В первой части статьи историка Андрея ЗУБОВА о графе Уварове и его знаменитой «триаде» рассказывалось о самом персонаже, его взглядах, личных качествах, круге общения. А также о том, что подвигнуло его к созданию формулы «Православие, самодержавие, народность». В заключительной части статьи, предлагаемой читателю, автор комментирует «каждое из слов» триады.
Андрей ЗУБОВ
Он был убежденным противником принципа, сформулированного Уильямом Гладстоном, — «Свободе может научить только свобода». «Освобождение души через просвещение должно предшествовать освобождению тела через законодательство», — утверждает он в знаменитой своей речи в Педагогическом институте. В докладе же 1832 г. Уваров пишет: «В нынешнем положении вещей и умов нельзя не умножать где только можно числа умственных плотин. Не все оныя, может быть, окажутся равно твердыми, равно способными к борьбе с разрушительными понятиями; но каждая из них может иметь свое относительное достоинство, свой непосредственный успех».
Александр I желал обогнать деструктивную пропаганду социалистов и иллюминатов и просветить народ прежде, чем те успеют взбунтовать его. Уваров стремится к тому же. Он формулирует свой принцип — ограждать плотинами незрелый ум народа и одновременно давать ему «образование правильное, основательное, необходимое в нашем веке», соединяя его «с глубоким убеждением и теплой верою в истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности». Уваров сознает, что это — «одна из труднейших задач времени». Но в положительном решении этой задачи — «последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества».
И разве Уваров был не прав? Разве преследовал он, так формулируя свои принципы, какие-то «узкоклассовые крепостнические интересы», в чем обличала его сначала левая печать старой России, а потом — советская пропаганда? Ведь победа большевицкого заговора в 1917 году, победа, погубившая Россию и ввергнувшая в неисчислимые кровавые муки русский народ, победа эта была достигнута именно из-за дикости, необразованности подавляющего большинства русских людей и однобокого, неправильного, внерелигиозного и непатриотического воспитания множества из тех, кого привычно называли в России «интеллигенцией». «Безрелигиозное отщепенство от государства, характерное для политического мировоззрения русской интеллигенции, обусловило и ее моральное легкомыслие и ее неделовитость в политике», — констатировал в 1909 г. в «Вехах» Петр Струве.
Конечно, в том, что русское общество стало противогосударственным и безрелигиозным — огромная и преимущественная вина самой русской императорской власти. Но исправление ошибок прошлого было вовсе не в отбрасывании униженной православной веры и опозоренного абсолютизмом и крепостным рабством государства, но в восстановлении достоинства Церкви, как Тела Христова, как «столпа и утверждения Истины», и в восстановлении русских людей в их гражданском и политическом достоинстве. Во второй четверти XIX столетия так думали немногие. Уваров был одним из них. Не забудем, что свою «триаду» Уваров сознательно противопоставлял триаде революционной Франции — свобода, равенство, братство. Рассмотрим коротко каждое из слов «триады», наверное, глубоко продуманных и взвешенных Уваровым.
Православие. Речь не идет здесь ни о казенной внешней религиозности, ни о каком-то конфессиональном шовинизме. Речь об ином — отвергается безбожие XVIII столетия, глумление над верой и Церковью. Для абсолютизма было характерно считать религию только средством для нравственного обуздания простонародья, не способного руководствоваться в своих действиях чистым разумом и нуждающегося в мифах. Абсолютизм также требовал личной лояльности государю и не обосновывал эту лояльность никакими религиозными мотивами. Абсолютная монархия объявлялась благом сама по себе, как рациональный факт. Религиозная санкция если и провозглашалась абсолютными монархами, то только для простаков.
