просветители исследовали нас, мы представляли интерес для ученой публики. В те, давно минувшие, века о нас написано немало правдивых фолиантов. Но потом, когда у нас нашли полезные ископаемые, люди заместили любопытство к нам интересом к природным ресурсам под нашими ногами. И сегодня они о нас знают до обидного мало.

У нас нет уже почти рыбы в реках и животных в тайге. Пойдешь на охоту или рыбалку - коры нажуешься. Живет-то народу всего ничего, а пусто. Не хватает еды под ногами, в лесах. На десятки километров от городов тянутся пустыри. И теплицы с китайцами. Эти трудолюбивые пришельцы не терпят конкурентов в освоении земель, поэтому там, где появляются, никакой живности, включая амеб, уже не сыскать. Но, думаешь, если б у нас было вдоволь ягод и по жирным осетрам можно было бы переходить реки, мы бы не отгоняли конкурентов? Ну-ну. Это не вопрос войны и мира, жизни и смерти. Это куда серьезней. Это в крови.

Здесь кормят собак и не принято их дрессировать. Здесь не кормят чужаков. Я не хочу, чтобы здесь стало, как везде.

Противно, что нас держат за лошков. Конечно, мы они и есть. Но позволительно ли посторонним изголяться? Не просто занимать этот мир, мою жизнь, но еще и посмеиваться над нами?

Вам в ней, в моей жизни, делать нечего. Вас тут быть не должно. И не будет. Это даже не война. Это средневековые клятвы. Нет, еще сильней. Карфаген и Рим. Как бы торговцы ни хотели, чтобы страсти разрушали их бизнес, Ганнибал уже выступил.

Никому не выгодны сильные чувства, никому они не нужны, мои усилия. Но мне плевать. Я никого здесь и не хочу защищать. Здесь, в Карфагене, чтобы умилостивить богов, убивают младенцев – сотнями и тысячами, в жертву богам приносят скотину и всю народившуюся молодь местной знати; какой там Ирод, он отдыхает. Но мне есть дело только до тех гусей - я сидел на вершине сопки под ними, когда они пролетали. Я их не видел, но видел, как они заслоняли свет звезд, и я был счастлив тогда. А больше, собственно, счастлив и не был. Мы станем евреями, это наша земля, и мы отстоим ее, как они. И на тысячи лет, слышишь, сохраним свое еврейство, на тысячи лет. Посмотри на меня. Мне в глаза. Я ни разу пустых слов не говорил. Может, только в детстве.

# *

Вот что скажу. Дюшес – это я. У меня случилось раздвоение. Я болен.

Я и Дюша - это два полушария, но мозг одного субъекта.

Не переставал думать о Дюшесе. Его любимая ненависть, когда он еще не попал в зависимость к ней, в заложники, позволяла воображать, что она – лишь игра. И в будущем всё наладится, и можно будет обойтись без нее. Позже он уже не рисковал анализировать свое состояние: ненависть, она ведь упрощает мир, делает тебя легче, избавляет от страданий, это наркотик, бездна. Ненависть - внятная, четко очерченная, не протяженней геометрической точки, не мудреней смерти атеиста, беспримесная; всё прочее имеет смутные, туманно расплывающиеся, влажные очертания. А в ненависти нет ничего, кроме нее самой, это не состояние, не процесс, это - всё. И Андрей уже не думал о том, что там творится внутри него, не рисковал. Возможно, и ради Ленки тоже. Потому что с этим внутри можно жить только не отдавая себе отчет.

Мне понятна злоба Дюшеса, она – красивая, эта злоба, это не злоба раба, она - справедливая. И я в курсе, как от этой злобы в груди набухает, наливается внутренним нарывом счастье. Это, да, счастье - не бояться ничего, полное, бескомпромиссное отчаяние открывает все возможности, двери, пути. Радость и абсурд, рождающиеся из пещерной ненависти, освобождают от всех тех пут, которые люди добровольно ищут. И всё человеческое становится ничем, круглым нулем. И можно уже бросаться словами не к Нему, а в Него.

Это чисто физическая сладость, и она рядом. Ленка попросила вывезти их с Кузей из города. Он не продувался уже неделю, стояла жара. Да, это был август, четверг, Красноярск устремился на хакасские озера, мы решили доехать до Маны, искупаться. На юго-западном выезде из города плелись в потоке машин вдоль развалов арбузов и дынь. Совсем остановились у горы маленьких круглых дынь, выглядевшей пирамидой из отрубленных детских голов, успевших подгнить и привлечь тучи мух и ос. Продавец, поймав мой взгляд, услужливо подскочил и рассказал, что это сорт «Колхозница», и его плоды - самые сладкие.

Я вышел выбрать. За мной следом, умудрившись самостоятельно открыть дверь, вылез Кузя. Я помню: обернулся, увидел этого просвечивающего птенчика, пушинку с синими подглазьями и прожилками на висках. Прямо перед ним, в придорожной пыли лежала раздавленная птица. И он не мог отвести от нее глаз, присел перед ней. Вероятно, доли секунды прошли, но мне запомнилось все настолько отчетливо, на такую глубину мозг прорезало, будто я полжизни стоял, смотрел на Кузю.

Уже на Мане, когда играли в домино (перемешивая деревянные костяшки, Кузя бормотал: «Колдуй баба, колдуй дед, колдуй серенький медведь»), спросил меня: «А птица может умереть в полете?». Я вспомнил его отца.

Кузя врывался в воду бесстрашно, и то было объективным свидетельством, что жизни он не боялся. Искупаться успели по разу. И совсем мало посидели рядом друг с другом на покрывале. Мало так, как мало всегда любви. Небо пошло глубокими трещинами, и через эти щели на миг виднелись яркие вспышки, назвал бы их сиянием Того, Кто над нами, но не хочу, налетел ливень, мы спрятались в машину и смотрели, как народ собирает улетающие зонты, как девочка заламывает руки, неслышно крича. Аркаша сидел рядом со мной, на переднем сидении, притихший, водил пальцами по запотевшему стеклу, будто хотел изменить направление быстро стекающей воды. Откуда это в нем – сказал: «Как перед войной. Все эти люди скоро умрут. И я тоже».

Хотел сказать, что война, Кузя, закончилась, но промолчал. Ленка, сидевшая сзади, беззвучно, привычно плакала. Когда дождь поутих, и можно было разглядеть, куда ехать, я передал ей пушинку, и мы отправились обратно. Глаза Кузи, слишком кроткие для Красноярска, закрывались помимо его воли, он вздрагивал, насильно открывал их, но вскоре заснул. В городе с неба пролилось совсем немного. Когда подъезжали к «Зениту», асфальт уже высох. Кузя спал, поднялся с ним, куренком, на ладонях, в их квартиру. Попили с Ленкой чая. Вышел на балкон покурить. А в груди будто заклинил зонт, и от обеих перспектив – раскроется он или нет – было одинаково муторно. Ленка вышла следом и сказала, что они уедут из Красноярска. «Когда мы улетали в Питер, в Москву, ему становилось лучше. Это влияние нашего города, экологии нашей. Мы уедем». Что ей мог сказать?

Не знаю, чем можно спасаться после вот этого. Ненавистью, чем еще.

Наверное, можно еще молиться, свечки ставить.

Если болезни красноярских детей, если их смерти угодны Богу, что бы ни значило это слово из трех букв, если Он не давится всеми этими жертвами, если они действительно Ему нужны, то для чего? Омолаживающая Его дряхлости похлебка? И почему после всех этих жертв ничего здесь не меняется?

Под Иркутском течет речка Куда. А вот этот город называется Почему. И ты прав, Кузя, война еще будет.

Какой это кайф – не сетовать ни на кого и понимать, что ты абсолютно готов поставить пулемет у проходной КрАЗа и ведро с водой – охлаждать ствол. Собственными зубами выпилить, как сказал бы Безухов, Дерипаску и всю его челядь, всех его рабов, всех, кто считает себя вправе давать или не давать жить нашим детям.

Мне было легче, чем Дюше. Я с этим чувством жизнь не проживал, не пошел в этот сад-ад, отворенный избранным. Собирая факты, складывая их потом в заметки, лелея чужой страх, я мог не думать о них. Дюшес оставался со своей ненавистью наедине. Я стучал по клаве, он стучал в двери к живым людям. И ему было трудней еще и потому, что он был все-таки мягче, чем я.

Так часто бывало, что кто-то единственный на всем свете не позволял свершиться очень многим мерзостям. Ненависть Дюшеса подготовила его к исполнению этой миссии; не случилось, что ж.

С другой стороны, Кузя не ест, у него и тела-то, по сути, нет, одна душа, а значит, и умирать нечему; Кузя – победитель смерти и тлена. Кузя - родоначальник клуба покорителей времени.

Я называл Кузю балбесиной или балбесиком. Он передразнивал меня: «Бай-бесик, бай-бесина».

# *

Теперь с Дюшесом похожи: то ли мы есть, то ли нас нет. Это понятно, КрАЗ отражает поток времени, и я, как будущий мертвец, исчез заранее. Но где прежние, что под снегом, под землей, под крапивой и одуванчиками, те, что уже сами одуванчики, что обратились в цветочную пыльцу, почему их нет? Дюшес, ау. Почему вдохновляющих чудес хрен дождешься, лишь паршивые, да. Хотя лично у меня - никаких претензий. Неопределенности моего нынешнего статуса я даже рад. Того, собственно, и добивался, спрятался, наконец.

Не так. Я живой, но умер. Дюша умер, но живой. И меня смущает, что придется брать на себя Его функции, если Дюша появится в Красноярске. Мне придется лично заниматься его воскрешением. Не смогу молчать о нём – он попал в новости, стал интересен не только себе, я должен буду исполнить профессиональные обязанности. Не потому ли он скрывается? Видел в Мадридском аэропорту давно убитого красноярского бандита. О нём не написал, он мало кому уже интересен, о Дюшесе же, случись, - непременно.

А Ленка улетела на Марс. По ее версии, это мы с Дюшесом были оттуда, но улетела она. Тот факт, что Нью-Йорк ровно под нами, с другой стороны шарика, казался мне абсолютно правильным и логичным завершением нашей истории. Где еще Нью-Йорку быть? Нечто прямо противоположное в награду или в удел, контрастный душ после всего, что случилось, плюс на минус, и когда она позвонила, я об этом и думал: «У нас с тобой и теперь одинаковое время. Ты в курсе? Только наша уже полночь - это ваш еще полдень. Ты обречена опаздывать всегда и надолго». - «Наконец-то мы совпадаем, наши графики,» - ответила она без улыбки. Надо же, я об этом и забыл. На Взлетке перед тем, когда мы расстались, вдруг обнаружилось, что я, вообще-то, сова, поздняя птаха, а она – ранняя, жаворонок. Я домогался ее и глубокой ночью, она меня – и ранним утром, и под конец нашего романа мы измучили друг друга.

Позвонила она, но больше говорил я. Выяснил: у Кузи всё – тьфу-тьфу. Правда, ест только яблоки и помидоры. Пьет все так же много. «Я тоже», - сказал я. И спросил: «Как твой английский». - «Помаленьку». – «Вот у них-то, бедных, такой меры всего – помаленьку - нет. Я вообще-то про англосакса-ухажера спросил. Кто он?». – «Тут белки». – «А у нас крысы. Ну и на Свободном тоже белки есть, двух цветов. Раньше, говорят, и соболи бегали по Стрелке… А недавно сын видел белку в соседнем дворе, на Ленина, представляешь?». – «Тут тоже крысы есть. Но не в нашем районе». – «А я слушаю синиц. Когда их много, они тоже поют. Очерчивают свою территорию. Это пение вполне достойно слушателя». – «Рада за тебя». – «И я рад за себя. Знаешь, физики вычислили: чем дальше от наблюдателя объект, тем он быстрей удаляется». Я хорошо ее помнил, я знал, что она скажет: «Да куда я от тебя». Но она, помолчав, сказала: «Я рада».

Для того, чтобы себе вернуть подзабытую жалость к себе, было в самый раз, можно положить трубку первому. Открыть на кухне кран, чтобы из него вытекла вся вода. Закрыть распахнутое две минуты назад окно, чтобы. Если вдруг. Тебя не услышали. Хорошо, что болит сердце, что воздух застревает в глотке, это отвлекает. Можно не думать. Зацепиться глазами за мушку, летающую по замкнутой, прямоугольной траектории под кухонным плафоном.

Обратиться, наконец, к докторам. И доктора объяснят: Дюшеса в реальности нет и не было, с Ленкой мы расстались действительно непонятно почему (примем рабочую гипотезу: она редко меня видела, а если видела, то редко трезвого, и замуж я ее не звал). Безухов? Безухов был, но совершенно не такой. Гора? Нет и не было. Утверждение, что некоторые ее видят, можно проверить, но это потребует дополнительных усилий и средств.

То есть, многого просто не было. Это отражение. Это Красноярск, фронт сияющих зеркальных поверхностей, жизнь среди мнимостей, являющихся свидетельством реальности и в то же время продлевающих ее, меня, вас, делающих существенней, значительней , углубляющих. Вплоть до геенны уводящих.

А чей ребенок Кузя? Что значит, чей? Все дети наши. Какая разница, чей. Божий.

Я и Дюша – это один человек. Больной на всю голову лошара. А Кузя – сын.

Делай выводы. О себе в первую очередь. Во вторую?

Кузя спросил: «Интересно, тебя ад или рай погребёт?»

Что если и на том свете одно отражает другое, и верх – это низ, и там тоже одно надувательство, лабиринт мнимостей? Пока Кузя жил в Красноярске, всегда посреди его комнаты покоился или покачивался мячик. Кузя им не играл. И тем не менее мяч всегда находился в центре комнаты. Как крест, под которым лежит город, мячик и крест плыли примерно на одной высоте над уровнем далекого моря, одинаково приближенные к небу.

Раньше один вид с нашей горы, пейзаж сам по себе, вызывал в моем извращенном и недоразвитом мозге увеличение синтеза эндорфинов, этого «гормона счастья», гасил тревогу и повергал в беспричинную эйфорию. Сейчас уже не получается. Теперь нечто похожее на то счастье испытываешь, когда есть пустое время и удается вспомнить себя в детстве, в начале и причине дальнейших вещей, чем глубже в прошлое, тем острей радость. И сейчас, когда смотрю на что-то величественное, в том числе с нашей горы на зелено-синее древесное море, а где-то там город, приходит ощущение ненужности и бесполезности этой красоты и силы, величия и мощи. Ничто до сих пор не может помочь Кузе, и гори оно всё.

