«Вертикальная линия педагогического креста, возводимая столетиями с верой в бесконечные возможности человека, во всемогущество просвещения и связанного с ним поступательного прогресса, в ХХ столетии с его потоками пролитой крови дала трещину. Эта данность повсеместно порождает кросскультурный шок, всеобщую растерянность, которая, в свою очередь, оборачивается мрачным констатирующим приговором, на котором настаивают некоторые культурологи: просвещенческая парадигма себя исчерпала.
…Возможно, это и так, но что делать нам, педагогам? Прекратить просвещение детей и юношества на том основании, что его плоды оказались слишком горькими? Уйти в мистику, уповая исключительно на формирование у детей религиозного сознания, укрепляющего нравственную основу человеческого существования?.. Разве почти две тысячи лет существования христианства спасли человечество от ужасов ГУЛАГа и Холокоста?
…Проблема эта общемировая, кросскультурная, суть ее сводится к главному вопросу: способно ли в принципе образование в широком смысле слова облагородить природу человека, привить ему нравственные устои, позволяющие сохранять основы нормальной социальной жизни? Вопрос остается открытым».
Так не пора ли наконец закрыть его, твердо и отчетливо ответив: разумеется, нет. Покуда у человека сохранятся индивидуальные потребности, до тех пор у него останутся и мотивы преступать общественные нормы, в чем бы эти нормы ни заключались. Пока сохранится конкуренция социальных и национальных групп, до тех пор сохранится и раздражение их друг против друга. И чем более драгоценен будет предмет, за который идет борьба, тем более страстную ненависть она будет порождать и в тем более священный долг каждая сторона станет возводить всё, что помогает ей одержать победу. Ибо нравственность есть не что иное, как идеализация групповых интересов, возведение интересов — как материальных, так и психологических — в ранг священных прав.
Поэтому мыслители, желающие видеть общество индивидуалистическим, конкурентным и законопослушным, желают впрячь в одну повозку лебедя, рака и щуку — еще более несовместимых, чем коммунисты, мечтавшие совместить в человеке самоотверженность и «материализм», то есть убежденность, что физические ощущения неизмеримо важнее всяких там фантазий. Однако для человека, доверяющего только наблюдениям, вполне очевидно, что любые нравственные ограничения лишь ослабляют его конкурентные возможности: всегда удобнее бороться, имея раскованные руки и только имитировать их скованность для обмана дураков. Петербургский историк Валерий Столов убедительно разъяснил мне, что Холокост был вовсе не взрывом иррациональности или «наследием Средневековья», но деянием самым что ни на есть рациональным: Средневековье требовало ограничивать и унижать, но не убивать евреев, это как раз рациональность предпочла не притеснять, а уничтожать конкурентов, как реальных, так и кажущихся: нет человека, нет проблемы.
И единственная сила, пока еще не позволяющая всем нам относиться друг к другу так же рационально, как в Освенциме, это поэзия в широком смысле слова — подсознательная уверенность в том, что есть что-то более важное, чем победа над конкурентом в борьбе за приятные ощущения. То есть, говоря упрощенно, именно после Освенцима нужно писать стихи в тысячу раз более страстно — понимая, впрочем, что нравственной панацеей и они быть не могут, поскольку, повторяю, нравственной панацеей может быть лишь уничтожение всех индивидуальных интересов.
Е. Ямбург приводит горестные слова преподавательницы физики, испытавшей на себе, как порою начинают вести себя национальные меньшинства, когда им удается стать «большинствами»: «Что толку положить жизнь на алтарь образования, обучая детей физике, коль скоро в итоге вместо благодарной улыбки за свой труд, ты получаешь звериный оскал пещерного человека»?