Уваров утверждает иное. Государственная власть, не основанная на вере в Бога, не сообразующаяся с господствующим в народе исповеданием, из этого исповедания не исходящая в своих действиях, — это не богоданная законная власть, а узурпация. И такая узурпация или будет прекращена самим обществом, или погубит его. В статье «Общий взгляд на философию литературы», как это было принято по цензурным обстоятельствам времени, заменяя словом «литература» слово «политика», Уваров пишет: «Если литература сбросит с себя провиденциальные узы христианской морали, она разрушит себя собственными руками, ибо христианство несет идеи, без которых общество, такое, какое оно есть, не сможет просуществовать ни мгновения». Он предупреждает: «Без любви к вере предков народ, как и частный человек, должен погибнуть».
Уваров здесь вполне искренен. Историк С.М. Соловьев не стеснялся утверждать, что «Уваров безбожник, не верующий во Христа даже и по-протестантски». Это — явная неправда. Такая же, как и другое его утверждение, что «за всю жизнь Уваров не прочитал ни одной русской книги». Вообще желчный и часто необъективный в своих суждениях о современниках, Соловьев особенно желчен и крайне необъективен к Уварову, который в первые годы научной карьеры историка всячески благодетельствовал ему и до последних дней жизни высоко ценил его талант. О личном благочестии Уварова мы просто ничего не знаем, но нигде он не показал себя религиозным скептиком, и тем более «безбожником». В научных исследованиях Уварова большое внимание уделяется переходу от греческого язычества к христианству, от неоплатонизма к патристическому миросозерцанию, и всегда он подчеркивает значительность этого перехода. Особую работу Уваров посвящает интересному автору V века — Нонну Панополитанскому, — автору двух сохранившихся поэм «Деяния Диониса» и «Евангелие от Иоанна», переложенное гекзаметрами*. Обращение высокообразованного языческого мистика в самое возвышенное христианство и совершенное оформление этого обращения гекзаметрической поэмой, скорее всего, было близко самому Уварову. Вера христианская в ученых построениях Уварова всегда выступает как высшее достижение человеческого духа, как окончательный итог духовного развития, к которому человечество долго шло через умозрения Индии, греческие мистерии, поиски Платона, Плотина, Ямвлиха, Прокла, Нонна.
Именно поэтому, а не из-за политических пристрастий николаевского царствования, ставит Уваров «православие» в свою триаду. Православие было ценимо Уваровым не только как русская национальная версия христианства и его личная вера — он видел в православии то культурное основание, то наследие греческой античности, которого лишен был латинский Запад. Культура Древней Индии, которая только начала тогда открываться Европе, как родственная европейской арийская цивилизация, переработка индийской традиции языческой греческой древностью и, наконец, расцвет всей предшествующей культуры и ее нравственно-религиозное завершение в греческой версии христианства — православии — вот то сокровище, которое Уваров стремился передать России. Не забудем, что Уваров был учеником и корреспондентом Фридриха Шлегеля, который в 1808 г. опубликовал знаменитую работу «О языке и мировоззрении индийцев», в которой потряс европейский культурный мир доказательством того, что культурные идеи Запада в конечном счете имеют индоарийское происхождение. Уваров планирует создание Азиатской академии и чуть позже создает Лазаревский Институт восточных языков в Москве, чтобы развивать востоковедные знания. Он убеждает Батюшкова, Жуковского, Гнедича, Дашкова вернуть России ее античное наследство, переводить с греческого классиков и издает в 1820 г. греческую поэтическую антологию. Великий труд перевода русским гекзаметром «Илиады» и «Одиссеи» был осуществлен Гнедичем и Жуковским при постоянной заботливой поддержке Уварова, о чем оба переводчика пишут в предисловиях к первым изданиям переведенных ими поэм. Уваров сам 15 лет изучает у Фридриха Грёфе греческий язык и овладевает им в совершенстве. Всё это — только подоснова, необходимая, чтобы принять России свое законное наследие — православие во всей его духовной и культурной полноте. Не псевдоправославное обрядоверие, но, по слову апостола, «премудрость Божию, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей» (1 Кор. 2, 7).