Он знал и различал какое-то умопомрачительное число цветов. Ленка с ним занималась, смешивала краски на палитре. Я такие оттенки даже если и различаю, не знаю, как назвать. Это его веселило. Как-то сообщил, что его любимый цвет – пурпурный. Потом я узнал из не очень, конечно, достоверных источников, но иных просто нет, что свет в раю – пурпурный, сумрачный.

Ни рай, ни ад отсутствующему, Кузя, не страшен.

Меня нет, меня не убить, моя жизнь и моя гора вымышлены. Рай и ад бессмысленны.

# *

Ленка, я не буду говорить о твоем злорадстве и твоей ненависти, ты их заслужила, живи с ними в кайф. По сравнению с тобой, мы с твоим милым - младшая детсадовская группа. Не захлебнись только в этом счастье.

Вот и тебя оно настигло.

Я тут несколько о другом подумал. До приезда в алюминиевый град полагал, что устроено всё просто: когда сыграешь в ящик, душа остается с тем, что в нее вложил за земную жизнь, что в нее запало. С любовью, если она была. С ненавистью, коли ненавидел. Если трахал всё, что шевелится, то на том свете будешь переживать это бесконечно. Трудно поверить, но, видимо, и это дело может стать мукой. В меню ничего другого, ты же его сам составлял, пока жил. Если убивал, то и там продолжишь, и сей страх, отвращение, мерзость, скрежет зубовный - навсегда. Потому что рука, которая убивает, может отняться, усохнуть, но бестелесная душа, решившая убить, помнит.

Пока жив, можешь выйти из руин - есть ноги, можешь взглянуть в другую сторону - есть глаза. А потом сдохнешь, и у тебя уже не будет ни рук, ни глаз, одна душа, и ты останешься в своих руинах. И уже не сможешь не замечать того, от чего прежде отворачивался и бежал.

Мои соображения совпадали, в принципе, со средневековыми картинами воздаяния, где бабы, вытравлявшие плод, кормят набухшей грудью змей, где всё - физиологично, объяснимо, выглядит наивно, но правдоподобно. По мне так вообще средневековое мракобесие весьма адекватно человеческим душам, весьма.

Понятно, что люди находчивы и страдать не любят, поэтому разделили грех и обратку за него. Греши сейчас, воздастся после.

В общем, так. Уже готовлюсь, выясняю, что нам предстоит. И, скажу я тебе, о круговороте жизни и смерти существуют разные представления, отличающиеся не в деталях, а по существу. По одним, маршрута у души два – рай или ад. И она отправляется в путь вскоре после того, как ее носитель откинется. По другим, есть еще чистилище – кто-то его считает почти тождественным аду, кто-то – неким подобием зала ожидания, накопителем между раем и адом, где душа обретается продолжительное время. По некоторым данным, вплоть до Страшного суда.

Его раньше, кстати, не считали таким уж и страшным. Утверждалось, что никакого посмертного воздаяния вовсе нет, никаких вечных мук. Верующие пробудятся и бояться им абсолютно нечего. Воскресение и означает само искупление и жизнь бессмертную. И это логично: если воскрешать мертвецов, то для жизни вечной, и уж никак не для мук и ада.

Впоследствии акцент сместился с оживотворения и второго пришествия на Суд. Очевидно, люди взялись переносить познания из земной жизни на небо. Книга избранных, по коей будут забирать на небо, стала книгой проклятых, по которой будут судить. Что здесь, то и там: фильтрационный лагерь, шлюз на выходе, военно-полевой суд, гражданин Председатель трибунала, ускоренная процедура, приставы с красивыми мечами, все дела. И вперед, мясо, в геенну, на алюминиевые сковороды.

Или. Господин Верховный судья, небесные адвокаты, тщательное разбирательство по каждому, ходатайства от общественности, заступники со всех сторон. И кому-то, чем черт не шутит, в рай, на нашу гору. Помнишь, там здорово, да.

Какая, спросишь, разница, как это произойдет? В конце концов (это буквально), обещано учесть всё. Пассивы и активы всех и каждого занесены в реестр типа бухгалтерского гроссбуха. Сейчас не о том, дело не в процедуре, а в принципе.

А принцип, Лен, не вызывает ни радости, ни доверия. Вот я об этом. Сама посмотри. Судят сразу после смерти, немедленно: над душой околевающего разводят прения ангелы и бесы. Потом судят вновь, в конце времен. Опять прения, вердикт. Как-то не увязывается с мировой гармонией, и какой Он все-таки мстительный – воскресить и судить заново.

Впрочем, почему нет. Почему Его ненависть должна быть меньшей, чем у присутствующих?

Воскреснуть, чтобы вновь в ад уйти, к тамошней злосчастной фауне, куда ж еще, здорово придумано. Поп в Покровском соборе объяснил мне: всеобщий суд не причина, а следствие воскресения, но я что-то сомневаюсь. Вот Дюшес, думал я. Если это он прикончил Дровосека, ему отплатили, око за око. Его, получается, уже осудили на земле и на небе. И что, теперь ждет третьего раза, вне зависимости от того, подавал он апелляцию в Высший суд или нет? Поп, которого подвел к разговору об этом, выдал мне: Отец наш не карает дважды за одно и то же преступление, и если злодей понес наказание, он уже заплатил за свой грех.

И что Дюше тогда скажут на Страшном суде? Нормально, парень? А где же тогда обещанная зачистка, агнцы направо, козлищи налево? (Кстати, выбор-то ему этот явно придется по душе: или ты козел, или овца, как он говорил, косорылая. Да и кто ж, скажет он, пойдет направо, если есть возможность сходить налево?) Где обещанное взвешивание каждой души на весах – погашенные судимости и понесенные наказания, что, вычтутся? Не смешите. Или и это спектакль?

Он воскресит нас, потому что любит, а вовсе не затем, чтобы посмотреть, как любим Его мы. Конечно. Правда, собакам и лошадям, как понимаю, ничего не светит. Им отказано в наличии души. Ну да, они не могут перекреститься. Существа низшего порядка, они не вписываются в триумф вечного и трансцендентального. Их Он, видимо, любит чуть меньше, чем кающихся урок и шалашовок. Его право. А с детьми, которые еще ничего не сделали, ни плохого, ни хорошего, что будет с ними? А с детьми, умершими при родах? А при преждевременных родах? Как ты думаешь, а? Врожденная греховность в них есть наверняка, а вот насчет души – вопрос, ну, человекоскотинка такая. У иллюстраторов Судного дня на иконах, фресках, холстах деток просто нет.

А почему не принимать древние толкования, Он что, приходил после, вносил поправки?

Сказано, что воскреснут все во цвете лет своих, то есть старухи – молодками. И все предстанут пред Господом нагими, вот она, тьма голых молодых жмуриков, шествие зомби, поднявшихся из могил. А где дети? Он реанимирует банкиров, а детям, кинутым в выгребные ямы, не подняться?

А язычникам? Да, Он любит нас, но вот этих как-то не очень. Псов, коней, некрещеный материал, вынесенный из родовых. Дюша вот помер некрещеным.

Изначально было предложено любить Его, и будет потом - от Него - счастье. Это публичная оферта. Но если клюнувшее лицо не совершает предписанные действия в целях акцепта публичной оферты, оно не вправе позже требовать от Оферента исполнения договорных обязательств. Так? Какие претензии к сортировке и отбраковке? И по бизнесу всё так, и по пацанским законам, по понятиям.

В Нём – любовь, да. А в нас, согласен, - тщеславие, эгоизм, ненависть.

Ну и зачем мы-то Ему, а не собаки и лошади? Кто тут преданней собак и лошадей? Они бы Ему лучше подошли.

(Кстати, заметила, как подставляюсь? Знаешь, зачем? Коли мы воскреснем во цвете лет, в тот день в конце веков ты окажешься рядом со мной, а не Дюшесом. И будешь ты той, которую я любил и хотел прибить. У нас еще, возможно, впереди приключения, так что ты давай, не стесняйся, коли, бей.)

И с адом та же полная ясность. Если обратиться все-таки не к поздним толкователям, а к главным книгам, каноническим текстам, в них об аде немного. В Ветхом завете ничего, в Новом - крайне неопределенно. Одни метафоры. «Печь огненная». «Озеро, горящее огнем и серою»*. Столь же лаконично о кратком визите Христа во чрево адово и торжестве над сатанинскими силами.

Из чего следует лишь, что состояние ада равнозначно вечному умиранию, а не вечной жизни. Что противоречит самой идее воскресения. Или – или, я так думаю.

Ада, по-видимому, нет, это лишь жар Бога. Кому он в радость, кому не очень. Но проблемы индейцев шерифа не колышут.

Дюшес, как и тысячи людей до него, думал, что адом лишь пугают, чтобы при жизни держать в узде. Если продолжить эту нехитрую мысль, то и Страшным судом пугают, чтобы мы отказывались от веры в воскресение. Торгуют страхом, чтобы не очень-то мы рвались из этой бессмысленной жизни, не полагались на Его избавительное вмешательство, жили незаметно, не совершая ничего такого, что запишется в реестр.

Так ли, нет, но итог очевиден: страх перед Днем гнева затмевает веру в восстание из мертвых. А в реальности ада и нет вовсе, и Суда не будет. Сидит некто на закате в мантии-рясе-попоне и сочиняет страшилки про преисподнюю, загробное воздаяние, чтобы мы проникались ненавистью к Нему, не верили и бунтовали против Него. Писака хочет, чтобы двуногие, у кого нет крыльев, перепонок между пальцами и у кого плоские когти, были бессмертными. Ну или надеялись на бессмертие, для него это одно и то же, лишь бы сюда не перлись, в местность, залитую пурпурным светом. Здесь и так шумно, и ведь эти поганцы-дети не растут совсем, только безобразничают.

Рядом с ним, мешая ему писать, развалился кверху розовым пузом черный щенок, который только что перебегал шоссе. А чуть поодаль озирается медведь, который до трех месяцев жил в лесу, а потом при кафе по дороге на хакасские озера. Там мишка когтями исцарапал и шерстью отполировал все доступные поверхности в клети, смял навсегда корыто и бак, в котором купался, вокруг него всегда валялись две-три банки сгущенки, наступая на них, он выдавливал всегда последние капли. К нему в клетку кидали зачем-то пивные пробки, он их зло прокусывал и выплевывал. Там у мишки были глаза умершего человека, здесь у него появился взгляд, он смотрит на некончающийся закат. Пахнет животными.

Ад, в переводе с разных языков, это не только «нижнее место», но и «место сокрытия». Тайга – тайка, помнишь?

# *

Подражать нелегко, но путеводитель получался. Как я и хотел, он пугал. Криминальная география Красноярска изобилует точками и линиями неоднократных, перманентных столкновений, проклятыми местами, залитыми кровью на веки вечные. Называл точные адреса – в этих местах ощущаешь внутреннюю логику города всего по нескольким домам, обрывающимся отвесно в потоки машин, называл истинные имена, суммы, описывал запахи, и как Енисей чернеет от ветра. Находились слова для элоев левого берега и морлоков берега правого, для эльфов Ленинского района, похищающих детей, и для джиннов Колхозного рынка и перекрестка улиц Ады Лебедевой и Перенсона, для валькирий, подбиравших с улиц павших в 90-е годы.

Естественно, попутно зрел другой сюжет: катастрофы и драмы происходят там, где появляется журналист. Он притягивает несчастья. Или выступает их творцом. Хорошо, соучредителем. Понимал, что это глупость несусветная, мир, собственно, и состоит из драм, а журналист лишь высвечивает некоторые. Увы, это не исчерпывающее объяснение. Штука в том, что скучающим журналистам нужны яркие события, и создаваемая ими действительность, она не сильней реальной, нет, она реальней. Что отвратительно. Но он, мой эквивалент, Дюшес, хотел творить действительность. Или все-таки хотел я, его эквивалент, а он подыгрывал? Это же так весело. Воробьиный, полный пустоты и прохлады мир наполняется смыслом. И неважно, кто кого заглатывал. Он меня, я его или мир нас.

Я хотел напугать и знал, что у меня получится. Они ведь - сколько раз в том убеждался – трусы. Глупцы - не обязательно, а вот трусы, к счастью, всегда. А кто поедет сюда по собственной воле? Служители мамоны. Те, кого гложет страх, и потому эти люди так любят деньги и власть, пытаясь их силой задавить в себе страх, пусть на время. Федирко, Сергиенко, Казьмин, Вепрев, все первые секретари крайкома и председатели крайисполкома ходили по красноярским улицам без охраны. Их можно было встретить гуляющими по проспекту Мира. Зубов, следующий за ними, первый избранный губернатор, пробовал бунтовать против Коржакова с Барсуковым, когда Кремль захотел приставить к региональным начальникам телохранителей-конвоиров. Последовавшие за Зубовым варяги – Лебедь, Хлопонин, Кузнецов – без охраны не появлялись. В крайкоме всегда был один пост, внизу, варяги его усилили и выставили еще один, на губеровском этаже.

Поднять подшивку: какое отношение к реальности имели рассказы о серийных разливах крови, авариях, крушениях, убийствах, отравлениях, вся эта ежедневная хроника? Нет, не об инсценировках речь. Террор - это не взрывы в отелях и храмах, это слово переводится всего лишь как «страх», «ужас». Люди, искренне любящие деньги, внутренне всегда готовы к тому, что террор грянет. И сеять ужас легко. В этом моя профессия; если честно описывать жизнь, она не может не пугать. Да, это не ведьма, это лишь шляпа, брошенная на куст, это сумерки, и это доносятся писк и возня лесных обитателей. Но откуда тут эта шляпа, почему она брошена на куст? Кем и для чего? Что здесь происходило и еще произойдет? В том и профессия работающих в ТВ, кино и спецслужбах. Разберитесь-ка, нагнетают страхи они для того, чтобы оправдывать свое существование, или они правы, и всё так и есть? Это носится в воздухе и они просто зорче других или же они преувеличивают? Идут на подлог, провоцируют насилие или оно является закономерным следствием из ситуации, когда обществу говорят правду?

