Вера ЧАЙКОВСКАЯ
Что-то витает в воздухе. И наиболее проницательные творцы уже давно ощутили воздушное «сгущение», нечто назревающее. Иначе откуда в их полотнах последних лет такая безумная экспрессия и такая мощь? О картинах Ольги Булгаковой из нового библейского цикла я уже писала (см. «Новую газету», №52), а недавно побывала в мастерской Льва Табенкина, которому 15 июля исполнилось 60 лет. И тоже словно закрутило вихрем. Мощные тела, бешеные ритмы, головоломные ракурсы, буйное свечение красок. Что это? Откуда?
Выскажу догадку. Художник (под влиянием внешних и внутренних обстоятельств) поменял угол зрения. Увидел реальность в иной перспективе. И это перспектива некоего «финала времен», одновременно устрашающая, но и какая-то праздничная, почти ликующая.
Еще в 80-е годы встречаем у него спокойно занятых своими делами персонажей — они чем-то приторговывают на рынках, гуляют, отдыхают. Могут просто сидеть в оцепенелом спокойствии. Время движется, как ему и полагается, вперед. Жизнь укладывается в ритмы поднадоевшей обыденности.
И вдруг в последние годы все преобразилось. Изменилась, вздыбившись и раскалившись, энергетика полотен. Пространство сдвинулось, напряглось, засияло. А время словно бы вместило в себя «оба конца», превратившись в непрерывное настоящее.
Потому-то персонажи библейского и древнегреческого мифологического прошлого на полотнах включены в тот же временной поток, что и современные обыватели. Впрочем, у Табенкина «обыватель» — фигура на все времена. Он всегда озабочен исключительно материальным.
В полотнах художника безутешных Адама и Еву изгоняют («Изгнание из рая»). Обывателей в современной одежде яростным космическим вихрем подняло в воздух («Летающие люди»). А грозные трубачи возвещают конец времен («Трубачи», «Трубный глас»). Круг замкнулся. Небеса свертываются. Время, человеческое время, иссякает. Как неутомимо дуют в трубы табенкинские трубачи! Это праздник какой-то новой жизни. Праздник ликующий и неистовый. Но порой и страшноватый. И на это намекают пророчицы-совы, с бешеными глазами автоматических кукол («Совы»).
Все, даже ненавидимые художником обыватели, что-то тревожное ощущают. Вот они, в немыслимых ракурсах, запрокинув в небо уродливые обритые головы, во что-то всматриваются («Вознесение»). А вот с диким вожделением тянут в небо вместительные кувшины («Ожидание манны»).
Главное, успеть до конца времен собрать, съесть, оттянуться!
Но есть в этом пространстве «последних времен» и те, кто ощущает иные зовы.
Грозный Моисей, словно выдолбленный из камня, опираясь на цветной посох, несет людям божественные скрижали. Чернеют на светлом фоне таинственные письмена («Моисей»). Властный голос Бога внятен путникам, узревшим Землю обетованную («Земля обетованная»). Слышащих божественные призывы героев поджидают искушения, пронизанные не менее властной силой. Природа с загадочной улыбкой, бездонным взором нашептывает героям тайные слова («Флора»). Природа у Табенкина — всегда женщина, и всегда волшебница. Она обладает даром приручать и гипнотизировать мужские сердца.
Мир фантастических, безумных, порой тщетных, но необычайно важных человеческих усилий.
У позднего Табенкина на холстах неглубокое пространство, созданное с помощью одноцветного, часто черного или синего фона. Мощные и экспрессивные человеческие фигуры в этом пространстве скульптурны, обращены прямо к зрителю, словно вступают с ним в прямой диалог. Часто используется мотив архаического шествия, сияющего многоцветьем красок. Мир полон божественных энергий и раскрывается человеку на разных уровнях. От самого низменного — люди алчно подбирают с земли «урожай» монет, до самого высокого — Икар расправляет крылья.
А прекрасная Волшебница, опустив лицо и прижимая к груди фантастических птиц, что-то задумывает, готовя мужскому племени (да и всей нашей, по художнической интуиции автора, завершающей виток «мужской» цивилизации) новые загадки и обольщения.
