Зарубежные журналисты приняли фильм «В тумане» Сергея Лозницы по повести Василя Быкова тепло, фильму аплодировали. Российские коллеги были настроены критически. Прошлый фильм — «Счастье мое» был обвинен в русофобстве (в нем партизаны расстреляли сельчанина, приютившего их, — за непротивление фашистам), нынешний — в мертвечине. Мне кажется, тому две причины. Первая, режиссерский стиль Лозницы — отстраненный, я бы даже сказала, потусторонний взгляд на события. Вторая, сложившаяся еще со времен советского кино, традиция разогретого эмоцией рассказа о войне, которая коснулась каждой семьи. Яркий пример — «Восхождение» Шепитько, в котором символизм выплескивается из жерла вулкана разнокрасочных страстей. Фильм Лозницы выстроен как теорема с тремя неизвестными, которые автор кадр за кадром раскрывает. На протяжении всего неспешного действия наблюдаем за взаимоотношениями двух партизан и путевого обходчика Сущени, которого велено «пустить в расход». За теракт на железной дороге казнили диверсантов, Сущеню — отпустили. Значит, гад, сдал своих. Режиссер показывает три модели существования в предельных условиях. Партизан Войтик не привык размусоливать: собаке собачья смерть, чего канителиться. Разведчик Буров колеблется, взвешивает: чем черт не шутит, а вдруг не виновен? Он даже позволяет Сущене копать себе могилу не в болотной топи, а где посуше — в сосняке. В повести авторская речь позволяет Быкову дать объем героям. Лозница хотя и использует флешбэки — его фильм ближе мультикультурной притче. Сущеня у Быкова — мужик незлобивый, живущий по совести, не умеющий, подобно гуттаперчевому — «чегоизволите» Воцику, меняться в соответствии с обстоятельствами. В фильме Сущеня превращается в праведника, почти святого. Поэтому мученический путь герою в белой окровавленной рубахе, натурально на плечах несущему своих убийц, — обеспечен, в какой-то момент действие преображается в житие.
Медленное движение фильма детально выверено. Кажется, Лозница использовал в строительстве фильма идеи кибернетики, которой вплотную занимался в юности: зритель в точной дозировке получает информацию о психотипах героев, складывая свои представления о закономерностях выживания в условиях, с жизнью несовместных, пытается предугадать, как сложатся их отношения.
Режиссера привлекает не общий, а крупный план войны, не батальные сцены — а поведение человека, находящегося под прицелом судьбы. Отношения вчерашних односельчан, сегодня ставших смертельными врагами. У без вины виноватого Сущени нет выбора. Вот в чем вопрос.
Повесишься — все равно скажут: изменника совесть замучила. Жить предателем — еще страшнее. Связь между людьми хрупка и ненадежна, даже жена смотрит на непродажного обходчика косо. Значит, — акцентирует авторскую мысль режиссер, — немцам верим, своему — нет? «А где они «свои»? — думает опасливый Войцик, готовый продать и предать… Если весь мир обвязан бикфордовым шнуром, сплетенным вредителями, — того и гляди подожгут. Главное — выжить: Войцик за ценой не постоит. Вот она линия фронта, она — внутри. Каждый проходит ее в одиночку. И Сущеня — «непреднамеренная жертва», и Буров, зависший на краю жизни в сомнении, и блаженствующие на свете войцики, без колебаний выполняющие приказы.
Примерно такой же трагический выбор стоял перед героями «Восхождения» Шепитько по быковской драме «Сотников». Рыбак, выбирая жизнь и предательство, объясняет офицеру Сотникову, что с идеей «жить по совести» ему остается лишь кормить червей. Старуха убеждает, что главное — «жить», «рожать», а всё остальное наладиться. Совершая свой выбор, Сотников, как и Сущеня, становится мучеником.
Для Лозницы чрезвычайно важна идея писателя о том, что бывают ситуации, когда человек ничего не может сделать. Ни-че-го. Тогда, становясь на сторону правды, становишься жертвой.
Фильм опирается на ценностные императивы советского военного кинематографа, при этом снят современно. Минимальное число склеек (немногим больше 70) позволяет не отрываться от происходящего на экране. Самый долгий план — первая сцена, в которой путейцев ведут на расстрел. Мы (камера) упираемся взглядом в спину приговоренного, идем по заполненной местными жителями и полицаями центральной площади местечка, мимо играющих в войнушку мальчишек, мимо баб и стариков, мимо полевой кухни, маленького рынка и развешанными (жертвенными) тушами — и упираемся «взглядом» в станционную рельсу-гонг, похожую на виселицу. В это время и звучит приказ: «Повесить»… Казнь вершится за кадром.
Среди распространенных вопросов к картине — вязкость ритма, литературная, лишенная индивидуальных черт речь героев (то, что на бумаге выглядело убедительно, на экране звучит театрально).
Но именно Лозница сумел поставить и облечь в кинематографическую форму главный на сегодня вопрос морального выбора. Мне кажется, для нашего общества, с головой поглощенного туманом имморализма, необязательности внятных этических норм, — нет актуальнее высказывания.
Канны