Что бы они ни творили, даже если зло, это зло во благо: война заставляет вспомнить о Боге. Даже тех, кто кроме денег и страха, непосредственной бессмысленной реальности не знал ничего.

Ну вот, подноготная вскрыта, подполье вывернуто, карты скинуты, конец. Зачем было открываться? У меня есть оправдание. Оставлю его при себе.

Мы проиграли. Нас не оставят в покое. Но это ничего не меняет во мне самом, и теперь спокойно занимаюсь собой, Ленкой, Дюшесом и не увиденным им Аркашкой: их надо бы облить помоями, спрятать, закопать в листве – древесной и той, что выталкивает мой принтер. Думаю, в конце времен Он даже нас найдет и оживит. Во всяком случае Он-то знает правду о нашей торговле страхом.

Впрочем, это лишь надежда, вещь никчемная, чаще вредная.

Вот только не считайте меня простаком. У меня еще остается кое-что за границей этого текста. Известный прием репортера.

Слушайте, я помню, как впервые поднялся на ту гору у Мининских Столбов, где мы потом будем жечь костры. И увидел мир - зеленый, сдержанный, очень аккуратный и необитаемый. Гулкую тайгу, без просветов и проплешин, без лесосек и ЛЭП. Увидел птичий пух в травке над самым обрывом - птахи тут терлись интимными местами. Земля с нашей горы всегда казалась беременной – видно было, как она вдали закругляется.

Хотя она вовсе не шар, ну, вы догадываетесь.

Дальше, с вершины, ступить было некуда. Это и был рай, верхняя точка, тупик, блаженство. Мои невнятные детские видения обрели форму, запах, цвет. И я понял, зачем я здесь, почти сразу. Узнал ниоткуда, но точно и неопровержимо. Инициация свершилась моментально.

Стеклянная гора, обитель богов, семь небес над ней, центр космоса, вся мазута. «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам»*. Дурачкам, скромным духом, слабым сердцем.

Почему рассказываю то, что не следовало бы, раз уж заделался сторожем? Потому что не боюсь. Для меня это ничего не изменит, что бы ни случилось, я тут навсегда. Потому что сознаю, кто я. Я – никто, Дюшес – ноль, через нас пугала сама земля, мы лишь поддерживали фобии, не мы их авторы. Здесь всегда преисподняя для чужаков, мы – ни при чем. Здесь, в Ебурге, во Владике и есть еще одно место. (Не буду его называть, потому что до конца не уверен. Оно само о себе, если захочет, даст знать. Мне кажется, это вскоре непременно случится. Там давно уже, столетиями, происходят невеселые вещи, но, усматривая их причину в самой земле, природе, тамошнем расположении облаков, я не знаю, прав ли. Я не очень хорошо знаю ту местность.)

Кроме того, сомневаюсь, что те, от кого берегу, читают что-то. А если они и прочитают этот текст, не поймут, это очевидно. Ну а вы знайте о нашей горе и о птичьем пухе на ней. Об одинокой птице над одинокой красивой сосной в лугах у подошвы гор – не птицу, но дерево снял бы Тарковский, увидь он его, оформленное, аккуратное, чистое, как невеста, четко вырисованное, до иголки, нет, как тянущаяся в небо ладонь с растопыренными каменеющими пальцами.

Знайте о том, как плыли в темном небе над горой гуси, о виде с горы на уходящий мир. О счастье – оно было возможно.

Наконец-то. Наконец сказал такие слова, от коих меня выворачивает. Извините. Какое, к черту, счастье? У кого? С кем?

# *

Со смертью творится невесть что. Ты можешь склеить ласты - это твое камерное событие. К тебе будут приходить эсэмэски, с тобой продолжат разговаривать. «ОК», «Спасибо, дорогой», «Привет, как ты там без нас?», «Нет уж, тёщу тоже», «А я чё? Я ничё», «Ты спрашивал: это на Ленина, 126», «Родителей забирать не надо», «Как оно?», «А что, ты мне откажешь?», «Поляна готова», «Спасибо, всё получилось», «Дорогой, приезжай за мной туда же», «Уже лечу», «Целюлю», «Ты где», «Заедь за продуктами», «Ну как ты там? Что молчишь?», «Тебя не ждать?» «Жизнь налаживается, ты где?» «Работаешь снова? И снова над собой?», «Тлф разряжается», «Ну ты едешь, нет?», «Абонент +7950426ХХХХ доступен», «Чево молчишь?», «Мне сообщили, что ты доступен. Неужели это правда?», «По состоянию на 23:16 Ваш баланс стал отрицательным ожидается что входящая-исходящая связь будет отключена», «Уважаемые абоненты! Wellcom предлагает новые тарифные планы…», «Позвони мне», «Погода в Красноярске на 4.9: Темп: +2..+11°С. Возможен дождь». В сети тебя постят и френдят, твой голос – в автоответчике, на форумах продолжают тебя измельчать и смешивать с алюминиевой пылью, тебя цитируют, перетирают тебе кости.

Даже если бы ты предупредил, что уходишь, это ровно ничего бы не поменяло. Кто-то потом непременно заговорит от твоего имени. Для сети, в которую нас поймали, смерть не имеет значения. Миллиарды живущих со всеми их церемониями и сигнальными движениями, со всеми их сообщениями миру, но не пойманные, проплывшие мимо сети, в нее не угодившие, мертвее самого мертвого, кто уже бился в этой сети и подох.

У меня с десяток людей наберется, относительно которых хочу, но не могу выяснить, живы ли они: в списке и источники информации, и однокурсники, и знакомые, как тот же Дюшес. Люди пропадают. Некоторые, считается, погибли. Как-то не убеждает. Хочется расколотить монитор и вытащить из ячеи, как рыбу, тех, кто нужен. Тебе. Уже мало кто кому нужен. Боты будут постить и френдить друг друга, обмениваться репликами, всюду чувствовать себя дома.

Шарик перестал нуждаться в наших телах, они не разлагаются в нём, лежат, ждут отлетевшие временно души. То ли мы так Его достали, что он не хочет тратить на нас силы и собирать, как придет день, наши бессмысленные, вздорные тела из столь же бессмысленного дерьма червей, то ли Суд уже близок. Тела закапывают, от нас остается голос, интонации, паузы, продолжающие носиться по всему миру – до спутника и обратно, от антенны к антенне, по кабелям, проводам. Вот эти наши паузы и интонации. Они теперь в чьей собственности? Нашей или тех элементарных частиц в проводах, которым, похоже, всё равно, чью тоску и тревогу нести, живого или мертвого. Их реакции чрезвычайно хладнокровны, почти незаметны, но, возможно, они теперь, в проводах, и есть плоть, плоть одушевленная. А неодушевленная лишь периодически присасывается к компьютеру, чтобы посмотреть, есть ли из Америки письмо. На рабочем столе компьютера - фотография Мининских Столбов. Когда его выключаю, на секунду пейзаж становится черно-белым, серым, потом его поглощает тьма. Следующим днем он снова жив. Этот снимок сделал в 96-м, сканировал его и намертво прилепил обоями к монитору в 99-м. И компьютеры, и мониторы меняются, обои остаются, я от них запитываюсь.

Напишу о Дюшесе и Ленке, и в сети будут: совиные перья в их квартире; голос Дюшеса, поющего в машине: «На пыльных тропинках Далеких планет Останутся Наши следы!»; пролет гусей, чей острый угол Ленка так и не запечатлела, ну уж сейчас, на Манхэттене – наверняка нарисует; наша гора, взгорья колен и лобка, влажные в сентябре; сгусток незначительных событий, вещей, мыслей, структурированных, так уж получилось, ненавистью. Нас забанят, похоронят, а это останется, будут кликать, будет клинить. Ленка, она такая, она придет на гору, она наверняка знает эти самые главные ритуалы – как общаться с мертвыми. Вот и поговорим все. Еще до Судного дня. Потому что когда он еще будет, да и будет ли?

Что ж мы все никак не сдохнем-то? Может, тогда у детишек наладится? Молиться, чтобы и следы наши замело, молиться. Слава Богу, слава, что смертны. Что весь алюминий уходит за границу. И перспективы воскресения чем дальше, тем неопределенней.

Дюшес о своей родне почти ничего не рассказывал. Так, штрихами. Мать умерла, когда ему и год не исполнился. Прабабка по матери - из староверов. На западе края в глухой деревеньке и в Боготоле остались дальние родственники. Бабушку, которая его и вырастила, не хотели отдавать замуж за деда. Тот - голытьба, она – из зажиточного кержацкого рода. Он увел ее со двора силой. Объявились через неделю, пришлось выдать приданое.

Это всё, что слышал от Дюшеса. Когда решил написать о нём, взялся наводить справки о его родне.

Андрей, понятно, тебе не понравится, что сейчас скажу. Но поскольку всю правду, так всю - придется. Иначе не стоило и начинать.

Мать Андрея умерла в августе 1964 года. В декабре 1973 года отца Андрея переехал пассажирский поезд «Москва – Иркутск». Андрею было десять лет, и все произошло на его глазах. Он шел по путям вместе с отцом. Сам «не пострадал» (глагол из железнодорожного отчета о происшествии). Старшая сестра Андрея уехала вскоре учиться в Красноярск. Закончила медучилище, поступила в мединститут. Подрабатывала в горбольнице сестрой. Во время ночного дежурства (говорили, она прикорнула на посту в отделении, положила голову на стол) находившийся на лечении ветеран «из неприязненных отношений» ткнул ее костылем в живот, разорвал селезенку. Через несколько часов она умерла. Андрей в это время еще учился в боготольской школе, жил с бабушкой по материнской линии. Та пережила и мужа, и детей, и внуков. Муж ее, дед Андрея, сгинул в лагерях.

Кроме матери Андрея у них был старший сын. О нем известно, что он служил в армии в Оренбургской области, демобилизовался, через год его парализовало. Дальше непонятно. Он выписался с адреса матери (или его выписали), куда – неизвестно, а через два года и два месяца засвидетельствована его смерть.

Ну и какие выводы мог сделать Андрей из истории своей семьи? Какие у него могли быть отношения с тьмой над ним?

Я не забыл, как, почувствовав себя кем-то, читал ему морали по этому поводу. Очень умно.

Какие у него были отношения с Ним? «Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвёртого рода, ненавидящих Меня». * С какого поколения начинать считать? С отца? С деда? Что там было до его деда? Или с каждого поколения считать заново?

С Дюшеса-то точно следует отсчитать во тьму до четырех заново? Что он говорил тогда Ему, когда его первый мальчик не родился? Что он говорил Ему, когда бежал от Ленки, беременной вторым?

Помню, отвез Ленку с Кузей в психоневрологический диспансер на Копылова. Зашел с ними: врачи попросили привезти песок - четверть мешка - для занятий с больными детьми. Ленка ткнула пальцем в стену, выкрашенную синей масляной краской: «Вон, почитай». На двух листках крупным кеглем там были отпечатаны «Правила поведения с аутичным ребенком». В том числе о том, что неплохо бы выяснить причину его страхов. И создавать ситуации, когда он может торжествовать над своими страхами. И помнить, что агрессия (которую призывали нивелировать) вообще-то является для такого человека подчас единственным способом контактировать с окружающими, что это и есть его связь с миром. Ленка смотрела в сторону с едкой улыбкой.

Ну да, ей повезло с нами со всеми. В Кырске, говорит народ, вообще эпидемия аутизма настигла детей. Но и Ленка, и небо – какие они выводы предлагали сделать нам с Дюшесом? Что мы сами не даем жить своим детям? А все прочие, типа Дерипаски, Хлопонина, добивают их уже факультативно?

Отлично. Знайте: нет у нас в реальности ни холодов зимой, ни гнуса летом. Это край деревьев, серебряных рыб, гладких камней. Белок и волков, прикольных таких. Наши волки жуют траву. Велкам. Сибиряки, вы же знаете, очень гостеприимны. Еще мы отличаемся сибирским здоровьем. Вы же желаете друг другу кавказского долголетия и сибирского здоровья. И название наше, Красноярск, - это сокращение от «Прекрасноярск». Приезжайте, милости просим, на Шуваев мыс и Черную сопку. На Столбы, что сторожат Енисей и небо. А если они, правобережные, покажутся вам попсовыми, то милости просим и на Мининские Столбы. Они, знаете, какие… Если бы не они, меня здесь, с вами, не было бы, это мой крюк, которым я зацеплен за вашу жизнь. Я их теперь вижу всегда: та сопка, с которой начинается наше место – она точно горб окуня с лесом-плавником, полосы окуневые – это каменные гряды, чуть наклонные, и курумники.

Деревья, как мы, на две трети состоят из воды, в детях воды больше, как и в ростках деревьев. Корни деревьев дырявят горы. Разница температур дырявит, вода, просачиваясь все глубже, замерзает, откалывая ледяным клином камень за камнем. Трещины могут только ползти и расширяться. Воздушный поток и сила притяжения выталкивают осколки вниз. По ночам слышу тамошние камнепады в своей красноярской квартире. Но это уже не спасает.

И вижу иногда Кузю - он пьет очень много воды, и у него тоже всегда трескались губы.

В аду Босха вода – орудие возмездия, как пламя и смола. Твоя вода, Дюша.

#

13. Птицы

По сообщениям информагентств, в тайге на границе Красноярского края и Кузбасса задержали неработающего мужчину без определенного места жительства 1963 года рождения. Как только стаял снег, он выкопал на поляне орнамент диаметром 13,5 метра в виде древнего знака солнца и вечного круговорота вселенной - свастики, заключенной в круг. Фотографии этой татуировки на теле земли в милицию принесли жители близлежащего поселка – от него до поляны семь километров.

Милиционеры обнаружили на земляных бороздах, составляющих орнамент, остатки обгоревшего пихтача и ельника: очевидно, изображение вращающегося креста было обложено лапником, дровами и подожжено. Установлено, что свастику соорудил приезжий мужчина. Он разбил свой палаточный лагерь поблизости. Задержанный сообщил, что придерживается старославянских верований, поклоняется свету и таким ритуальным действом (нанесением на землю солнечного креста или коловрата и разведением на нем костра) отметил в канун Дня Победы наступление очередного этапа в своей жизни. «В ходе проверки (по факту обнаруженной на поляне свастики) милиционеры произвели обыск в палатке и обнаружили незарегистрированный карабин «Сайга», 800 патронов, 100 граммов конопли и литературу определенного содержания, которая направлена на экспертизу, — сказал собеседник одного из информагентств. - Автор орнамента задержан по подозрению в незаконном хранении оружия в соответствии со статьей 91 УПК РФ, регламентирующей основания задержания подозреваемого. В отношении него решается вопрос о возбуждении уголовного дела по части 1 статьи 222 УК РФ (незаконное хранение оружия, боеприпасов)».