Таков культурный аспект «православия» триединой формулы. Но есть еще и аспект политический. Уваров ставит православие прежде самодержавия. Неслыханная для абсолютизма вольность. Христианство должно ограничивать самовластие монархов. Христианский закон выше закона царского. Уваров был уверен, что культурное православное общество естественно будет ограничивать автократию, давать ей рамку, а, с другой стороны, будет создавать нравственную рамку и для самого себя.
Не случайно в противопоставлении уваровской формулы революционной французской «православие» соответствует «свободе». Истинная свобода без Христа, без веры, без любви к ближнему — невозможна в принципе. Такая свобода — только самообольщение. Французская революция, объявив свободу своим принципом, поработила людей больше, чем любой старый королевский порядок. Человек стал рабом страха, заложником гильотины, пленником безумных идеологий. А за свободу духа пришлось платить жизнью. Уваров был уверен, что глубокая православная образованность — единственное надежное основание для свободы политической и гражданской. Он не противопоставлял православие свободе, но созидал свободу православием.
Самодержавие для Уварова вовсе не являлось синонимом монархического абсолютизма. В своих политических эссе Уваров всегда подчеркивал, что абсолютизм — несовершенная политическая форма. Иногда он называл ее вынужденной, иногда — навязанной. Идеальной формой полагал он конституционную монархию. «Русская система», разработанная Уваровым еще в царствование Александра I, предполагала поступательное движение от абсолютной монархии к «зрелому» парламентскому государству, образцом которого для мыслителя была Великобритания, с ее неписаной конституцией, и Франция после реставрации, с конституционной хартией 1814 г. Как ученый филолог Уваров прекрасно знал, что в греческом языке слово «самодержец» — «автократор» понималось не в смысле «абсолютный монарх», но в смысле независимого, дееспособного, не ограниченного никем субъекта, например, юноши, вышедшего из-под опеки, или государства, не подчиняющегося никакому иному. Фанатичный приверженец неограниченного абсолютизма император Николай Павлович мог вкладывать в понимание второго члена уваровской триады свой смысл и действительно вкладывал его, тем более что в классических языках был он не силен. Уваров знал это, царя не разубеждал, но сам действовал в соответствии с более глубоким и верным пониманием термина. Он знал, что «история есть верховное судилище народов и царей», что «дух времен, подобно грозному Сфинксу, пожирает не постигающих смысла его прорицаний» и что «безрассудно стараться заключить возмужающего юношу в тесные пределы младенческой колыбели».
В конце 1840-х гг. Уваров предает гласности свой спор с корсиканским дворянином, заклятым врагом Наполеона, идеологом неограниченного абсолютизма графом Поццо ди Борго, в котором ставит ему в вину «непреодолимое отвращение к стихии демократической». Свою же приверженность этой демократической стихии он объясняет так: все люди равны перед Богом, все — дети своего Создателя, а потому имеют равное личное достоинство.
Самодержавие Уваров не случайно поставил против французского ugalitu. Здесь опять же, как и в случае с православием и свободой, не противопоставление, но дополнение. Уваров был убежден, что республика, равно демократическая или аристократическая, порождает крайнее неравенство, и в результате — бунт. Монарх же, как наследственный правитель, равно удален от всех своих подданных и равно близок ко всем. Монарх, но только монарх мудрый и богобоязненный, сможет сохранить в народе истинное равенство — равенство перед верховной властью. Природные же способности, происхождение, связи, удача всегда творят неравенство, а неравенство, не сдерживаемое независимым от людей монархом, будет стараться упрочить и умножить себя. Без царя богатые будут становиться еще богаче, бедные — еще беднее; властвующие — еще полновластнее, безвластные — еще безвластнее. Поэтому, убежден был Уваров, только самодержавие монархическое в состоянии обеспечить равенство, столь естественное для христианского государства. Но самодержавие должно контролироваться народом. Ведь монарх может оказаться и не мудрым, может, поработясь греху, потерять страх Божий. В некотором смысле самодержавным, самостоятельным, по представлениям Уварова, должен быть не только монарх, но и каждый гражданин, пользующийся политическими правами. То, что подразумевал Уваров под понятием «самодержавия», было предвосхищением идеи народной монархии.