Мне кажется, что не только учителям, но и всем нам давно пора понять, что, обучая детей физике, мы получаем людей, знающих физику, и не более того. Хотя и не менее: наука ослабляет желание человека рвать у других матценности лишь в той степени, в какой обеспечивает его более увлекательным занятием. Цель образования — распространение знаний, а улыбки — лишь приятный побочный продукт, которого может и не быть. Преподаватель физики должен именно физику считать самостоятельной профессиональной ценностью, а не как хитроумный путь к нравственности, понимаемой как самоограничение неизвестно во имя чего.
Что вменяет человечеству в священный долг рационалистическая теория модернизации, отрицающая понятие священного, — совмещать культ материального успеха с трепетным уважением к чужой собственности.
«Для сторонников модернизации очевидно, — констатирует Е. Ямбург, — что традиционная российская культура критически утратила свою эффективность, она превращается в фактор, снижающий конкурентный потенциал ее носителей. Следовательно, необходимо избавиться от балласта, тормозящего стремительное освоение инноваций. В разряд такого балласта попадают русские народные сказки, воспевающие инертное существование главных персонажей в ожидании чуда, которое вмиг изменит жизнь не в результате собственных напряженных усилий, а по щучьему велению или по милости золотой рыбки. Таким же чемоданом без ручки, который нести неудобно, а выкинуть жалко, предстает весь идейно-ценностный бэкграунд русской классической литературы XIX века, поскольку он находится в неразрешимом конфликте с окружающим современного человека миром».
И слава богу, что находится! Если бы и мир мечты был так же подл и безжалостен, как мир экономической конкуренции, то отпали бы последние тормоза, еще мешающие устроить новый Освенцим для человеческого балласта, не сумевшего с комфортом «вписаться в рынок». Только эти рудименты архаической человечности, наиболее полно сконцентрированные в классической литературе, и не позволяют всё недостаточно современное принести в жертву — нет, не просто низкой выгоде — будущему!
Как будто это самое будущее кому-то может быть известно…
Если бы мы сегодня пожелали найти замену советскому клише «всё прогрессивное человечество», это было бы словосочетание «всё модернизированное человечество». Слово «модернизация», однако, означает всего лишь «осовременивание», уподобление современным стандартам. Стандарты, как всегда, задают сильнейшие, победители, поэтому модернизироваться всего-навсего означает уподобляться сильнейшим. То есть в период расцвета арабского халифата или монгольской империи модернизация требовала бы уподобиться монголам либо арабам, а лет через сто, возможно, потребует уподобления китайцам либо индусам.
Лично я склонен считать современными всех, у кого хватает сил выживать в современном мире, быть тем или иным способом конкурентоспособными. В биологическом мире конкурентоспособность обеспечивается самыми разными и даже противоположными доблестями — не странно ли, что в социальном мире конкурентоспособность начинает определяться лишь объемом ВВП или производительностью труда? Если бы в какую-то эпоху весь животный мир уподобился тогдашним победителям — каким-нибудь саблезубым тиграм или мамонтам, — жизнь на Земле давно прекратилась бы, ибо не раз оказывалось, что к новым вызовам лучше готовы не те, кто блистает на авансцене, но те, кто на заднем плане влачит незавидное на первый взгляд существование.
Драгоценно разнообразие не только доблестей, но и того, что сегодня представляется слабостями, ибо они, возможно, тоже доблести, еще не дождавшиеся своего вызова. Энтузиаст-модернизатор, стремящийся всех причесать под одну передовую гребенку, подобен энтузиасту-агроному, желающему сровнять с землей бесполезные снежные вершины, не догадываясь, что они-то и собирают влагу для орошения.
Отсюда, в частности, следует, что высшая цель национальной политики многонациональных государств, квазиимперий, возможно, заключается вовсе не в том, чтобы подогнать все народы под единый «современный» стандарт, но, напротив, в том, чтобы сохранить заповедники «архаики», в которых еще теплятся такие устаревшие качества, как уважение к старшим, преданность семье, готовность производить на свет и воспитывать большое количество детей, презирать алкоголь и наркотики: может оказаться, что именно захолустная архаика, а не торжествующая современность когда-нибудь вытащит человечество из очередного экзистенциального болота, в котором его обитатели утратят такой пустячок, без которого жизнь невозможна, — азарт, готовность к смертельному риску.