Санкция статьи предусматривает максимальное наказание в виде лишения свободы до четырех лет.

Когда из противоречивых сообщений агентств, моих звонков в местный РОВД складывался этот сюжет, мне казалось, что он – о Дюшесе. Но это был не он.

*

Слухи о скором выводе из оборота бумажного червонца приятного зеленого цвета с ныряющей нитью из алюминия и видами Кырска появились в начале лета 2007 года. С этого момента и стали проявляться симптомы близкой кончины города. Между прочим, главного в России. Ибо его портретами украшали наиболее ходовой и популярный, а потому, обычно, и самый затертый, мятый, рваный, грязный «билет банка России». Чья подделка преследуется государством, как преследуется церковью подделка икон. Чирик присутствовал в каждом доме, в каждой ладанке (кошельке).

Неудивительно, что известие о предстоящей замене родной купюры монетами побудило красноярцев начать сбор денег на воздвижение памятника бумажному червонцу, подняло в городе на Енисее мощную волну невероятных инициатив и творческих состязаний.

Поначалу город прощался со своим портретом на бабках вполне достойно и адекватно. Художники провели акцию на заданную тему - полотна, оригами, инсталляции. Вот человечек из десятирублевки (автор получил удовольствие от самого процесса резания платежеспособных денег) занимается любовью с барышней из «сотенной» в миссионерской позе. Василий Слонов, представляя эту свою работу «Красноярск делает Москву» в местном журнале «Городской формат», объяснил ее замысел так: «Деньги, когда лежат в пачке, уже совокупляются. Красноярск оплодотворяет Москву талантливыми людьми, идеями, природными ресурсами и деньгами».

Автор следующей работы Павел Полуян - это он исследовал Караульную гору на предмет ее идентичности египетским пирамидам - продолжал поиски умноженных сущностей и выявлял тождественность разных ликов одного оригинала. Он уложил одну тысячу копеек в бутылку с водкой (при этом 200 граммов пришлось слить). Этикетка на бутылке - десятка. Она равнялась металлическому эквиваленту. Перед нами представало алхимическое равенство двух форм одной субстанции. Бумажный знак неспешно выводился из обращения, а металлический растворялся в спирте. Оба канут в вечность. Работа называлась «Финансовый квант». И еще восемь работ семерых художников предстало перед красноярцами, большинство в оригинальной или уж точно неизбитой манере, с участием городской среды и предметов, в ней находящихся.

То были народные инициативы. Затем за дело взялась местная знать, и прощание начало превращаться в религиозную церемонию. Жрецы (банкиры, страховщики, чиновники) отправляли пышные языческие ритуалы вокруг зеленого идолища. Адепты - горожане – призывались к сопереживанию. Административные и финансовые власти заявили: если каждый из красноярцев скинется по десятке, то на памятник хватит. В филиалах одного из региональных банков установили прозрачные урны для приема денег. Почин своим пожертвованием положил вице-мэр Филиппов. Он и рассказал, что объявляется творческий конкурс на лучший эскиз памятника.

Начат был также сбор подписей за то, чтобы виды Красноярска появились на другой купюре. Желательно на 10-тысячной.

Никогда и никого еще не хоронили здесь со столь массовым участием, с таким демонстрируемым обожанием, бескорыстной любовью и вдохновением.

Следуя традиции, я продолжал привозить гостей города на Караульную гору к часовне Параскевы Пятницы. Туристы фотографировались на фоне часовни с улыбкой и развернутой десяткой в руках. Первой за все годы подобных экскурсий несоответствие реальной часовни той, что изображена на купюре, заметила индианка - британская подданная и жительница Нью-Йорка. Не знаю, что она сумела понять из моего рассказа, но смотрела на меня внимательно.

А рассказал я ей вот что. В 1994 году, когда мой знакомый и ровесник Андрей здесь устанавливал крест, он до сих пор перед нами, архиепископ Красноярский и Енисейский Антоний освятил часовню, в ней стали проводить службы. В 96-м году в России проходили выборы президента. И в тот год стены часовни расписали фресками. Провели отопление, на оконные проемы навесили тюремные решетки. Тюнинговали и сам силуэт, запечатленный на десятке: его острие, деревянную маковку-росинку, заменили на металлический, непропорциональный, громоздкий купол. Вышел эдакий карандаш с насаженной на него луковицей, рахитичный уродец. Зато гламурный, вызолоченный. Как везде. Раньше часовня была знаком вольницы красноярской.

На исходе первого путинского 8-летнего президентства в ночь на День независимости России рядом с часовней появилась громадная надпись «Россия». Чтобы горожане не пугались, накануне им рассказали, что более тысячи молодых красноярских патриотов высадят на горе 60 тысяч цветов, и когда они утром распустятся, триколором воссияет на горе волшебное слово площадью более трех тысяч квадратных метров. В реальности на гору пригнали бригаду китайцев, которые из пульверизаторов покрасили в три цвета пожухлую траву.

Подписали так, чтобы Богу было видно. Я ж говорю, идолопоклонники. У вас пирамида на деньгах, у нас деньги на пирамиде. Тот самый Андрей, потешаясь, видимо, над этим миром, закопал здесь десятку, он вообще был таким парнем, экстравагантным. Обставил свою смерть символами. Да, он умер. Да, наш край – это и есть древний Египет, здесь протекает великая русская река Нил, вода только в ней согревается плохо. Место важнее, чем время. Место определяет поступки. А время всегда такое, нас оно не меняет.

Провез жительницу Нью-Йорка по нашему городу. Рассказал, как рядом с Благовещенским монастырем, стоящем в начале улицы Ленина, быстро сгорели бараки, и на их месте споро воздвигли многоэтажку, перекрывшую вид на храм. Хотел показать на Мира, у магазина «Воскресенский» привычно здесь дежурящего дедушку с красным флагом, но его вновь не было, его давно здесь уже никто не видит. Пропал и побирушка Саша, всегда стоящий здесь же, через дорогу, у «Детского мира», загорелый, с обветренным лицом. Театральная легенда. На милостыню он посещал все премьеры во всех театрах, актрисы из соседней «Пушки» здоровались с ним.

Покровский собор, старейшее в городе каменное здание, перекрасили, из красного он вдруг стал белым - для того, чтобы окончательно не потеряться на фоне надвинувшегося на него острием богатого дома из красного кирпича. Не этот дом перекрасили - храм. (Это примерно то же, как если б - для москвичей - Спасскую башню Кремля покрасили в синий цвет. Для того, чтобы она, скажем, выгодно оттеняла рекламу пива.) Видимо, в кайф жить у Покровского собора, но выше него, в доме, ступенями уходящем в небо (первая ступень - церковь), спать и справлять нужду ближе к Богу, в три раза выше крестов церкви. Не знаю, осыпаются ли вне очереди дары небесные на вознесшихся над храмом. И долго ли простоит монумент гордыне, отлитая в камне алчность отцов города и церкви, санкционировавших это строительство.

Тот одноногий парень, что просил, стоя, милостыню напротив Покровского храма, у магазина, где раньше продавали неплохие ботинки, а теперь продают хорошие фотоаппараты, успел состариться. Помню, мы тут в шутку покупали моему другу ботинки «Прощай молодость» на день рождения. Он и зимой в летних туфлях ходил. Да, по-русски это форс. Ну или понты. День варенья у него в январе. Вы бы видели его глаза, когда он открыл коробку. А одноногий переместился на улицу Ленина к остановке у главпочтамта.

Показал бы возведенный в конце позапрошлого века у подножия Афонтовой горы знаменитый железнодорожный мост через Енисей. Но его снесли. Это творение Евгения Кнорре в 1900 году представили как шедевр русского инженерного искусства на Всемирной парижской выставке. Где он и был отмечен наряду с Эйфелевой башней. Через сто лет Лебедь в Париже в течение одного дня для чего-то добился от ЮНЕСКО включения моста в предварительный список объектов всемирного наследия. Окончательное решение отложили до декабря 2001 года - на это время Лебедь планировал очередной вояж во Францию. Однако Красноярск не отпустил генерала. Увидеть Красноярск и не умереть трудно. (Я начинал давно забытый гон, вспоминал себя прежнего. Гостья велась. Или подыгрывала мне, кто ее знает. Ваш Лебедь, между прочим, сказала она, символ Гипербореи или потерянного рая. Только не генерал, а птичка, согласился я. Гуси-лебеди, видел я тут таких, пушкинская царевна Лебедь – «А во лбу звезда горит», и такую видел, хлебниковская будущая Русь – Лебедия, и это было. Лебедю нужно было оставаться в России. Зря он в Сибирь подался.)

Так вот, продолжил я, когда Лебедь погиб, тут же выяснилось, что мостовой металл устал и потек. Строители смонтировали новые пролеты на опорах, высящихся на ледоломах старого моста, и теперь царские конструкции угрожали и тому мосту, что был добавлен еще в 30-е годы, и новому мосту, и речным судам. Сразу выяснилось, что никакой ценности сооружение инженера-механика Кнорре не представляет, и его разобрали. Приезжие. Красноярские коммерсанты хотели вмешаться, чтобы хоть порезанные металлические фермы сдать на лом, но и тут столичный бизнес управился сам.

Мы все равно поехали к мостам. Хоть на старые опоры посмотреть. Ведь что-то надо было делать. На Дубровинского Енисей прятали алюминиевые щиты.

Вот наш Нил, представлял я реку, вот опоры с заплатками. Мой приятель, продолжал я рассказ, кивая на мосты, полагал, что Транссиб, эта железная змея, дотянувшаяся до нас и ушедшая дальше на восток, виновна чуть ли не в грехопадении. Купцов, что откупились бы и железная дорога прошла бы мимо, не через нас, в Красноярске не нашлось. Столбы начали рушить – брали камень на возведение моста. Кстати, тот Кнорре – двоюродный дед Алексея Кнорре, ставшего позже директором заповедника «Столбы». Порушена была скала Кизямы, потом принялись за подножия Второго столба. Плененные в ходе Первой мировой австрийцы валили на Центральных Столбах лес. Остановить лесоповал и разрастающиеся каменоломни получилось лишь в 1920 году.

В фундаменте берегового устоя замурованы плита с крестом и табличкой о времени закладки моста, строителях и почетных гостях, а также золотые монеты. А в третьем от нас ледоколе моста замурован приказчик – что-то рабочие с ним не поделили, рассказывал я. Вот, кстати, обратно поедем, покажу еще нашу тюремную крепость, она в центре города. По ней бродит дух матроса – его тоже еще при царе замуровали в стену, а он всё ищет справедливости. Кстати, а вы знаете, что… Но потерял квалификацию, внутренний жар иссяк - гостью мои рассказы не впечатляли. Она вежливо кивала. Не более того. А, может, она насмотрелась уже всякого или они там в Нью-Йорке не любят пугаться.

Незадолго до американки ко мне вновь приезжал немецкий журналист Эрнст фон Вальденфельс, я о нем уже говорил. Оказалось, он навсегда обосновался у нас, в центре Азии. Постранствовав по краю, Эрнст влюбился в него. Так он заявил. Еще больше – в Туву, где истоки Енисея. Но остаться там не решился – она, мол, до сих пор находится в состоянии войны с Германией. Чушь, конечно. Да, в 41-м Тува еще была независимой и самостоятельно объявила немцам войну. Однако в 44-м вошла в СССР, и вопросы войны и мира от ее имени уже решала метрополия. Эрнст тем не менее решил не рисковать, двинулся еще дальше на юг, в Монголию, там и осел: женился на монголке и теперь растит уже детей, мал-мала-меньше. Так я к чему. Мой цирк закрывался.

На Бадалык я гостью не повез, протащил ее по Мира, рассказывал еще что-то и думал, что мне передать с ней Ленке.

# *

Безухов появился вновь. Отвязаться удалось гладко и быстро. Сказал, что до меня вдруг дошло: принцип «око за око» чересчур гуманен. Сказал: этого – око за око – мало, принять это правило, значит, вписаться в их мир, признать его. Про то, что мое сопротивленческое шоу прекрасно укладывается в их шаблон, я не сказал. И потом, сказал я Безухову, отомстив, прощаешь. А я не хочу.

Вот так, сказал я Безухову. Останемся при своем. Да и кому мстить? В этом городе дети всё равно бы болели и умирали.

Народ теперь не против, а некоторый даже о том страстно мечтает, чтобы пришли китайцы и на всех главных площадях больших и малых городов и поселков выстроили шеренгой и расстреляли всех наших упырей - чиновников, бизнесменов, инвесторов. Ну а что, при китайцах будет лучше?

Ему я не сказал, а сейчас чего уж: в ту же церковь, что я, сейчас ходят китайцы. Сразу человек по двадцать. Самые примерные прихожане. Они уже полюбили нашего Бога. Ну и он их, надо полагать. Что при них изменится?

Безухов смотрел на меня с недоверием. Впрочем, какая разница, как он смотрел. И что я думаю на самом деле. Главное – больше он со своей мутотенью ко мне не лез.

*

Начало сентября 2007 года, второй их год в Америке. А я ехал на наше место. Включил в машине диск сына – неправильные английские глаголы. Я не собирался лететь к Ленке с Кузей. Иногда я не могу слушать музыку, никакую. За станцией Минино навстречу шли груженные камнем КамАЗы. Окрестности не изменились, дорогу лишь расширили, отсыпали. Недавно прошел грейдер. Уже видел верхушки наших гор, фиолетовые и сиреневые - это всё местная сырость: она обращает в текучую акварель черные и серые камни, красную глину, смешивает их и, пропуская сквозь почти невидимый влажный воздух, получает такие краски. Их спектр, если б наши горы были мужского рода, я бы охарактеризовал так: от синюшной выбритости до трехдневной щетины. Но чем ближе к горам, тем меньше было сомнений в их женственности – в груди, как от стопки водки теплело и росло волнение, как перед первым свиданием.

