# Лев Владимирович Бартеньев
Фото Анны Артемьевой
Родился в 1926 году в Воронеже. Родители, преподаватели Воронежского пединститута, арестованы в 1937 году. Отец расстрелян по обвинению в участии в троцкистской группе, мать приговорена к восьми годам лагерей как член семьи изменника Родины.
Июль 1943-го — арестован на фронте во время военных действий в Донбассе. Обвинен в связи с немцами.
3 августа 1943-го — приговор военного трибунала 39-й гвардейской Краснознаменной стрелковой дивизии: десять лет лагерей и три года поражения в правах «без конфискации имущества за отсутствием такового». Пешим этапом отправлен в Темниковские лагеря (Мордовия). Работал на лесоповале, затем на уборке овощей на сельскохозяйственном лагпункте.
30 марта 1945-го — психотделение Темлага НКВД выпустило акт освидетельствования, в котором Бартеньев признается больным шизофренией.
22 мая 1945-го — решением Военной коллегии Верховного суда СССР приговор Бартеньеву отменен, дело прекращено.
29 сентября 1945-го — освобожден.
Работал инженером-конструктором. Живет в Воронеже.
# Роман про народовольцев
Смотрите, какая бумага плотная, темная. Такую только в Сегеже делали, на Сегеженском бумажном комбинате. Там моя мама сидела.
Точнее, сначала мы с ней оба сидели в Мордовии, в Темниковских лагерях. Она — в 38-м году, я — в 44-м. Потом из Мордовии ее отправили в Сегежу, там она эти заметки и вела. Все думают, это дневник, а это заметки про «Народную волю», она про нее в лагере роман писала. Героиня у нее была по имени Ольга, сюжет… Мама ведь историком была.
Помню, когда мне было 12, мы с братом к маме в Сегежу ездили. Она была замученная и замотанная. Говорила: «Хотели бы убить — убили бы, а что издеваться?» Отца к тому времени расстреляли.
Скоро я на войну пошел. Мне 16 лет было, не знал, что тот, у кого родители репрессированы, не может делать карьеру в Красной армии.
Арестовали меня прямо во время боя. Нам приказ идти в атаку — а в окоп пробирается особист. «Сдавай, — говорит, — автомат». Вывел меня из боя. Старшина ему говорит: «Ты куда его берешь, он мне нужен, у нас никого не осталось». А этот отмахнулся и дальше меня ведет. Тюрьмы не было, привел в монастырь, посадил в келью, перед дверями часового поставил. Немцы обстреливают, снаряды летают, а мы вдвоем сидим.
С конвоиром мы жили дружно, ели из одного котелка. Кормили перловкой. Хорошая, добротная каша была, с мясом. Мы в разведке не видели ни походных этих кухонь, ни мяса… Через пару дней конвоир говорит: «Счастливчик ты. От твоей 39-й дивизии только 40 процентов осталось, на переформирование отправили». И так мне обидно стало, что я не с товарищами!
Скоро перевели меня в землянку. В песке вырыта, досками обита. В соседней землянке туркмены с самострелами сидят. Ну, думаю, расстреляют нас всех.
Предъявили обвинения. Там пунктов 10 было: «находился в оккупации» — не был, «имел связь с немцами» — не имел, «переходил линию фронта» — не переходил. Допрашивали меня в другой землянке. Все бумаги я подписывал не глядя. Все равно не видел: при горящем фитиле от гильзы ни писать, ни читать было нельзя.
Скоро устроили мне трибунал. Сидят двое, молодой и пожилой, и часа два-три меня обсуждают. Пожилой говорит: «Расстрелять его, к чертовой матери». А молодой: «Да нет, может, он еще чего-то полезное в жизни сделает».
Я говорю: «Отправьте меня в штрафную. Я хочу на фронт, я буду воевать».
Я, правда, на передовую хотел. До передовой многие не доезжают, погибают раньше. Но тех, кто это испытал, туда тянет. Жизнь для них ничего уже не стоит, она чепуха. Передовая — это как театр. Вот твой окоп, вот перед тобой враг. Тут мальчишки, там мальчишки. Они красивые были ребята, эти немцы…
— Нет, — председательствующий говорит. — Там надо гранаты бросать. А как тебе гранату доверить?
После этого объявили: приговариваюсь я к десяти годам.
Срок отбывал в Мордовии, в Темниковских лагерях. Работал в овощехранилище, потом на полях.
А я уже не соображал ничего. Сначала эта мясорубка, потом арест… Мне просто отдохнуть надо было, отоспаться, в себя прийти. Души во мне не было, уходила душа. Или — как это? — моя экзистенция меня покидала. Когда она со мной — я жив. А когда уходит — как бы меня и нет.
В лагере меня принуждали стать стукачом, методы применяли физические. Этот, который меня принуждал, потом докладывал своему начальнику: «С ним бесполезно работать, он отключается».
А я-то знаю: это просто души во мне нет! Она улетела, к чертям. А с телом делай что хочешь, пожалуйста.
Люди в лагере были ущербные, преступные. Политический я один сидел. Помню, рядом преступницы жили, очень агрессивные. Женщине одной, бытовичке, что-то во мне не понравилось. Она мне лопатой по макушке ка-ак врежет! Даже кровь пошла. Она сразу испугалась, ей же за это срок должны дать. Обняла меня, утешает. А я парень-то молодой, женщину обнимаю, а у нее — грудь, все эти дела… И чувствую — ожил я! Экзистенция ко мне вернулась!
У нас в лагере был медпункт. Работала там заключенная, профессор Лурье. Ленинградка, врач очень хороший. Меня к ней послали, потому что я норму выполнять не мог. А я у нее взял и расплакался. Рассказал ей свою историю. И она вспомнила мою маму. Она в 30-х тоже ее лечила. Лурье забрала меня к себе на лагпункт, и сделали мне комиссию психотделения на предмет этого вот психического дела.
И 30 марта пришел акт психотделения о наличии у меня малярии и шизофрении, а 22 мая — письмо из Военной коллегии Верховного суда, что приговор трибунала отменен и дело мое прекращено. Я думаю, этот акт Лурье устроила, потому что больше шизофрению не находили у меня никогда.
…Когда вышел, мама жила в ссылке в Джамбуле, у одинокой казашки Али. Она меня сразу нашла, написала письмо и прислала 300 рублей. Я купил себе брюки и поехал к ней.
Мама ничего не простила, настроена была агрессивно. Вот дядя посидел 19 лет, но ни на кого зол не был. А мама говорила: «Ты мстить за нас будешь?» А кому мстить? Все равно засекречено, кто отца расстрелял. И потом, если человек обозляется, ему уже возврата нет. А я не обозлился.
