Водитель, подпрыгивая на каждой кочке, умело объезжал дорогу. Не ямы, а именно дорогу, потому что ямы можно объехать тогда, когда их меньше, а дороги больше, но путь от города Тореза, названного в честь Тореза, покоящегося на Пер-Лашез рядом с Айседорой Дункан, до Донецка — это скорее яма, чем дорога. Вцепившись крепко в руль и не отрывая глаз от дороги (в самом общем смысле этого слова), он философствовал:
— Хоть бы в Торезе какое-нибудь Евро провели. Но у них коштив все немае. А почему немае? А потому что им за пять лет о кишени своей позаботиться надо. Вон Янукович из Енакиева — так хоть там бы дорогу сделал, в своем доме. Напряг бы своих мэров-пэров…
— И что — не сделали? — спросил я его.
— Куда там! Все, что вокруг Дебальцева и Енакиева, — там просто не пролезешь…
Водитель, конечно, шутил по поводу Евро в Торезе, но в этой шутке чувствовался вызов, который бросал этот простой человек всему этому турниру с огромными стадионами и удобными пресс-центрами с капучино и вай-фаем. Это был вызов, брошенный от лица тех людей, которые за свою корку хлеба создали это зрелище. Водителя слышал только я, спешивший на полуфинал Испании и Португалии, о чем он, конечно, не знал.
Испанцев в Донецке было во много раз больше. Они растекались красно-желтой толпой вокруг стадиона, орали свои кричалки, устраивали импровизированные бои с быками, многие из них были одеты в костюмы тореадоров. У португальцев стояла разрисованная в красно-зеленые цвета таратайка, из которой неслась громкая веселая музыка. Возле машины стоял столик, где каждый мог угоститься вином. Португальцы плясали и протяжно распевали свою любимую песню: «Кри-сти-ано Роналдо!»
Болельщики и местные жители были в восторге друг от друга. Они вместе фотографировались и обнимались. Стоило только показаться какому-то необычно одетому фанату, как его с радостным криком: «Гля, какой придурок» — обступали местные и не отпускали, пока он со всеми не сфотографируется. У европейцев же особой популярностью пользовались донецкие девушки просто поразительной красоты. Кого бы я ни просил поделиться впечатлениями о турнире и Украине, почти все на первое место ставили красоту местных женщин и только на второе — дешевое пиво, что, согласитесь, звучит удивительно для мужиков, приехавших посмотреть футбол.
От игры испанцев с португальцами ждали многого, ждали феерии, которая так свойственна этим народам в их развлечениях. Ожидания в очередной раз на этом турнире были обмануты. Игра походила на прогулку по минному полю: каждый боялся сделать один неверный шаг. Шагали они так долго до поздней ночи, не повезло в итоге португальцам. После финального свистка испанцы бросились к трибуне, где сидели их семьи. Обнявшись с женами, они взяли на руки своих детей и показали их стадиону. В этом триумфе не было державной истерии, главному тренеру сборной Висенте дель Боске вряд ли звонил премьер-министр и маловероятно, что в раздевалку к игрокам спускались члены правительства. Это был такой трогательный семейный праздник команды и ее болельщиков.
На следующий день после игры город стремительно опустел, и все то, что раньше скрывалось за пеленой хмеля и адреналина, вылезло наружу. Этот дорогой костюм из нового стеклянного вокзала, шикарного стадиона и элегантно одетых полицейских на поверку оказался штопаным. Я ехал мимо квартала бедняков и видел, что их покосившиеся лачуги обнесены двойным забором. Перед настоящей изгородью стояла красивая декорированная фальшивка, которая стыдливо прикрывала жизнь внутри. У каждого двора были двойные ворота: первые — родные, а сразу за ними — новые, железные, с орнаментом наверху. Ну что же, теперь я верю властям Украины, которые уверяли, что подготовка к Евро им обошлась во много раз дешевле, чем Польше. Прикрывать срамоту и бороться с бедностью, просто скрывая ее за двойными заборами от любопытных глаз европейцев, действительно не так дорого.