Третий принцип триады — «народность» остался столь же не понятым, как и первые два. «Под народностью разумелось одно лишь крепостное право», — утверждает в статье «Уваров С.С.» Брокгауз и Ефрон. Уваровскую «народность» окрестили «казенной». Всё это бесконечно далеко от взглядов Уварова. «Народность» — общеромантический принцип начала XIX века. Романтики старались внимательно проявлять то, что присуще их народу, собственную народность, так как искажения чужеродными влияниями могут повредить народной душе, помешать ее естественному взрослению, развитию. Но при этом романтики ясно различали уникальность каждого народа и универсальность мировой культуры. Душа национальная — образование европейское. Это был общий для романтиков принцип, и ему следовал Уваров. Он мечтал развивать правильным европейским образованием душу русского народа и, не покладая сил, трудился над изучением истоков русской культуры, искал их в Индии, у греков, в платонизме. Профессор Михаил Каченовский, считавший все русские письменные источники дотатарского времени — грубой подделкой, высмеивал Уварова за его причисление к русской поэзии древнегреческих лириков. Но Уваров видел культурное и даже языковое преемство между эллинами и русскими, и надеялся, что Россия, обратившись к своим духовным истокам, переживет Ренессанс, обретет собственные культурные основания, совершенные и прочные. Он мечтал видеть русских нацией не менее культурной, но при том и не менее самобытной, чем итальянцы, англичане, немцы, французы. В этом был главный смысл его понятия «народность». Размышляя после смерти Уварова о его деятельности, Грановский писал: «Исключительное и вредное преобладание иностранных идей в деле воспитания уступило место системе, истекшей из глубокого понимания русского народа и его потребностей… Неоспоримые факты доказывают, как быстро двинулась у нас наука в эти семнадцать лет и насколько стала она независимее и самостоятельнее… Умственная связь России с европейской образованностью не была ослаблена; но отношение изменилось к нашей выгоде».
В начале ХХ века, как бы продолжая дело Уварова, к греческому и латинскому языкам в гимназиях начали добавлять санскрит. 1917 год прекратил это национальное культурное строительство и, уничтожив культурный слой общества, превратил русских в никогда до того не существовавших дикарей Михаила Каченовского.
Но у «народности» Уварова были еще и политические задачи. Противопоставляя свое понятие республиканскому французскому, он ставит народность против «братства» — fraternitu. Можно объявить, что все люди братья, но такое родство мало кем будет ощущаться. Намного сильнее ощутимо братство внутри одного народа. Не случайно именно гражданской войне свойственно именоваться братоубийственной. К общечеловеческому братству можно прийти только через братство семейное, родовое, национальное, то есть через «народность». Если бы глубже был усвоен урок уваровской «народности», быть может, смогли взаимными уступками воссоединиться высшие с низшими в России, и не дошли бы мы до безумия многомиллионного братоубийства в ХХ веке. Но уваровская триада не стала официальной идеологией России. Как и сам ее создатель, она была отвергнута, а то, что внешне оставлено от нее, — было изолгано.
Когда-то Пушкин и Уваров были друзьями и соратниками по Арзамасскому братству. Позднее их пути разошлись. Уваров ревновал к славе Пушкина, завидовал его неформальной, необременительной приближенности к Двору, тому, что в обход Уварова сам Царь объявил себя цензором поэта. Пушкин платил Уварову тем же: называл его «большим подлецом», издевался над министром в едких и злых эпиграммах, намекая даже на кражу богачом Уваровым каких-то «казенных дров». Но, в действительности, никто не определил принципы Уварова, его триаду, лучше гениального поэта в знаменитом наброске 1830 года: «Два чувства дивно близки нам…» Самодержавие — самостоянье человека, основанное на народности — любви к родному очагу, к отеческим гробам, — коренится в воле Самого Бога, в истинном православии. Можно ли сказать лучше?
*S.S.Ouvaroff. NonnosvonPanopolis, derDichter. SPb. 1818.
