Через 200 лет русской истории, то нарастая, то ослабевая, но никогда не исчезая полностью, а местами захватывая все вокруг себя и заполняя пространство жизни какой-то ужасной, тошнотворной мерзостью, проходит болезнь, которую лучше всего назвать одним словом — «полицейщина».
Что такое полицейщина? Это ум с горошину и кулак с арбуз. Это розги, свистящие в русской истории, и кандалы на ногах декабристов, и наручники на руках девочек из Pussy Riot, которые и без того сидят в клетке. Это нагайки верховых казаков, которыми они стегали в центре императорского Санкт-Петербурга демонстрирующих студентов, и дубинки пеших омоновцев, которыми они били демонстрантов в центре республиканской Москвы. И самое главное, то самое, без чего полицейщины не может быть: это узенькие, как темный коридор, подленькие, как месть карлика, мозги правителей, которые в своем вечном самомнении считают, что с помощью полицейских мер могут управлять обществом и направлять историю, словно она их персональный послушный осел.
Александр I был последний русский царь, который в душе своей не был шпиком. Незадолго до смерти он получил из Вены, от маркиза Пиньятели, план учреждения жандармов в России, но отверг его. Зато Николай I принял проект Бенкендорфа об образовании всеобщей, всепроникающей, за всем следящей, все выведывающей, всех наказывающей тайной полиции. И с тех пор из-за каждого обшарпанного русского угла торчал крысиный нос шпика. С тех пор из глухомани, равно как из столиц, бесконечной рекой шли доносы, доносы и доносы. С тех пор вскрытие чужих писем перестало считаться подлым, а ссылка нежелательных лиц без ссуда, практиковавшаяся и прежде, стала ежедневной рутиной. Так начиналась полицейщина.
Полицейщина — это вредоносная тупость, давящая людей и пугающая их. Это у умных историков жизнь разделяется на периоды — капитализм, царизм, социализм, советская власть и так далее с остановкой тюремного поезда на каждом полустанке, — а у полицейщины нет разделения на периоды, она тянется через века, и она всегда одна. Царизм в Петропавловской крепости держал народовольцев, а потом молодая советская власть расстреливала в той же крепости великих князей. Одна из узниц крепости в преддверии XXвека, Мария Ветрова, не вынеся издевательств и протестуя против несправедливости, облила себя керосином из лампы и подожгла, а в конце века узник Чистопольской тюрьмы Анатолий Марченко уморил себя голодом, протестуя против того же. И между двумя этими случаями в протяженном, вмещающем в себя миллионы жизней XXвеке — всё одна история и одна субстанция: заточение, заключение, зуботычины кулаками, избиения сапогами, выбитые зубы, сломанные руки, решетки и окошки, к которым несут посылки, а из окошек смотрят сизые глаза полицейщины.
Царь Николай II, обозвавший «бессмысленными мечтаниями» адрес тверского дворянства, в котором говорилось в том числе и об отказе от полицейщины, не стыдился читать вскрытые письма своих сановников, которые поставлял ему министр внутренних дел Плеве (до тех пор, пока услужливого министра не взорвал эсер Егор Созонов). Потому что это для нормального приличного человека читать чужие письма — стыд и срам, а для царя-полицейского — это самое обычное и очень интересное дело. А вслед за царем в очередь к чужим письмам, чужим чувствам, чужим словам, чужим делам стоят бесконечные цензоры и церберы. Через годы и даже через века вся эта орава на народном содержании лезет в сундуки, ища там запрещенные книги, и сует свои выпученные глаза в самовары, подозревая в них хранилище герценовских прокламаций, и — прогресс ведь, как без прогресса! — устраивает грандиозные станции прослушки, где сотни здоровых, откормленных, разложившихся в мразь мужиков день и ночь слушают чужие телефонные разговоры. И так пролегает эта линия не развития, а тупого стояния на одном месте: от царя, лишенного срама и читающего не предназначенные ему письма, до сегодняшнего губернатора Свердловской области Куйвашова, которому на стол ежеутренне кладут распечатки телефонных разговоров журналистки Аксаны Пановой.