Где мы раньше оставляли машины, не остановился. Решил проехать туда, откуда шли КамАЗы. К появившейся не так давно каменоломне добавились еще два карьера. Горы стояли открытые, разъятые, краснели отрезанными, ободранными боками. Там, где в тело уже не вгрызались, коросты цвели от желто-красного по окоему до бурого, запекшегося. Пахло солнцем.

Ночью к шуму камнепадов и гулу пролетавших самолетов несколько раз присоединялись незнакомые, оттого тревожащие, громкие звуки. Какофония, но было в ней что-то организующее и потому еще более неприятное. Всякий раз она длилась не более полминуты. Шла явно не с осыпей, не с карьеров и не с железной дороги.

И шум поездов раньше казался незаметней. Гудки их проносились как нечто самое материальное над темным ирреальным лесом.

Лежал и думал, как это раньше не боялся здесь ночевать один. Не мог определить, далеко ли от меня вдруг начали выть собаки, может, волки, потом, видимо, с железки с паузами в несколько минут окрестности принялся хоронить и оплакивать такой тоскливый, горький и протяжный то ли крик, то ли скрип, то ли стон, что сомнения в существовании адских мук безусловно рассеивались. Звук являл собой одновременно и исчерпывающее доказательство преисподней, и полное резюме этой жизни.

На востоке, где лежал город, в небе не было звезд, ни единой.

Ребенком собирал мелкие камушки из всех мест, где бывал. Потом услышал, что камни – это души нас, грешных. Я решил, что их так много на берегу Байкала, южных морей, в горах именно потому, что там они и захотели остаться - там было красиво. Но из-за их выбора стало еще красивей. Детский идеализм, души-камни казались тогда совершенством. Со временем, разумеется, это прошло, чужие души подбирать перестал. Воспоминания о детском страхе – я представлял, сколько перемерло людей, сколько их лежит подо мной камнями – теперь согревали.

Убаюкала гора незаметно. Утром, проснувшись на ней, через какое-то время обнаружил, что вокруг нет птиц. На небе виднелись три полосы от реактивных самолетов, а птах не было совсем. Спустившись с горы к машине, обернулся. Наискосок в небо поднимались обрывки тумана, смешиваясь с выхлопами первых КамАЗов.

Когда уезжал, небо вспарывал еще один самолет. (Позже узнал: теперь над нашим местом каждый день с востока на запад пролетают военные – двенадцать машин, друг за другом. Как-то раз они, все двенадцать, шли вместе, расчертив небо молочными полосами; в Академгородке кто-то даже снял эту картину на любительскую камеру, съемку крутили в теленовостях.)

Сориентировался и проехал к дачам – узнать, не продается ли домик с видом на гору. Продавались три домика, каждый - с шестью сотками. С последнего, какой посмотрел, участка нашу гору было видно лучше всего.

Через пару дней, субботним вечером, снова приехал на ту дачу. Поговорить с хозяином. И увидел на горе, на нашем месте – на лобке - стоп-сигналы машины. Так мне показалось. Две красных точки. Очи прогресса. Откуда, как, не заехать же! Или это два мотоцикла? Или все же костер? И у меня в глазах двоится? Нет, машина. Стопари.

Так и не понял, что это было.

А птицы там действительно пропали. И по дороге в город их не видел. Они улетели от нас, проигравших всё. В космос или куда подальше. Ну, как Ленка с ее девичьим сердцем.

Путь опустошенными пространствами в город, оставшийся один, занял два часа, полз сентябрьской мухой, пережившей птиц и желающей пережить теперь холод. Там, где дорога от станции Минино слилась с трассой, идущей через Элиту, муха застыла – в январе ли, в янтаре (сумеречный монохромный пейзаж вдруг нарушили, пронзив тучи, кислотные лучи уже почти закатившегося солнца, ударив в спину, затылок, зеркала заднего вида); заставил себя смотреть по сторонам и понял, что обратился в кончик хвоста вытянувшегося на десяток километров полоза. Голова змеи находилась на кольце у бугачевского поста ДПС. Такие пробки с мая по сентябрь в воскресные (и не только) вечера стали регулярными. Многие не выдерживали и, гробя подвеску, съезжали с насыпи на поля, гнали по ним вдоль парализованного потока.

Через два года на Байкале вспомню, как стоял тогда в пробке, простившись с нашей горой. На Байкале будет полно змей, и проводник возьмется отгонять их от палаток. Разведет костерок из чабреца и ворсистых листьев эдельвейса, он быстро прогорит, но запах тяжелее дыма, будет приговаривать проводник, запах тяжелее, еще бы сушеного мухомора кинуть в огонь. И они все убегут отсюда. Да, запах тяжелее, город под трубами КрАЗа в курсе, дым улетал в небо, а яд оставался всегда нам; и вот змеи действительно минут через двадцать поползли, весь выводок, только это было семейство не щитомордника, как посчитал проводник, это были безобидные полозы. Разной окраски, орнамента, поток выползал из-под камней, а спустя пару часов наступил вечер, и я, к удивлению присутствовавших, достал из багажника пятилитровую бутылку с водой, зашел в Байкал и, открутив пробку, вылил. Я не объяснил никому смысл действа, попробую теперь: Дюшес никогда не верил в круговорот воды в природе. Ондрей, блин, говорил я ему, как же так? Нет, кипятился он, напряги мозг, посчитай, сколько может испариться воды в небо со всех водных поверхностей? И сколько проливается с неба на нас? Сколько снега выпадает? Не стыкуется, не сходится. Как ни крути. Но я почему-то верил школьным учебникам на слово. Может, зря.

Если есть этот ваш круговорот, говорил Дюша, то воды должно быть на Земле всегда одно и то же количество. Так? Она ж в космос не улетит. И что же – вот была просто твердь, еще без воды, и потом ее сразу столько появилось, сколько сейчас? Откуда? С кометой прилетело? Изнутри тверди исторглось – гейзерами там, родниками, так? Нет, всё понятно: сначала было слово, потом вода - не об этом сейчас, а о том, что коли Бога нет, а есть круговорот воды, то и до Адама и Евы, и сейчас, когда адамов и ев больше шести миллиардов, у нас должен сходиться литраж. Но все адамы и евы состоят из говна, это не обсуждается, и еще из воды. Так? И что, вот мы забрали в себя воду, океаны же должны усохнуть. Они усыхают? От всей нашей промышленности, от всего, что мы наделали со времен Адама и Евы, усыхают? Они поднимаются. А если людишек будет 50 миллиардов, океаны пропадут, думаешь?

А вот вода поднимается по стволам деревьев на десятки метров, это как? Какой силой? Это ты тоже круговоротом объяснишь? Что? Водородными соединениями? Не смеши. А почему часть воды – соленая, почти вся на планете она соленая, но есть немного воды пресной. Так? Чтобы адамы и евы плодились и безумствовали. Но если есть круговорот воды, почему она не перемешалась и не стала вся соленой? Соль оседает в морях и океанах? Ну-ну, сам-то в это веришь? А почему дождевые капли разных размеров? Как там насчет водородных соединений? Ты видел дождь? Вот, посмотри. И молнии, что ты думаешь… Да, соглашался я с ним, и молнии.

Есть круговорот того, над чем носился дух, или нет, в тот момент на Байкале я вращение произвел: набрав перед отъездом вещества из Енисея, теперь вылил его в наше сибирское море, откуда оно попадет в Ангару и вновь принесется в Енисей. Вернется обратно и первым делом огладит Мотыгинское многоостровье, где мы с Ленкой провели один теплый день на гладких валунах, пахнущих всем миром с его штормами, ливнями, лесами и пустынями.

Когда буду выливать енисейскую воду в Байкал, Богучанскую ГЭС будут ударно достраивать, а проект Мотыгинской ГЭС (пипец нашим островам) запустят на согласования и слушания.

Если бы этот утупок сомневался насчет солнцеворота и смены времен года, что бы я предпринял? Заодно чтобы и себя убедить? Круговорот священной воды, Дюша, также неостановим, как время. И также, вот что я тебе скажу, реален. Как круговорот живых и мертвых, круговорот ненависти.

Да, о дачах, откуда открывался вид на гору, в прошлом нашу. Они, с веселенькими разноцветными заборами, подстриженной травой, грядками, пластмассовыми вкопанными корытами-бассейнами, оставили тоскливое впечатление. Вид на горную цепь, ее красоту прожитой жизни, красоту запустения и увядания плохо сочетался с тем, что местные дачники в ареале своего обитания понимали под идиллией. Особенно удручали участки тех, кто побогаче, их вылизанные владения выглядели проекцией насилия, что несли в Сибирь колонизаторы. Туземцы с радостью и даже, похоже, пиететом перенимали насаждаемый из-за Урала стиль. Понравился лишь тот, последний, участок, заросший клевером, кустами сирени и калины, с нежной кедрой, пробившей крышу сарая и вознесшейся метров на семь, с тремя пихтами и березкой, с детскими качелями.

Да, и отсюда нашу гору было видно лучше всего. В сумерках, пахнувших сыростью, она лежала на земле как мертвая. Красивая сисястая девка на столе патологоанатома, уже вскрытая.

# *

«Лен, кто такой маленький, серенький живет на глубине десяти метров под землей, камнями питается? Помнишь загадку? Из школьного курса физики». – «Не помню. Ну и кто?» - «Маленькая серенькая камнеежка». – «Очень смешно». – «А вот теперь собственно физика. Представь, что я просверлю к тебе скважину. Через весь земной шар. То есть насквозь. Напрямую от меня до тебя. И кину камушек. Долетит он до тебя?» - «Нет, не долетит. А чего это ты в меня кидаться каменьями вздумал?» - «Да я гипотетически». – «Всё равно не долетит». – «Думаешь?» - «Думаю, ты не будешь кидаться». – «Ну а если?» - «Нет, не долетит. С чего это вдруг? Может, ты снизу земного шара в этот момент, а я как раз наверху». – «Не может такого быть. У меня голова бы закружилась, ты забыла, это Дюшес любил на голове стоять». – «Не путай меня. Ты и сбоку можешь быть, и я тогда сбоку. Нет, не долетит». – «Ну представь: сверлим землю. Идеальное расположение игроков. Я наверху и кидаю камень, ты внизу. Долетит до тебя?» - «Не долетит». – «А как далеко улетит?» - «Ты бросаешь, не я?» - «Да хоть и ты». - «Если я брошу, то… Не знаю. А если ты, то не долетит». – «Точно?» - «Да». – «А на какую глубину улетит?» - «Ну, не знаю. До середины Земли. Там и останется». – «Неправильно». – «Что неправильно?» - «Камень пролетит только десять метров». – «И всё?» - «И всё». – «Почему?» - «Потому что там его съест маленькая серая камнеежка». – «Дурак».

# *

Через один год и восемь дней, остановившись перед светофором, увидеть под ногами на рифленом покрытии кусок засохшей грязи или осколок коры того закаменевшего у «Зенита» тополя. Остановить машину и заново пройти вдоль зеленого забора из дощатых щитов, в центре каждого щита по четыре доски были приколочены ромбом, цепь ромбов, обвалянных в пыли рыб, вдоль каравана издохших рыбин. А они тогда еще все были живы, были молоды, а Ленка ждала первенца, и он еще в ней не умер. А еще через пятьдесят три дня в чужом городе, днем, в гостинице, потянувшись за журналом, увидеть первые пузырьки в стакане, оторвавшиеся от кипятильника. Они будут подниматься вверх на фоне падающего за окном крупного снега. И замереть, вспомнив, как плыл птичий клин, закрывая крыльями свет звезд, смотреть на пузырьки на фоне снега, летящего чересчур быстро и неостановимо, потом выдернуть кипятильник и пойти вниз в бар, напиться, перейти в соседнее здание, ночной клуб (снег до сих пор летел на еще теплую землю, снегопад тогда продолжался 16 часов), и уже там громко запеть почему-то «Летят утки и два гуся». Там можно орать, чудесное место, даже если кто и услышит - поймут.

Еще не рассвело, когда люди наполнили собой и машинами улицу под гостиничными окнами, но окончательно я проснулся намного позже, и не от шума улицы. Проснулся невыносимо тихим утром от шороха листьев. Уже наступила зима, стекло царапали голые, гладкие ветки, но слышался шепот невидимых листьев. Над Мининскими Столбами на юго-юго-запад летел безнадежно опоздавший клин гусей.

Они не долетят. Но они летели. Это понятно и дураку - выбора нет. Красноярские мастера наружной рекламы как-то украсили город щитами с вопросом без ответа: «Почему птицы летят на йух?»

Очевидно: потому что не могут идти пешком.

# *

Что было дальше? Жизнь, она уплывала. Как октябрьское облако, впереди только мрак и холода. Это не имеет отношения ни к Дюшесу, ни к Кузе, ни к Ленке. События, происходившие со мной, то ли логично вытекали из моих внутренних ощущений (а те состояли, в основном, из неочерченной, неформулируемой тоски), то ли определяли их. О том можно рассуждать, однако, повторю, к героям повествования это не имеет отношения; западный ураганный ветер, одно время куда-то несший нас, голые и несущественные песчинки, рядом друг с другом, разбился о город, взвыл, заметался, и между нами теперь миллиарды световых лет.

Простите за такие фразы. Но они иногда помогают, привносят ненадолго даже некую веселость. Что, конечно, зря.

Так вот, непосредственно о Ленке и Кузе. Были еще звонки. Не мои; я их даже не провоцировал. Хотя кто знает - возвращаясь к вопросу о запутанных причинно-следственных связях. Октябрь заканчивается, свет зажигаешь чуть не в полдень и не этим ли вынуждаешь звезды появляться в небе всё раньше.

По-моему, я видел Пучку. Если помните - так звали тотемную совушку, жившую на «Зените». Она гнусаво, но вполне определенно, резко сказала мне: «Кла!» И потом, видимо, для убедительности повторила то же самое. Но я ее так и не понял.

Не был уверен, что видел именно ее. Однако на следующий день позвонила Ленка. Впервые за много месяцев. Я устал от ее радости по поводу того, что у нее всё хорошо, и в последний наш разговор не стал этого скрывать, она довольно хмыкнула. Но, видимо, потребовался новый заряд, она позвонила и говорила с прежними интонациями.

