Зора-Ирина Игнатьевна Калина

Родилась в 1930 году в Данциге (тогда — вольном городе под управлением Лиги Наций), где ее отец был генеральным консулом.

В 1937-м отца Ирины, тогда — министра иностранных дел Белоруссии Игнатия Калину — арестовали по обвинению в шпионаже. Следом за ним как жена «врага народа» была арестована ее мать. Игнатий Калина умер в тюремной больнице до вынесения приговора, поэтому дело против его жены было закрыто, и она вышла на свободу после 11 месяцев в следственной тюрьме.

Январь 1949-го — Ирина, студентка первого курса Московского художественного института, вместе с пятью друзьями арестована по обвинению в антисоветской агитации. Следствие шло в Лефортовской тюрьме.

1950-й — приговор: пять лет исправительно-трудовых работ. Этапирована в Степлаг (Карагандинская область). Все время заключения провела на общих работах (в основном на строительстве города Балхаш). Из-за частого заключения в БУР (барак усиленного режима) за невыполнение нормы работ и нарушения режима получила дистрофию первой степени.

Апрель 1953-го — освобождена по амнистии для заключенных со сроком до пяти лет. Вернулась в Москву.

Работала промышленным дизайнером. Живет в Москве.

Эту шкатулку сделал лагерный художник Лева Премиров. А я лагерным художником не стала, потому что отказалась заниматься доносительством.

Меня арестовали на первом курсе художественного института и в лагере привели к Леве, чтобы он проверил, правда ли я умею рисовать. Так мы и познакомились, а больше не виделись ни разу. Но наши зоны были рядом, и Лева через забор передавал мне записочки, подарки. И эту шкатулку тоже.

Красивая, правда? Внутри он написал монограмму: «Л» — Лева — и «И» — Ирина. И нарисовал золотой локон, как будто прядь моих волос.

Лева очень долго сидел, лет 15. Не знаю, за что (в 1934 году художника Льва Премирова осудили на шесть лет за контрреволюционную деятельность, а перед окончанием срока — еще на десять за «клевету на Советское правительство».— Е. Р. ). У него не было зубов — все выбиты. Большие голубые глаза… И он в меня влюбился, бедненький. Когда освободился, приехал к маме делать мне предложение. Сказал: «Ваша дочь пила воду без сахара. А я бы ей все дал». Но мама ему отказала. И я бы отказала. Я его совсем не любила, хотя наша переписка очень меня поддерживала. Он писал о музыке, литературе, очень образованный был. Перебрасывал письма, представьте себе, метра через три проволоки.

Когда нас ловили, меня сажали в карцер. Начальник режима Лебедев хорошо ко мне относился, но говорил: «Если вы будете переписываться — я вас буду сажать».

— А я буду, — говорю. — Это моя духовная жизнь, я нуждаюсь в этом. Вы понимаете, что такое духовная жизнь?

— Но этот ваш Лева — он же старик!.. — говорит.

Лебедеву я искренне нравилась, все-таки юная… Ему тоже хотелось каких-то отношений, но связь с заключенным — это статья, восемь лет!

И вот посадит меня в карцер, сижу… А он приходит, садится рядом и говорит: «Наверное, если бы вы были на свободе, вы бы со мной и не поздоровались».

…Я была дочерью дипломата. Когда папу арестовали, он работал министром иностранных дел Белоруссии. Забирали его, слава богу, не дома. Он был в командировке в Москве, в служебной квартире. Мама потом пришла туда, видит: в шкафу все лучшие костюмы — он нам их оставил, кресло папино и сигарета недокуренная в пепельнице. Мама упала около этого кресла — и плакала, плакала…

Когда пришли за мамой, я уже понимала, что такое арест, и тоже заплакала. Схватила маму обеими руками за ноги, обняла крепко… Человек, который ее уводил, погладил меня по голове, сказал: «Девочка, не плачь, твоя мама завтра вернется». Я сразу ее отпустила.

Маленькая я думала, что маму забрали ради ее платьев. У нее были очень красивые туалеты. Одно такое черное, бархатное. Под грудью ромб — как бы пряжка, и на груди что-то такое сверкающее… Вот эти платья эмгэбэшники для своих жен и взяли, хотя те их и надеть-то не могли, у мамы талия тонюсенькая была.

Сидела мама всего 11 месяцев, ее выпустили, когда папа погиб. Нам написали, что он умер от холода в тюрьме, но я думаю… я думаю, папа сам себя задушил, чтобы маму освободили.

В 80-е я попросила следователя Якушева показать мне дело папы. Он сказал: «Вот дело. Вы просили — я принес. Но я вас прошу: пожалуйста, не читайте. Если прочтете — вы не сможете больше ни спать, ни есть». И я не стала.

Меня арестовали вместе с друзьями, в КГБ это называлось «группа». Из девочек взяли меня одну. Просто я была дочь врага народа, остальные — нет. В моем деле написано: «Порицала советские законы». На самом деле я сказала: это неправильно, когда в школах мальчики учатся отдельно от девочек. Больше ничего про советские законы в деле нет.

Приговор объявлял начальник тюрьмы. Зачитывал красиво так, официально, с выражением: пять лет исправительно-трудовых работ.

Я была в таком отчаянии! А охранник говорит: «Ой, повезло тебе! Пять лет — это детский срок». Оказывается, в тот год всем давали по 25.

В лагере я плакала только ночью, чтобы не видели. От отчаяния, от того, что оторвана от всего, что любила. Знаете, что страшно? Выброшенность. Из семьи, из Москвы. Ты не знаешь, что с тобой будет, твоя жизнь абсолютно тебе не принадлежит, ты всеми презираемый человек…

Когда Сталин умер, я одна только вышла, у остальных сроки большие были. И когда открыли лагерные ворота… ой, как тяжело! Все женщины закричали, заплакали. И ворота захлопнулись. Такое тяжелое чувство: ты выходишь, а все остаются и кричат…

Когда уже вернулась в Москву, вдруг вызывают в КГБ на Лубянку. Идти я отказалась. Они говорят: «Да мы вам реабилитацию готовим, приходите». — «Ничего мне не нужно, — отвечаю. — Я ничего не хочу».

Потом, когда меня все-таки заставили… ну как это страшно! Идешь — узкий коридор, весь в коврах. Никто, конечно, ничего плохого тебе не делает, но все равно кажется, что никогда больше из этого подъезда не выйдешь.

Знаете, за КГБ большой гастроном есть? Я когда освободилась, иногда так делала. Заходила туда, покупала хлеб. Стояла, жевала, смотрела в окно на Лубянку. Разглядывала молодых и думала: какие они счастливые! Ничего-то они не пережили и не видели. И еще думала: какая же я счастливая! Ведь могла и не вернуться.

Хотя знаете… Я иногда завидую тем, кто через это не прошел.