Говорят, лучшей женой — и вдовой — в русской литературе была Надежда Мандельштам; думаю, лучшим сыном был Евгений Борисович, сделавший для отца едва ли не больше, чем сделал он для сына. С его уходом исчезла последняя возможность если не увидеть, то представить живого Пастернака: ростом, голосом, почерком, чертами лица (в котором, однако, читалось и материнское — особенно в линиях рта, в знаменитой улыбке) он напоминал отца столь разительно, что в этом было уже нечто мистическое. В 1965 году вышел том Пастернака в «Библиотеке поэта» с предисловием Синявского. Синявский с женой снимали дачу в Переделкине. Евгений Борисович зашел поблагодарить за статью об отце (вероятно, и по сей день одну из лучших), не застал и оставил карандашную записку с подписью «Пастернак». Синявский, увидев почерк, побелел: «Марья! ОН заходил, а нас не было!»

Я как-то спросил Евгения Борисовича: сами вы помните, как вооружились поленом, предназначенным для печки, и не отпускали отца к Зинаиде Николаевне? Он тихо усмехнулся: «Такое не забудешь». Пастернак жил с чувством неискупимой вины перед сыном, перед первой семьей, и чувство это лишь усиливалось с годами. Ведь ему и позже, в пятидесятые, случилось ответить сыну на письмо из Кяхтинского гарнизона, в котором он жаловался на одиночество: «Ты пишешь: «Мы с тобой одной крови, папочка». А на черта мне эта кровь, твоя или моя? Мне брюхом, утробой, а не только головой ближе всякой крови «Фауст»… Ни во что не буду вмешиваться, у меня совсем другие заботы, ничего я в этом не понимаю». И сын сумел через это перешагнуть — а может, эта отцовская холодная, совсем не пастернаковская жесткость отрезвила его тогда и помогла преодолеть подступавшее безумие? Как бы то ни было, другая, пусть невольная, вина перед сыном у него была наверняка: Евгений Борисович был поэтом, и поэтом сильным. Но второго Пастернака в русской литературе быть не могло — и напечатал он при жизни единственное стихотворение, «Реквием», посвященный отцу.

Евгений Борисович Пастернак сделал для памяти отца бесконечно многое: написал первую — и лучшую — биографию, опубликовал полное собрание сочинений и писем, неутомимо встречался с биографами, исследователями, переводчиками, разъясняя темноты и никогда не настаивая на своей версии событий. Споры — случались, категоричности и грозного предъявления прав на отца — тех самых прав по крови, которые так презирал Пастернак, — не было никогда. Но как главной заслугой Церкви является все-таки свидетельствовать о Боге (а не бороться с несогласными), так главной заслугой Евгения Борисовича Пастернака было свидетельствовать о его отце, о чуде, которым он был. Однажды мне с небольшой дружеской компанией случилось идти по Сивцеву Вражку, мимо дома, где жил Евгений Борисович с женой Аленой Владимировной. Была метель, совершенно пастернаковская, и места те самые, где писался когда-то «Разрыв», и мы напросились в гости — без повода, просто так. Евгений Борисович не удивился — для него принимать гостей и отвечать на расспросы было так же естественно, как для отца в лучшие годы. И вот тогда-то, думаю, я и увидел его отца ближе всего. Присутствие его было очевидно и не требовало подтверждений. Московская квартира с блоковской и пастернаковской метелью за окнами, с настольной лампой, книгами, скачущим разговором, с истинно пастернаковским и, думаю, истинно христианским сочетанием силы и беспомощности, бессмертия и хрупкости — это был такой «Доктор Живаго», что все разговоры об умозрительности этой книги казались нелепицей.

«Смерть — это не по нашей части», — говорил Юра Живаго. И правильно говорил.