Этот звонок служил для меня исчерпывающим доказательством, что накануне я общался именно с Пучкой. Потому что, считаю, лишь с помощью таких пересечений, сближений, совпадений и можно составить хоть какое-то впечатление или мнение о той субстанции, в которой мы бултыхаемся. О непознаваемом и вездесущем хаосе, он же – мировая гармония. Кластерный эффект, феномен Вертера. Независимые объекты имеют тенденцию кучковаться; самоубийственные, агрессивные устремления заразительны; в шоколаде с цельными орехами не бывает, чтобы они были распределены в плитке равномерно; аварии в авиации или пожары в богадельнях, приютах, детдомах случаются сериями. Не решил окончательно для себя лишь вот что: эти синхронность, жизненные рифмы, паузы и ритмы – есть следствия строгих законов, нами не просчитываемых, или все-таки это исключительно точка зрения наблюдателя, и только, и без него ничего такого особенного не происходит.

А может, тут и то, и другое. Поисковики в сети выдают на мои запросы кучу ссылок. Тут тебе и Пучка, и Ленка, и тоска, и жизнь. Но формулировал-то запрос я сам.

По порядку. Октябрь седьмого года. Гулял с младшим сыном на Дубровинского, поджидая жену. В сером, голом небе, набухшем водами и воняющем, как протухший утопленник, носились вороны. Не столько следил за сыном, сколько пялился вверх. Небо быстро темнело. Так темнеют глаза от горя. Стоять под мечущимся вороньем неприятно, но сын наотрез отказывался идти в машину. Ворон в воздухе всё прибывало, их карканье уже заглушало все городские шумы, и я уговорил сына пойти посмотреть, что происходит в соседнем дворе, куда вороны звеньями по очереди пикировали. Оказалось, там, на тополе, на высоте четвертого этажа сидела белая сова. От ворон она не отбивалась. Только вертела по кругу своей большой башкой. То ли в недоумении, не понимая, что ее заклюют, то ли хотела рассмотреть в упор убийц. Вокруг собрались зеваки.

Совиные перья летели по касательной на землю неестественно медленно. Или так казалось. А потом быстро рухнула, как самоубийца, сама сова. Словно одумавшись, попыталась вернуться в воздух, но у нее не получилось - лишь качалась на земле ванькой-встанькой, тыкая головой грязь. Вороны не обращали внимание на людей, пытавшихся их отогнать от совы. Вот тогда она и сказала, обратившись прямо ко мне: «Кла!.. Кла!» Кто-то пробовал взять ее в руки, но она, переваливаясь, отползала от людей к воронью, к гибели. Ее кровь липла к голой и мягкой, как испорченное мясо, земле. Увел сына в машину.

На следующий день, в полдень позвонила Ленка. Рассказала, что у иммиграционных служб появились вопросы о Дюшесе. И грин-карту она пока не получила. Но работа есть. А вообще сейчас звонит мне из Шанхая. Она здесь уже два месяца. И ей нравится. Кузю китайские лекари почти выходили. Возможно, будут жить на два дома – тут и в Америке. Молодец, рад за тебя и за Кузю, сказал я. Кузя в это время был, по словам Ленки, в клинике. Попросил передать ему привет и поцеловать его от меня. Ты должна помнить, как я целуюсь, ляпнул зачем-то. Мою глупость можно объяснить растерянностью и волнением. Шанхай – фантастический город, сказала Ленка, из будущего. Я спросил: как твой китайский?

В детской библиотеке на Сурикова день спустя нашли с сыном книжку про птиц. Из нее выяснили: белые совы, налетавшись по миру, гнездиться всегда возвращаются в тундру, зачастую уже сложившейся парой. Их ждут. Рядом с ними селятся гуси и многие другие птицы – полярные хищники не охотятся на гнездовой территории, и соседи поэтому чувствуют себя в безопасности. Более того, они чувствуют себя под защитой сов, поскольку к этому гнездовому участку уже не посмеют приблизиться ни олень, ни песец, ни собака.

Сын всё не засыпал, я отложил книгу, выключил свет и сидел в темноте рядом с его кроватью. Думал, что зря позволил ему, такому впечатлительному, увидеть птичьи разборки. Он сыпал вопросами, я отвечал, выстраивая наиболее уместные и непротиворечивые, как мне казалось, фразы, но уже следующим вопросом сын обнаруживал, что я в тупике. Я говорил, что совы всегда были символом нечистой силы, и вороны прогоняли ту, что считали злом. Ты хочешь сказать, парировал четырехлетний сын, что вороны хорошие? По-моему, это они как раз символ нечистой силы, говорил он. Да еще и все скопом на одну. Да, пернатые крысы, их так охарактеризовал Онищенко, подтверждал я.

Думал о том, что ни Пуч, ни Пучка никого не защитили и никого от нас не отпугнули. А у варягов были поэты. И они ворон называли «лебедями крови». Думал также о том, что мы засоряем головы детям, как засоряли головы нам, и они, судя по всему, будут такими же сложными, контрпродуктивными и несчастными. Поэтому не стал говорить сыну ничего о «лебедях крови» и о том, что в свое время сам Господь объяснил, что это Он ворону дает корм, «когда птенцы его кричат к Богу» * .

О том, что этот город погибнет, большие бессмертные птицы, отливающие нефтью, уже в течение нескольких лет напоминали дважды в день, по расписанию. Утром и вечером, в сумерки, подобно ударам в колокол, чуть не наглухо закрывали крыльями всё еще идущее куда-то небо с намертво наклеенным на него тусклым месяцем. Утром вороны отправлялись трудиться на окраинные помойки и в трущобы. А вечером – рабочий день у них заканчивается в те же часы, что у людей, - драматически медленно и картинно слетались на тусовку в центр. В локальный район, ограниченный парком Горького, мультиплексом «Луч», площадью Революции, резиденцией краевых властей. И, натусовавшись – накружившись, отбомбившись на циклопического каменного Ленина, на «Серый дом» с его властями, на игроков, съезжавшихся в казино «Монте-Кристо» каждый божий день (по ним можно было проверять часы, как и по воронью), черные птахи небесные здесь же укладывались спать. Мой младший любит всё и всюду подсчитывать; на каждом тополе сидело по две сотни ворон. На плешивой земле, загаженной их пометом, даже трава не росла. (Всё сущее здесь сбивается в стаи, косяки, стада. Прокормиться проще по одиночке, но нет, скапливаются, как мы сбиваемся в города. Это от страха. И для того, чтобы обмануть Его, показать, какие мы большие, сильные, сколько нас – не разобрать, кого выудить, не выбрать, лучше вообще не подходить.)

До 1936 года на этом месте стоял кафедральный собор, и летали над ним, надо полагать, голуби. Но храм взорвали, поставили тут цирк, потом на пустыре раскинулась свалка, а после смерти Сталина на церковном фундаменте построили крайком КПСС, украшенный имперской лепниной. В народе он зовется по сей день «Серым домом». На крыше над его парадным подъездом – постамент, на нем позитивистский венец - сноп расходящихся к небу бетонных колосьев, перевязанный лентой, из него торчит флагшток. Потом у «Серого дома» выросли ослиные уши – две многоэтажные башни, в коих разместились те чиновники, кому не хватило места в главном здании.

В общем, на храмовом месте с мощными спиритуальными резервами организовалось устойчивое, тяжелое гнездо порока. На проклятой и несчастной площади Революции, на том месте, где раньше волновался базар, воздвигли статую Ленина.

В начале 90-х в парке Горького сожгли 14 строений: кафе, игровые павильоны, библиотеку. Он был завален мусором, за день только зарегистрированных преступлений здесь происходило по полтора десятка. Из забредших сюда вытрясали деньги, раздевали, выбивали глаза и челюсти, проламывали скулы, насиловали. Вскоре власть в парке взяли боксеры Ольховский, Зубарев, Быков. До того, как стать алюминиевыми баронами и депутатами, они были парковыми князьями. Боксеры установили в парке дежурство, на зеленой эстраде и танцплощадке проводили бои. Пенсионерам Быков организовывал вечера, детей из детдомов и интернатов бесплатно кормил и катал на аттракционах. Потом ему стало не до парка, власть здесь несколько раз менялась, в итоге, дабы дети-безбилетники не лазили, его обнесли колючей проволокой. Из проволок да из проводков с соседних новостроек галки и вороны начали вить гнезда.

Часть площади Революции огородили, чтобы уменьшить численность людей, собирающихся на митинги протеста. За забором, как объявили, будут строить станцию метро. Метростроевцы забили «болт» - так называли построенную ими башню, на этом их активность завершилась.

Хлопонину в пятом году предложили снести здание краевой администрации и восстановить храм. Губер к замаливанию жизни еще готов не был, но для чего-то тут же об этом предложении, сделанном в кулуарах, растрезвонил.

Ветер здесь не замирает более чем на пару секунд. Свихнутый, одичалый, азиатский, северо-южно-западно-восточный, раздает пощечины каменному истукану, гладит его кепку и стены домов, чтобы стереть их в невидимую пыль, фиглярничает, треплет флаги, единственное развлечение – трепать их зловеще.

Город будет безлюдным – это ощущали здесь даже многочисленные агностики, снующие в чиновничьих коридорах по делам. В девяностые годы в голубых елках, что растут у «Серого дома», дети играли в прятки, в войнушку, черти во что, в нулевые они отсюда пропали, статус-кво был восстановлен. С подошвы памятника Ленину продолжали кататься, ездили тут на лошадях, пони, а к крайкому с играми уже не приближались. Одновременно с этим выяснилось, что автобусы 91-го маршрута гораздо чаще ходят к КрАЗу, чем в обратную сторону – Ветлужанки. Рационального объяснения, как такое могло происходить и что это означало, не находилось. Предположим, на КрАЗе автобусы исчезали, попадая из-за алюминиевых бликов во время иной плотности. А люди, ехавшие в них до конечной? Хотя, конечно, люди тоже в Красноярске всегда во множестве пропадали, вполне вероятно, никто и не отслеживал, ездили ли они 91-м. По моим наблюдениям, вскоре то же самое стало происходить с 81-м маршрутом: железнодорожный вокзал – КрАЗ. Пространство разомкнулось.

К тому времени, на котором эта история завершается, казино в «Луче» уже прикрыли. Как до этого «шаровню» - бильярдную в парке, где собирались те, кого в девичестве именовали быковской группировкой. Закрыли на ремонт к тому времени и ночной клуб «Лабиринт», располагавшийся в «Луче», по соседству с «Монте-Кристо». Если у ацтеков был космический корабль, он наверняка выглядел внутри как «Лабиринт». Окна в окна с клубом высилось здание регионального управления ФСБ, по ночам в его потухших окнах на верхних этажах отражались вспышки и сполохи насыщенной жизни «Лабиринта». Иногда, впрочем, в ФСБ желтый свет неярко, пристально горел всю ночь и наверху, не только в дежурной части, и тогда два заведения, из сталинского времени и из путинского, встречались глаза в глаза. Путинское подмигивало.

В окна соседней с «Лабиринтом» кофейни «Ваниль» - стекло от пола до потолка – кружащееся воронье (как и парады на площади Революции) наблюдать лучше всего. В октябре, до перевода стрелок, карлы и клары возвращались с работы с 19.15 до 19.35. Часто бывало так, что в момент, когда вороны целеустремленно и страшно летели над моим домом, в нем минут на десять отключалось электричество. Младший бежал ко мне или к старшему - зажигать свечи. В ноябре и феврале вороны пролетали над нами к себе домой с 17.50 до 18.00. В декабре-январе – с 17.10 до 17.20.

За Пучку ворон настигло возмездие уже в начале ноября. С набережной и прямо из парка тогда полчаса палили в текучее небо салютом. Я ехал домой по Карла Маркса: лоснящиеся большие птицы падали прямо на дорогу, гладили переломанными крыльями асфальт, кружились, ковыляли под колеса. Как крысы под поезда в декабре 1991 года. У девочки-подростка на крыльце «Луча» случилась истерика. Люди смотрели на нее, на салют, пили пиво и, гогоча, жались друг к другу и под козырьки крыш.

Эта бессильная пальба в невидимого Него всегда здесь приводила к тому, что наутро бледное, грузное небо, глушащее в себе звуки с земли, наваливалось на побежденный город, дряблые телеса свисали с антенных перекладин, крыш домов. То был, конечно, лишь обморок. Нашатыря или чего покрепче из труб, и это пройдет.

# *

За полмесяца до Нового года население города удваивалось. Обычно умножение людей происходило в пятницу, после обеда. Пришельцы являлись на машинах. И сразу откидывали копыта, ну или их разбивал паралич - забивали битком улицы и даже сквозные дворовые проезды. Во всяком случае, не двигались, что и составляло главную проблему.

Часам к двум пополудни 14 декабря 2007 года движение остановилось в центре - от Стрелки до Красной площади, на Коммунальном и Октябрьском мостах, на Партизана Железняка, у «Космоса». То были железобетонные пробки, не чета тем, что случаются в течение года. К шести вечера встал весь город. Гаишники попрятались, оставив пост разве только у квартала силовиков и у соседствующего с ним здания краевой администрации. На обрамляющих его «зебрах», в сотне метров друг от друга, пешеходов пропускают всегда. Теперь, когда проспект Мира остановился, перейти дорогу стало трудней – между плотно прижавшимися машинами свободно гулял только снег. И то технический – особо мелкая и жесткая крупа, кристаллики, в которые обращались испарения незамерзающего Енисея и наше дыхание. Падая на землю, эта блестящая пыль смерзалась в ледяную корку.

В следующую пятницу, когда предновогоднее безумие окончательно захватило город, но еще не приблизилось к кульминации, я попал в ловушку на три часа уже в другом месте – на Копыловском мосту. Застрял поблизости от центра затора – он на глазах расползался с виадука по прилегающим улицам. На Маерчака, Республики и далее. В городе уже двое суток не чувствовалось ветра, воздух опускался к земле, напоминая теперь очевидное – в небе помер и гниет Некто хорошо спрятанный и очень большой. Как добыча, прикопанная мишкой. В тот день в том районе к привычному смраду добавились резкие, дурманящие ноты. Это был микс из кокаина, экстази, героина, опия-сырца, анаши, гашиша. Из порошков, трав, соломки, таблеток, брусков. Недалеко, по дороге к колхозному рынку торговали банными вениками, и могло показаться, что из них сложили пионерский костер. Но дымок сожженной травы оттеняли отчетливо химические запахи.