Полицейщина — это извращенная страстишка вторгаться в жизнь так, чтобы сломать в ней что-то самое лучшее, самое ценное. Когда граф Лев Толстой основал у себя в Ясной Поляне школу и позвал студентов преподавать в ней, то ответом на это был наезд жандармов, которые вломились в графский дом, вытряхивали одежду из шкафов, ломами поднимали доски пола в конюшне и забрасывали невод в пруд, ища там то ли бомбы, то ли книги. Ну и не те же ли самые жандармы, только на этот раз в безрукавках с надписями «ФСБ», в тихом московском дворике в районе Беговой наваливались на Надежду Толоконникову, крутя ей руки, и выкидывали вещи из шкафов в квартире Андрея Барабанова, задержанного по делу о митинге 6 мая?
Чем нежнее материя, тем злее полиция. Чем тоньше вещь, тем грубее сапог. Чем сердечнее чувства, тем подлее шпик, за ними надсматривающий. Граф Бенкердорф, глава Третьего отделения, перехватывал и читал стихи, которые романтические армейские офицеры посылали в журналы. Тоненьким надушенным платочком, умиляясь рвению последователей, машет Бенкендорф сквозь века следователям Следственного комитета, которые лезут в блокнот со стихами арестованного за участие в митинге 6 мая Степана Зимина и с садистским наслаждением читают вслух любовную переписку Собчак.
Шпик, или филёр, или гэбэшник, или современный масляно-вежливый спецслужбист, с ухмылкой поглаживающий крошечные усики за чтением чужих стихов, любовных писем или интимных дневников, — апофеоз полицейщины, которая вся и всегда есть историческая и человеческая пошлость.
Исконное желание полицейщины — закрыть истории ход, перегородить реки шлагбаумами и обнести воздух стеной с колючкой. В Советском Союзе эта полицейщина была на каждом углу, ее зыркающие глаза торчали во всяком окне, ее мерзкое пугающее лицо появлялось повсюду. Чего стоят ежегодные визиты в редакции лубянских агентов, которые снимали пробы с печатных машинок, чтобы Комитет был в состоянии опознать источник любого самиздатовского текста, если такой появится. Чего стоят ксероксы, с первого дня своей жизни стоявшие на учете в КГБ, как пожизненные подозреваемые в возможной крамоле. Чего стоят анкеты, в которых и через 30 лет после войны эта бесчисленная, рассевшаяся по бесконечным конторам полицейщина спрашивала о троюродных дядьках на оккупированной территории и четвероюродных тетках за границей. Царская власть, циркулярами запрещающая газетам обсуждать отношения рабочих и хозяев; глушилки, забивающие рок-н-ролл; прокуроры, объявляющие забастовки преступлением; черные списки запрещенных лиц на ТВ — всеобщая, упорная, нескончаемая полицейщина.
Всё длится и тянется эта пакостная болезнь через могучую и обильную на прекрасных людей русскую историю, болезнь полицейской подлости, полицейской пакости и полицейского садизма. На каждого писателя в русской истории десять цензоров, на каждого поэта пять держиморд, на каждого святого двадцать стукачей, обкладывающих его молитвы доносами. Болезнь непрерывная, но при Сталине усилившаяся так, как никогда не усиливалась прежде. Сталин — это всеобщая и повсеместная полицейщина, и это народ, отравленный полицейщиной настолько, что доходит до самоедства. До сих пор где-то лежат в архивах Лубянки миллионы доносов соседа на соседа и даже заключенного на заключенного. Сталин — это полицейщина в кубе и в пятой степени, полицейщина ночных воронков и пыточных камер, полицейщина с мрачными безумными глазами под краповыми околышами, взбесившаяся настолько, что с хрустом, с мясом, пожирает саму себя. Эта полицейщина, как какая-то неискоренимая бацилла, хранится в толще нашей истории и является вдруг и опять, нежданно и все-таки предсказуемо в тот момент, когда мы-то полагали, что никогда больше не заболеем этой болезнью. Но мы ошибались.
Вот она, сегодняшняя нарастающая и расцветающая наглым ядовитым цветом полицейщина каждого дня, вот она тут, эта русская болезнь, от которой наша история никак не может выздороветь, в хватании людей на улицах, в безграмотном и бессвязном приговоре судьи Сыровой, в камере Магнитского, в изнуряющих арестах Удальцова, в подначивании погромщиков, в кривых судах, родословная которых восходит к виселицам Столыпина и к сталинским «тройкам», в скрежете начинающихся процессов.