Словом, уверенность, что жизнь не тягомотина, но захватывающая драма, участие в которой стоит тех страданий, которые она причиняет.
В борьбе с экзистенциальным ужасом, с ощущением собственной мизерности человечество давным-давно изобрело такое мощное оружие, как трагедия: да, человек бессилен перед роком, но как же при этом прекрасен! И жизнь — да, она ужасна, но и как же грандиозна! И ощущение грандиозности наших бед служит нам таким утешением, что мы вот уже столько веков отправляемся в театр, чтобы со светлыми слезами в тридцатый раз полюбоваться несчастьями Гамлета и Антигоны.
Е. Ямбург совершенно справедливо пишет о том, что, ежедневно заходя в класс, учитель «постоянно стремится к обретению сокровенного смысла педагогического труда». И такой смысл ему сегодня может дать лишь трагическое мироощущение, хранимое именно классической литературой, в которой даже поражение, даже смерть оборачивается красотой!
Да, «вполне вероятно, что в одном классе сегодня окажутся стихийные фундаменталисты и глобалисты, верующие (разных вероисповеданий) и атеисты, либералы и консерваторы, демократы и сторонники авторитарных способов построения светлого будущего.
И что прикажете делать учителю: недрогнувшей рукой навязывать свою единственно правильную позицию?»
Трагическое мироощущение в принципе не знает, что такое единственно правильная позиция, в трагедии каждый из соперников по-своему красив и по-своему прав. Если учитель проникнется трагическим мироощущением сам (будущее непредсказуемо, все ценности противоречат друг другу), можно надеяться, что средствами искусства, и прежде всего литературы, он сумеет внушить его и своим подопечным. И тогда эта архаика заставит непримиримых противников уважать и видеть красоту убеждений друг друга, а там, глядишь, еще и убьет их страсть к окончательным решениям серьезных вопросов.
Если даже это окончательное решение носит гордое имя Модернизация.
Только классическое прекраснодушие способно хоть немножко ограничить власть молоха рациональности. Трагическое искусство препятствует сильным пожирать слабых с полной беззастенчивостью, а остаток веры в детские сказки в роковые минуты способен смягчить отчаяние и ожесточение — авось еще как-нибудь и обойдется! Таких идиотов, которые возжелали бы заменить упорство и расчет верой в чудеса, в современном мире нет и не предвидится: реальность дает слишком жестокие уроки. Однако жить одним расчетом тоже почти невозможно, ибо та же реальность столь же безжалостно демонстрирует бессилие всех расчетов. Уничтожив красивые сказки, рационалисты сами оказываются в экзистенциальном Освенциме.
И на олимпе модернизации — в Америке — это, похоже, хорошо понимают. Я плохо знаю американские народные сказки — возможно, в них героям никогда не приходит на помощь чудо или удача, возможно, они с детства начинают готовить детей к реальности, стараясь им внушить, что зло побеждает уж никак не реже, чем добро, что хитрость, а не простодушие есть наилучшее орудие в социальной борьбе. Но уж в сказках, тиражируемых Голливудом, всё обстоит ровно наоборот.
Так почему бы нашим модернизаторам не поставить перед собой святотатственный вопрос: отчего образцово-показательная Америка не хочет расстаться со своими сказками?
И напоследок, на случай, если кому-то мои соображения покажутся недостаточно либеральными. Трагическое мироощущение либерально по своей природе, поскольку отказывает человеку в какой бы то ни было высшей инстанции, обрекая его на ежедневный и ежеминутный личный выбор. Отличие трагического либерализма от либерализма оптимистического с его лозунгом «Модернизация — светлое будущее всего человечества» прежде всего в том, что трагический либерализм не обещает ничего светлого. Он обещает лишь грандиозное.