В эйфорию прилегающие улицы повергла ФСБ. Чекисты, отметив профессиональный праздник в театре оперы и балеты, наводили порядок в кабинетах и, как водится, сжигали вещдоки с завершившихся обвинительным приговором процессов истекающего года. Не очень-то урожайного: общий вес не дотягивал даже до сотни кило. Топку, в которую предстояло забросить опечатанные полупрозрачные мешки с наркотой, держали до последнего момента в секрете, однако везли обычно - в багажнике черной «Волги» - на котельную ЭВРЗ*. Она располагалась в центре Кырска, ближе других к офису ФСБ.

Героин горел плохо, скорее, плавился, все остальное полыхало замечательно. Я терпеливо стоял, зажатый со всех сторон праворукими японцами и смотрел на трубу ЭВРЗ, деловито пыхающую в грязный воздух. Под трубой находились Дом печати, в коем работают редакции многих газет, и тюрьма - следственный изолятор № 1. В этих заведениях под католическое Рождество, как правило, происходили странные вещи.

Наверное, измененным состоянием сознания и объясняются дальнейшие события. Вдруг стал вглядываться в вынужденных соседей, причем с необычным для себя энтузиазмом. Брокеры называют скачок акций агонизирующей компании «отскоком мертвого кота»: если его сбросить с девятого этажа, он отпрыгнет хотя бы разок от асфальта. Так вот, уже давно чувствовал себя этим дурацким кошаком. Теперь пришло время для очередного отскока: зачем-то стал пялиться по сторонам, да еще и с воодушевлением, и вдруг заметил, что через ряд от меня, в «крузере», рядом с водителем сидит Ленка. По-моему, она меня тоже увидела. Она улыбалась. Или разговаривала с кем-то в салоне джипа? Нет, смотрела на меня. Могли бы выйти друг к другу.

Мы стояли на прежнем месте еще минут сорок. С замороженными улыбками, две большие рыбы за стеклами соседних холодильных ларей в магазине. А потом ползли битый час, не отрываясь друг от друга. Имею в виду, конечно, что машины друг от друга не отрывались. Что же касается лично меня, смотрел исключительно вперед. С отсутствующим видом, обезмолвленный, как и прочие вокруг. Она - не тот человек, которому позволительно вот так врываться в мое одиночество. Радио как раз подтвердило уже известную мне информацию о том, где сжигают наркотики, объяснив со стороны мое неадекватное поведение и настигшую меня тут же галлюцинации. Почти успокоился.

В ту пятницу чиновники открывали ритуальные елки, мертвые и наряженные. Когда их зажигали, в соседних домах традиционно перегорало электричество. Ближе к ночи в город из хакасских степей ворвался ураганный ветер – казалось, прямое доказательство, что это была она, Ленка, она снова здесь, не запылилась. Созвучный нашему общему с ней прошлому ветер качал дома, я кренился вместе со своим в ту сторону, куда тек темный Енисее. Зимой он будто голый. Ветер бил крупой в борта дома, в стекла, как камнями. Во дворах Черемушек и Ветлужанки повалил только что открытые елки.

Принимать во внимание погоду в Красном не принято, она не могла помешать празднику - иначе здесь и не жили бы; гремели салюты, метались по дворам собаки, народ начал отмечать.

Город придавленно затих, лишь погрузившись в ночь на всю ее глубину, забылся и стал замерзать, нагой Енисей вновь задымился, как теплотрасса.

Через несколько дней, перекрыв канонаду китайских петард, правый берег потрясли четыре мощных взрыва. Над Пашенным вырос гриб. Это были все те же китайские шутихи и фейерверки, только их, 400 кило, подорвали разом. На складе пиротехники, разместившемся в бывшем бомбоубежище под цехами судоверфи, кладовщики решили подсушить петарды и фейерверки на спиралевом обогревателе. Два обгоревших трупа опознали с большим трудом. От сторожа не осталось вообще ничего. Даже ботинок.

В это же время из города стали исчезать лишние души. Зимняя прибыль людей подобна весеннему половодью, столь же деструктивна и стремительна. За час-два до наступления первого числа улицы почти опустели, так убывают вешние воды.

Она это была на Копыловском мосту или нет, так и не выяснил. Она позвонила первого января, поздравила. Сказала: Дюшес жив. Но она его бросила. Если будет преследовать, сдаст его с потрохами ФБР. У нее много чего есть о нём рассказать. Тогда, при Лебеде, это она его сдала. Но не хотела, чтобы он сел, и договорилась, что ему дадут возможность смыться. Это она его смыла, да. Нет, когда его хоронили, она ничего твердо еще не знала. Тоже думала, что его убили. И что? Убили, и убили. Он никому не был нужен. Да, это хорошо, и все вздохнули с облегчением, когда он решился поменять документы и начать новую жизнь. Она всё о нем рассказала. Вот так, да. И слив ей засчитали. Да, высер засчитали, пусть так, как хочешь… А ты, если хочешь, приезжай сюда. Нам будет что обсудить.

Я что, не заслужил спокойную старость, заорал в трубку. Помолчали.

А что с Кузей? Всё нормально, всё хорошо. Его, оказывается, залечили. У него работали передние доли мозга в ущерб задним. Это и она виновата, конечно, да. Ей с ним теперь нельзя часто видеться. Но ему там хорошо, он изменился. В лучшую сторону. Здесь вода лучше. Сказали: мамаша, отойдите, вы уже всё, что могли, сделали.

Передний мозг работал, поэтому ребенок казался таким умненьким и странным. А должен был в его возрасте задний трудиться. Теперь всё у них хорошо, и «я тебе сделаю вызов, если хочешь».

Куда от нее бежать, а?

Семью отправил к родне, сам два дня ходил по городу. Оставаться дома одному казалось плохой идеей. Когда бы меня нашли? Ходил по улицам и замечал, что снег на мне не таял, в отличие от встречных людей. Хотел на вокзал, в поезд.

На Караульненском нагорье лежал снег, но представлялось, что там, как всегда, идет мелкий дождик и светло, там мокрые ветки и трава, хвойный густой запах. И без нас там не то чтобы красивей, чем с нами, но величественней. И правильней.

А Шанхай уходит под воду. Что еще? Бадалык забит покойниками сверх всяких норм, но от него до КрАЗа есть еще свободное пространство, Божье поле. Принято решение строить новое кладбище поближе к заводу. Надо торопиться, промедление чревато тем, что это пространство заполнят китайские теплицы. Все чаще говорят о необходимости возведения языческого крематория, местные власти пиарят утилизацию отжившего населения в огне как яркий пример тех самых инновационных технологий, которых от них требует Кремль. Народ пока противится: такой финал кажется уж слишком бесповоротным, абсолютным. К чему, действительно, такая определенность в конце ни в чем не твердой жизни? Что до рациональной аргументации, она у сопротивляющейся публики отсутствует.

Хотя все, вроде, в курсе, что земля беременна уже ста миллиардами мертвецов. От трупов-первенцев остались пылинки, нанодерьмо, но Отец-Акушер, конечно, прокесарит землю, добудет всех, воскресит сыновей и дочерей во всей красе.

Я уверен, что так и случится. Если мое мнение вас ни в чем не убеждает, сошлюсь на Чубайса – зря он, что ли, занялся нанотехнологиями? А потом всем будет счастье. Если кому интересно, ада нет. Никогда не задумывающиеся об аде - правы. Так и надо. Всё, что нам говорили о рае, - правда. Всё, что нам говорили и говорят об аде, - выдумки.

Что, спросите, в таком случае находится на северо-западе Красноярска, где под печами КрАЗа Кардачинская степь? Да кто его знает. По-моему, те черные фигурки, которые дают глядеть на себя только издалека, - это жмурики, которые понемногу уже поднимаются из нашей дикой земли и расходятся на все четыре стороны.

Ада нет. Хотя иногда очень хочется, чтобы ад был.

Мы воскреснем. И будет еще целый день, чтобы всё изменить. Ленка - артистка, это ж надо - вообще не умрет. Ну, или самой последней.

Что еще? Даже не знаю. Сергей купил дом в Испании, недалеко от Малаги, двести метров от берега моря. По-видимому, скоро уедет туда насовсем, хотя, как там жить, не представляет. В пяти минутах от его дома начинается шоссе, уходящее в горы, к Ронде. Когда от африканского ветра станет невмоготу, когда заскучает по проклятому Красноярску, поедет, наверное, в красивую разбойничью Ронду, будет смотреть на каменную любовницу Спящего Саяна. Делился: хочет купить мотоцикл «БМВ» - нечто среднее между спортивным и чоппером, чтоб удобней взлетать, охлаждаясь, по серпантину в горах.

Я рад за него. Но если вы движетесь быстро, время замедляется. Старик Эйнштейн еще об этом говорил. А мне хочется, чтобы уж быстрей, чтобы вот это всё быстрей закончилось, не останавливает даже известное условие: кто первый уйдет, тот трус, американская вонючка, идиота кусок. Я полагал, что всё это – Дюшес, но теперь вот выяснилось: спор продолжается.

# Послесловие

Осенью високосного и кризисного 2008 года в Красноярском крае повторилось десяти- и двадцатилетней давности нашествие медведей. В болотах под Енисейском мужики насчитывали разом в одном месте до семнадцати медведей: бок о бок терлись, доедали последнюю клюкву. «…Пришел медведь толстоногий: «Кто, кто, кто в терему? Кто, кто, кто в высоком?» - «Я, муха-горюха, я, вошь-поползуха, я, блоха-попрядуха, я, комар долгоногий, я, мышечка-тютюрюшечка, я, ящерка-шерошерочка, я, лиса Патрикеевна, я, заюшка из-под кустышка, я, волчище серое хвостище». Все из терема: «А ты кто?» - «Я тяпыш-ляпыш. Всем подгнётыш!» - сказал медведь, спустил лапой по терему и разбил его».*

Помните, не хотел говорить об одной земле. Там то же, что было раньше здесь: другая текучесть воды, травы, облаков, высокий, натянутый донельзя, до невидимых высот воздух. Живые, в отличие от нас, горы. Они диктуют ясную чужую волю, четкую программу действий. Там тоже крутился Грабовой, окучивал желающих воскресить детей… Осенью 2009 года печатать бумажные деньги с видами Красноярска прекратят. В январе 2010-го Хлопонина, как справившегося, отправят на Кавказ. Именно в то самое место, контролировать пространства.

Скоро увидим деньги с видами следующего города, который будет отнят.

С назначения нового наместника на Кавказ и ста дней не пройдет, как в московском метро после долгого, почти шестилетнего перерыва вновь начнут взрываться люди. Путина теракты застанут в Красноярске, он вылетит в столицу. Спустя несколько недель освободят Грабового.

Дюша верил в невероятную историю о том, что пилот Сталина с его разрешения облетел Москву осенью 1941-го с иконой на борту. И не сибирские полки, не морозы и бездорожье, а образ Божьей матери - называют и Тихвинскую, и Казанскую, и Владимирскую - отвел немцев от города. Вот бы и Сибирь теперь облететь с одним из ее оберегов. Пригласить на борт ламу Итигэлова, взять с собой тело алтайской княжны Кадын… Для того, чтобы жить дальше, Дюши не хватало. Главным образом, конечно, его энергии. В дополнительном мракобесии я не нуждался, своего с избытком.

Я ехал на плато Укок и в Иволгинский дацан к Итигэлову, мотался к эвенкам на север и на юг, в Туву, думая, как бы соединить эти нервные точки, сомкнуть линии обороны в окружность. Жалел, что вижу, прохожу, прикасаюсь, дышу тут один.

Колониальные власти меж тем отжигали. Если Сталин, отбывавший при царе ссылку на Енисее, ярко описывал ужас, который вселяет эта река и местность (почти как Чехов, написавший на красноярской земле: «сильна и непобедима тайга, и фраза «Человек есть царь природы» нигде не звучит так робко и фальшиво, как здесь»), то Путин, хотя, казалось бы, кто этот человечек против Сталина, преодолеет ту робость. Познакомившись с белым медведем, обколотым по такому случаю транквилизаторами, он не остановится. Для Путина отловят петлей ирбиса - легендарного снежного барса по кличке Монгол.

В это же время очкарики продолжат разглядывать татуировки на руках принцессы Укока и гадать, что нам в них, как дешифровать это скифское послание. Экспрессивные тату изображают динамичную жизнь родовых тотемов принцессы - противоборство ирбисов, охраняющих дорогу в Шамбалу, и архаров. На левом плече парит скифский ушастый грифон - олень с клювом грифа, рогами оленя и козерога, увенчивающимися головками грифов, еще одна такая голова вырастает на спине зверя.

Монгол, десятилетний альфа-самец красноярских ирбисов, ожидая прилета альфы России, разобьет себе морду в клетке, ища воли и бросаясь на железную сетку. Его заточение продолжится неделю, и задолго до прибытия Солнцеподобного, дабы тот не рисковал, снежного барса обездвижат: двух альф рядом не бывает. Выпустят тотемного зверя уже в ошейнике. Помеченным Путиным. Будто тот его оседлал, прокатился на нем, как на плюшевом; сверхгерой, бросающий вызов самой матери-сырой земле. Ну-ну.

Жизнь иногда будет радовать, возвращая посылки отправителям. На Байкале, пытаясь поднять на подвеске тушу застреленного медведя, упадет вертолет с иркутским губернатором. Потом в Енисее утонет мэр Минусинска, отправившийся рыбачить, когда на нерест шла стерлядь. На Ангаре друг за другом будут внезапно умирать и погибать топ-менеджеры строящейся Богучанской ГЭС. Скончается вдруг заболевший гендиректор, а менее чем через месяц джип с председателем совета директоров вылетит на встречку и лоб в лоб встретится с грузовичком, тот сомнет «Крузак» как газету. Такие события здесь отныне будут отмечать как народные праздники - гуляниями, песнями и плясками. Внезапные смерти на природе чиновников и бизнесменов наконец-то зашепчут о судьбе, роке, справедливости, о присутствии Того, Кого, как кажется хозяевам жизни, они схватили за бороду.