Глаза местных жителей, прощавшихся с турниром, грустнели. «Ну все, теперь менты снова станут сволочами, а мы вновь обретем свое истинное лицо», — вздыхал мой знакомый. Праздник уходил из города, на улицах стали появляться бомжи и пьянчуги, которых до этого не было видно. Одна из них сидела на лавке перед вокзалом и пела какую-то грустную-грустную песню — прощальный гимн чемпионату Европы. Пора было ехать на финал.
По обе стороны перрона стояли два поезда. Один — скоростной, современный, двухэтажный до Харькова, второй — старый, битый, обычный «совковый» — до Киева. Довольный испанец с билетом в руке подошел к проводникам современного поезда и уже намеревался войти в вагон.
— Не, братан, тебе туда, — показали проводники на наш «совковый» состав, испанец обернулся, улыбка сошла с его лица, а глаза выразили ужас.
Эта картинка повторялась несколько раз. Испанцы кидались к современному, знакомому им поезду, но их отправляли напротив, и, не веря, что эта груда железа может ездить, они с опаской заходили внутрь. Один из них, перед тем как зайти, постучал по вагону, как бы желая убедиться, не развалится ли он.
Вагон был полон европейцев, напротив меня сидели двое французов, ехавших болеть за Испанию. Озираясь по сторонам, они удивлялись, почему, специально выкупив все купе, они все равно едут так, что их все видят и они всех видят, а еще приходиться проходить в нескольких сантиметрах от носков тех, кто лежит на вторых полках.
— Это плацкарт, понимаете? Как же вам объяснить? Плацкарт, ferstein? — объясняла проводница, но французы, выпучив глаза, смотрели на нее, как на пришельца.
Первая истерика случилась с ними, когда выдали белье. Взяв эти пакеты в руки, они долго рассматривали их, вопрошающе озираясь по сторонам, а потом залились истерическим, безудержным смехом. Они не могли остановиться минут десять, и только вроде бы успокоились, как один из них, вставая, ударился головой о вторую полку. Истерика продолжилась.
Второй приступ случился, когда проводница деловито спросила у испанцев из соседнего плацкарта: «А где занавеска, которая здесь висела?» Испанец испуганно откуда-то из-за спины достал занавеску и принялся убедительно объяснять, что она свалилась с окна не по его вине. Проводница взяла в охапку эту перекладину со шторками и потащила к себе через весь вагон. Французы снова, задыхаясь, заржали.
Европейцы фотографировали все, что их окружало: полки, туалет, себя на полках, себя в туалете. Один из них долго стоял возле бойлера и внимательно рассматривал его.
— Шо тебе там надо? — спросила его проводница.
— Коффи-машин? — спросил испанец.
— Какая коффи-машин, кипяток это, понимаешь, кипяток! — ответила проводница и для наглядности начала наливать воду в ведро, чтобы помыть туалет.
Было часов двенадцать ночи. Поезд стоял в Днепропетровске. Француз, спросив разрешения у проводницы, закурил. Едва он сделал пару затяжек, как она ему крикнула: «Бросай сигарету, менты идут». Француз испуганно выкинул сигарету. Подошли трое полицейских, с удовольствием, в свою очередь, пыхтевшие дымом.
— Какой пример вы людям подаете, запрещено же на перронах курить! — пожурила их проводница.
Полицейские глянули на сжавшегося в комок француза и рыкнули: «А ты шо не куришь? В поезде нельзя, так хоть здесь покури. Доставай сигарету!» Француз принялся суетливо бить себя по карманам, дрожащими руками достал пачку и прикурил.
— Вот, другое дело, — с удовольствием сказали полицейские и пошли дальше по перрону.
Каждый их шаг издавал характерный шлепок, который получается, когда резиновый тапочек бьет по голой пятке. Француз ошарашенно опустил голову и долго-долго смотрел на ноги уходивших полицейских.