Перед затоплением ангарских земель и пуском БоГЭС здесь яростно заполыхает тайга - сухие грозы. Зэков, до этого выжигавших деревни и леса в ложе Богучанского водохранилища, отправят тайгу теперь тушить. Обрушатся линии электропередач. И зэки, и офицеры, за ними надзирающие, будут стреляться. Но немногие. Из гидростроителей так и вообще никто, на групповое изнасилование Ангары съехался отборный сброд. Ангара - красавица, чего говорить, и группово ее покоряют уже в четвертый раз: сначала были Братская ГЭС, Иркутская, Усть-Илимская. А всего напланировано отыметь ее семь раз. У них это называется Ангарский каскад ГЭС. Карусель, называется это у братков и ментов, пускающих девчонку по кругу.

Крепость-тайга держалась долго: стройку затеяли в 1979-м, дай бог памяти, году, и всё никак не шла, и всё переносились сроки пуска, и горела она, бедная, и башенные краны с нее валились…

Я слишком хорошо знал, как ландшафт может надиктовывать судьбу, философию, стиль, и ту любовь и смерть, о которых ты даже подумать не мог. Как тебя зажигают рисунки трав и мхов, стрелки рек, очертания низких и стремительных облаков, обрывков тумана, как взывают и инструктируют о дальнейших действиях тусклые плоскости неба, снежных равнин, одинокое дерево на горном склоне. Если врубаешься, это как приказ, ты уже не можешь быть другим. Тату алтайской леди адекватны и тем ритуальным каменным меткам, что нанесены на плато Укок, и ему самому, даже если б оно не было помечено и изрисовано. Здесь всё удивительно вписано друг в друга: партаки скифов, курганы и менгиры разных эпох и само плоскогорье с торжественными и печальными небесами над ним, со свечениями гор и вод, с молочными бесчисленными реками и ручьями, с их паутинными пересечениями, извивами. Всё это вместе - поразительная мандала, модель космоса; всё на месте и ничего лишнего. Понятно, что отлучение от Укока его мумий - это не то же самое, как если бы из мира убрали его срединную часть, нашу, земную, или верхнюю - небо с его молчащими богами и родными душами, или нижнюю с плывущими в прозрачной полутьме рыбами. Изъятие мумий не так заметно. Но белые воды бегут реками и ручьями, складываясь в рисунок, как синие линии тату. Птицы, обернутые в золотую фольгу, сидят на колпаке принцессы так же, как они рассаживаются на ближней горке и в этот момент. И ветер несется и гладит колышущуюся траву, и ложится она так по-женски неповторимо, мягко и эротично, как вряд ли когда сумела бы сама, не подглядев в детстве, тысячи лет назад.

А тени от крапленых солнцем и небесными водами камней и менгиров падают на спелую и слепую траву, и, покрыв ее, убывают, и растут так непреложно, как только это заведено у мужчин, у воинов. А потом образуется проход в быстро плывущих облаках, и траву, и камни заливает солнечный свет, и яркое пятно толчками и неотвратимо разливается, расползается по всей земной плоти. У каждого вросшего в землю камня своя трава, они верны друг другу, и каждое утро и каждый вечер они стараются быть вместе.

А гладкие камни, легкие, лежащие на поверхности, не поросшие мхом, унесет, это непрочный белый лед, это сосны и ели на Ангаре - они всплывут, когда люди их затопят, листвяк - нет. Будет стоять на дне всегда, каменеть. И лед над листвяком будет голубой, прочней железа. Кто здесь учил и кто у кого научился: скифы у камней, льда, деревьев, трав, рек или все они - у скифов?

В тату на телах древних сибиряков запечатлены три мира, подземный, земной, небесный, они тянутся друг из друга, строго меж тем разделенные. Наяву здесь, на гигантских кладбищах Сибири, раскинувшихся на сотни верст, всё так и устроено, и обретается.

Зачем-то леди Кадын мумифицировали и сохраняли тут, не давая далеко отлетать ее душе. Она не дополнительный элемент, не стабилизатор пространства, не что-то извне принесенное, она - часть его.

Все мои хождения по нервным узлам и линиям этой земли отдавали туризмом и бессмыслицей: я понимал, что жить вот так, неотделимо от этих гор, неба, травы, ледников, уже никогда никому не удастся; возвращался в Красный и снова уезжал, шел; нет, бывали моменты - осенью в горах, когда мир гол, звонок, холоден, чисто обмыт, и по утрам дрожит, как хроник, почти покойник, и звуки разносятся по всему космосу, каждый шепот, - вот тогда, мнилось, я вписывался в пейзаж, даже становился частью его, и мне всякий раз в такой миг казалось, что слышу голос матери, зовущей меня. Это были не то что бы счастливые, но стоящие, важные секунды. Хотя что это такое, лишь игра воображения, осенью быстро темнело и холодало ощутимо, за полчаса-час, заводил машину, но всё зачем-то задерживался, ходил вокруг, и пар изо рта и дым сигаретный в свете фар клубились красиво, смешиваясь с клочьями горного тумана. Скоро зима.

Жить так не сможем, но мы можем хотя бы читать остатки этого мира как текст и формулировать выводы.

Когда я спрашивал буддийских лам, для чего Итигэлов решил оставить - в том числе и нам - свое тело нетленным, они пожимали плечами и отвечали списком вопросов: что он имел в виду, что я возьму у него для себя и т.д. Когда я спрашивал, сможем ли мы прочитать его книги на русском, мне говорили: состояние его тела - уже книга.

Он пожалел нас. А зачем еще ему было оставлять свое тело - нам? Он ведь делал это осознанно, специально - о том, что происходит с ним сегодня, он написал еще при той своей жизни. Но мы что, вникаем в книги? И что еще можно сказать такого, чего бы мы сами не знали? И знаний ли нам не хватает? Какой смысл в еще одной рукописи? Чтобы узнать правду, нужны ли слова?

Он остался сам. Каким еще могло быть его послание? Оставляя завещание, Итигэлов знал, что его тело тлен не тронет. Эта пустота - не только постигнутая и осмысленная, Хамбо лама из нее, не зависящей от наших времени и пространства, следит за нами и разговаривает с нами.

Однажды он вдруг начал терять вес, и за стеклом, где он находился, резко выросла влажность. Так продолжалось три дня, во время которых окружающие ломали голову, что предпринять. Всегда считалось, что Итигэлов в 1922 году погрузил в землю четыре священных сосуда с драгоценностями, лекарственными травами, некими винтажными вещами - чтобы гармонизировать отношения с хозяином той местности (в Бурятии мимо какой горы не едешь, тебе обязательно поведают, кто у нее хозяин - мужчина или женщина, и почему хозяйка этой горы, которой во время войны ходили молиться земные женщины, подпустила к себе дачи горожан, а хозяин вот той горы разрешил лишь военным разместить на верхушке локаторы). Так вот, чтобы уточнить сведения об этих «стабилизаторах земли», ламы срочно поехали к старикам, и одна 90-летняя бабушка вдруг рассказала, что сосудов таких, на самом деле, не 4, а 5. Когда о нем, пятом, узнали и провели обрядовые действия, вес Итигэлова сразу вернулся к прежним 41 килограммам, влажность за стеклом пришла в норму.

Считается, что им написаны многие десятки трактатов. Большинство - под сакральными именами, их авторство продолжают устанавливать, переводить (на русский язык пока получается плохо, теряется смысл), пытаться дешифровать и трактовать. Не все рукописи еще найдены. Ламы полагают, что Итигэлов сам решает, когда их нам дать. Но главная книга, говорят ламы, - это его тело. Учебник.

Алтайцы тоже верят, что в татуировках их принцессы скрыта некая важная информация. Откроется, когда придет нужный срок.

Но нам, понятно, не терпится. И кто нам запретит читать, пусть поверхностно, вульгарно. На теле принцессы - ирбисы, архары, грифоны. В начале 2009-го на склон Черной горы, совсем недалеко от раскопанного кургана алтайской принцессы, рухнет вертушка с кремлевскими и думскими вельможами и их шестерками из местных, прилетевшими пострелять тотемных архаров.

Грифоны не только на левом плече алтайской принцессы, они и в конской сбруе, некоторые видят их в геоглифах Укока. Где-то здесь закопано легендарное золото Скифии, подступы к которому грифоны стерегут. Согласно данным из древних источников, этот зверь с орлиным передом и львиным задом сильнее сотни орлов и больше восьми львов; он и страж полезных ископаемых, и воплощенное возмездие. И это уже по части Газпрома. В новое время грифон - это внезапный, под большим давлением прорыв газа, вызывающий проседание земли, образующий кратеры и сопровождающийся пожарами. К голубому огню из преисподней скифы относились с почтительной опаской, с осторожностью. И никогда потустороннему огню, отбирающему, а не дающему, не поклонялись так, как красному. «Острокогтистых бойся грифов, Зевесовых собак безмолвных!..» *

А ирбис, укрощенный храбрым московским начальником Путиным, вообще его любовь к большим редким кошкам - это, вероятно, реализация личных комплексов и своеобразное внутрисемейное самоутверждение, диалог со старшей дочерью Марией, учившейся на биолого-почвенном факультете Санкт-Петербургского университета: сфера ее интересов соприкасалась тогда с зоологическими мачо-проектами отца. Ну и, конечно, это продолжение вечной борьбы за наивысшее место в пищевой цепи, за статус самца-доминанта.

Монгола отловят в период гона. И, обколотый химией, выпущенный с ярмом на шее - спутниковым ошейником, он уже не сможет носиться по горным хребтам и охотиться, как прежде. Для поддержания доминирующего положения ему придется потрудиться. Но у Монгола-то морда заживет, что там, парой шрамов больше. А вот тому, кто его пометил, одолев отнюдь не в бою, не в честной схватке, аукнется. Дух этого сумеречного зверя чрезвычайно силен. И не имеет значения, верит ли кто в духов или нет. В подтверждение тому - могильные холмики в качестве финальных точек сибирских приключений кремлевских посланцев, губернаторов, мэров. Они были обеспечены всем, чем может защитить цивилизация от природы.

Впрочем, не интересно: и скифы были, и Итигэлов есть совсем не для того, чтобы ненавидеть и отдавать заслуженное, то лишь неизбежное следствие. А они - о другом. О чем? Знал бы… Я был в Хакасии, небо над нами с ней выдалось с высокими облаками, расколотыми и тающими, как льды нынешней Арктики. Шла вторая половина августа, а такое небо бывает только в июле, и орлы в нем высоко кружат, и башенные стрижи носятся пониже, как безбашенные, как потерпевшие.

В том, как они летали перед закатом, присутствовало одно чистое искусство, как и в речных извивах на алтарных равнинах Укока: ловить на середине неба стрижам в это время было некого, материальные мотивы у них, думаю, напрочь отсутствовали. Так, на бешеных скоростях, они, вероятно, радовались всему, что вокруг, ткали узоры праздника, пели гимн; это не было броуновским движением - они неслись в разных плоскостях и направлениях, но все перемещения совершали строго в границах совместно ими определенного пространства. Подлетая к его рубежам, закругляли траекторию полета. При этом исчерканная область птичьего счастья, подобная большому живому облаку, смещалась то влево от меня, то вправо, то приближалась, то отдалялась.

Я был в степи один на многие километры, на тихом, мертвом кладбище многих народов с неразгаданными каменными письменами, и стрижи, радуясь, носились надо мной одним, писали что-то, что мне не прочесть.

Вернувшись домой, уехали с младшим сыном на дачу. Я не знал, стоит ли его вести на гору.

Я и сына не знал до его семи лет, пока не пошел с ним за грибами.

К тому времени мы жили на даче уже три дня. Гора лежала передо мной. Вечерами с нее опускались туманы, младший назвал их белым огнем. Еще он с чего-то сказал: «Столбы сторожат нас, а мы их».

В ночи под звездным небом качались легкие бутоны жарков, зацветших повторно, время от времени, шурша по курумникам, с горы осыпались камни. Несколько раз за ночь гудели самолеты. Дни на даче были медленные и красивые. 27 августа мы вошли в мокрый лес. Плана идти на гору не было, но сын сам уверенно шагал к ней. Мы поднялись в тот день только до середины. Последние метров сто он ревел в голос, но шел вперед.

Возвращались с полной корзиной опят и груздей, его глаза были мокрыми, как трава. В доме он со злым и виноватым лицом высказал все претензии: про змей, которых боится, и про то, что не давал ему «передыха», про тяжелый таяк - посох, что ему нашел, как вошли в лес, про занозы. Неизвестно откуда, я так не говорю, взял слово «булькатит»: «У меня внутри всё булькатит от злости». Назвав его в ответ мышиным оленем, окончательно разозлил. Долго объяснял, что они хорошие, просто махонькие. Вечером играли солдатиками (некоторых, красивых, я покупал по два набора - с расчетом на Кузю). И сын, разбив меня наголо, сказал фразу, которую я уже небуквально, но слышал: «Знаешь, сколько их у меня? Миллиард миллиардов».

Проиграл, потому что был виноват, и тоже злился, и горячо накатывал стыд - за то, что сын шел в лесу рядом: для меня подъем в эту гору всегда интимный процесс, погружение, акт, практически порнография, а еще - вхождение в монастырь, стояние столбом перед главной иконой, глаза в глаза. И мои тайные ритуальные переживания никак не сочетались с нашей прогулкой, меня пробивал диссонанс, присутствие сына при моих взрослых делах. Я не хотел демонстрации жара ни в чреслах, ни в душе, но и не мог отказаться от себя. Благо, сын повернул назад.

Да и надо ли ему туда, не чужой ли он, а если свой, к чему ему повторять этот путь дурачка?

Назавтра он позвал меня на гору с самого утра, выходили под редким дождем, как если бы плакали пролетающие птицы, если б они над нами были. На полпути он уже снова ревел. Спросил его: «А куда лезешь-то? Снова решил подняться?» Долго не отвечал. Пройдя еще метров двадцать, сказал: «Да».

Пятнадцать минут первого 28 августа 2010 года я познакомился со своим младшим. Его мягкое родное лицо впервые было вырезано из камня. Человек стоял в четком и строгом воздухе на вершине моей и его горы. Он застыл, как это случилось со мной почти двадцать лет назад, со взглядом, обнимающим и целующим открывшийся ему вид. Мы стояли одинокие, как деревья под небом, но нас было много.