— Почему они в этом ходят? — спросил он меня и проводницу.
— Почему, почему… В поезде люди едут, вас сопровождают, — ответила она.
Через минуту к нам, переминаясь с ноги на ногу и подпрыгивая на месте, подбежал испанец с выпученными глазами. По всем его движениям было видно, что ему срочно требуется туалет. Он умолял проводницу, но она была непреклонна.
— Не успеешь ты на вокзал. А я тебе не могу открыть. Не могу, понимаешь. Я тебе сейчас открою, а ты мне обходчика обос…шь.
Испанец, не понимая, что при отсутствии биотуалета такая опасность для обходчика действительно существует, отчаянно махнул рукой и быстро побежал куда-то дальше. Когда ушел и француз, мы с проводницей еще долго стояли на перроне и курили. Было темно, нас продувал легкий ветерок. Мы разговаривали и чувствовали собственное превосходство, превосходство людей, знающих о существовании санитарных зон, о плацкартах, обо всех лишениях нашей корявой и необустроенной жизни.
Киев живет предчувствием финала. Но это предчувствие лишено какой бы то ни было грандиозности — все пронизано ощущением легкости и счастья. Легкий (после донбасского) воздух, легкие платья, легкие улыбки… Повсюду в городе — осколки прежних толп болельщиков из стран, не попавших в финал. Много наших, встречаются ирландцы, шведы, голландцы, поляки. Они не выглядят незваными гостями на чужом празднике. Они улыбаются, на их лицах не видно напряженного предчувствия предстоящей игры, они расслаблены и смотрятся как люди, шедшие на один праздник, но, перепутав квартиру, попавшие на другой, и от этого им тоже весело.
Счастливы и местные жители. Они ходят по фан-зоне, растянувшейся по Крещатику, в нарядных костюмах, под руку, с детьми. Каков бы ни был этот турнир и что бы ни происходило вокруг него, он подарил этим людям месяц праздника, ощущение карнавала, когда ничего не запрещено, когда твоя воля и поступки ограничены только волей и поступками ближнего. Люди ловят последние вздохи уходящего праздника.
Вечером в фан-зоне играла музыка. Перед сценой, тесно прижавшись друг к другу, танцевала толпа. В ней было тяжело отличить отдельных людей, она была единым целым, единым организмом, шумевшим и двигавшимся в такт музыке. Я видел, как плясал толстый-претолстый русский. Он ловко выделывал различные прыжки и приседания, его руки ни на секунду не останавливались, он как юла вертелся вокруг прыгающей толпы, отчего его тело казалось необычайно легким и гибким, несмотря на грузность. Его огромная, лысая, покрасневшая морда светилась такой искренней и широкой улыбкой, что, казалось, весь он состоит из одного только эфира счастья, и нет в мире ничего, что могло бы его омрачить. Рядом с ним плясали поляк и испанец, в их круг врезалась дородная украинка. Возле меня прыгал болельщик из Бейрута, сзади притоптывали в такт англичане, впереди кто-то залез на стол, за ним сразу повторили поляки.
Я долго смотрел, как поодаль самозабвенно плясал типичный гопник. На нем были все атрибуты, присущие его классу: спортивный костюм, цепочка, майка-алкоголичка… Но меня поразило его лицо. В этот момент он не думал о том, как бы «намутить мобилу» или «втащить кому-то по щам», — это было лицо счастливого, доброго человека с одухотворенными глазами. Этот парень плясал и, кажется, дивился самому себе, тому, что он может быть вот таким. Они все, бывшие в тот вечер в фан-зоне, были другими. В этом и заключалось их главное счастье, поэтому они, ни на секунду не останавливаясь, продолжали плясать. Если бы это зависело от них, они, наверное, не останавливались всю жизнь, лишь бы это состояние не проходило. Но музыка вскоре умолкла, стало холодно. Праздник закончился вчера.
