СюжетыОбщество

Постнаука. Выпуск#3

Проект «Новой газеты» и сайта postnauka.ru

Этот материал вышел в номере № 110 от 28 сентября 2012
Читать
Выпуск#3. О социологии игрушек и маргинальности, об отношении к истории среднестатистического американца и россиянина, о том, за что нужно любить математику и об эволюции галактик
Изображение
Изображение

В конце 60-х Ирвинг Гофман, один из создателей микросоциологии, вел семинар в Университете Манчестера. Он подошел к окну аудитории и указал на играющих детей. Дети совершали сложные манипуляции, используя две машинки, несколько фигурок, отдаленно напоминавших человеческие, один совок и множество подручных предметов, найденных неподалеку. Гофман детально проанализировал обмены игрушками, ролевые структуры коммуникации, разные типы «сцепок» между игровыми и неигровыми действиями. «Все, что он тогда говорил, — вспоминает участник семинара Род Уотсон, — нужно было немедленно опубликовать!» Закончил лектор загадочной фразой: «Когда мы поймем связь между действиями ребенка, игровым объектом и границами того воображаемого мира, в котором они существуют, мы поймем природу социального взаимодействия». Увы, призыв Гофмана остался неуслышанным.

Инструмент или символ?

Сегодня интерес к игрушкам в социальных науках связан с двумя исследовательскими мотивами: психологическим и культурологическим. Для психолога-марксиста игрушка — это «орудие освоения социального опыта» и «инструмент социализации». Для культуролога она — проекция смысловых кодов и социальных отношений, «символ эпохи» и «объективация представлений о детстве». Два этих языка описаний предлагают два разных способа осмысления игрушки. Психологов прежде всего интересуют вопросы психического развития, опосредованного игровыми действиями: чему учат ребенка те или иные игрушки? что такое развивающие игры? какие игрушки следует давать ребенку, а какие не следует? Неслучайно Н.К. Крупская одной из первых стала писать о том, с какими игрушками должен играть советский ребенок, «предвосхитив» тем самым многие достижения отечественной психологической науки. Такой способ мышления об игровых объектах по сей день продолжает жить, например, в культурно-исторической теории деятельности. Рупором этого подхода (изначально зародившегося в советской психологии) сейчас выступает журнал «Mind, Culture and Activity».

Работ по дешифровке культурных кодов игрушек не меньше. В их основе лежит иная исследовательская метафора: «игрушка как символ». Исследователи культуры стремятся разглядеть предельно абстрактное в предельно конкретном: стиль эпохи — в кукольных нарядах, структуру сообществ — в игровых наборах, мужские и женские роли — в культурных запретах («Зачем тебе автомат? Ты же девочка!»). Культурологов больше занимает, почему те или иные вещи становятся предметом для игр, как в них воплощается социальное неравенство, а заодно — ожидания, нормы, ценности и т.п.

Две эти логики столь сильны, что социологи, как правило, примыкают к одному из лагерей или пытаются совместить их теоретические наработки (такова, например, «имплицитная педагогика игрушек» Пьера Бурдье). Однако здесь-то и начинаются проблемы! Что ускользает из поля зрения исследователей, если игрушка для них — это только инструмент социализации или пассивный отпечаток культуры?

Изображение

Микросоциология коляски

Приведу пример. Как-то мы с коллегами оказались в израильском кибуце, где большинство игрушек были общими. Одна такая игрушка особенно привлекла наше внимание. Это была детская коляска, сделанная в форме автомобиля, со всеми необходимыми атрибутами (включая руль и педали). Единственное, что в ней было от коляски, — ручка; то есть матери оставалось только толкать коляску, ребенок же сам должен был выбирать направление, вращая руль. Психологи немедленно увидели в этой коляске инструмент воспитания ответственности, любители поговорить о политической культуре — метафору социальной демократии. Но вскоре выяснилось, что руль у коляски не соединен с колесами. «Так у детей формируется базовое недоверие к миру», — подвели итог психологи. «Так проявляется кризис социалистической культуры», — согласились культурологи.

Что осталось за скобками двух этих взаимодополняющих объяснений, так это свойства игрушки как конкретного материального объекта в конкретной ситуации взаимодействия. Как игрушка «работает»? Какие формы взаимодействия поддерживает, а какие — блокирует? Что происходит при поломке игрового объекта? Как игрушки управляют нашим вниманием и воображением? Игрушка как материальный объект в ситуации здесь-и-сейчас — предмет специального интереса микросоциологии. Еще в 1967 году социолог Дональд Болл, представитель школы символического интеракционизма, написал статью «К социологии игрушек: неодушевленные объекты, социализация и демография кукольного мира». Он попытался сформулировать микросоциологический подход к игрушкам с акцентом на ситуацию взаимодействия и материальность игрового объекта. Однако Болл не сумел создать по-настоящему убедительную и работающую исследовательскую схему: материальность игрушки все время ускользала от внимания, растворялась в ситуации игры. Следующий шаг в этом направлении социологи сделали уже в конце ХХ века.

Значение vs. Сценарий

Чтобы последовать за ними, нам понадобится провести одно важное теоретическое различение: между смыслами, приписанными объектам (ascriptions), и вписанными в них смыслами (inscriptions). Первые — суть значения вещей, их культурные коды. С игрушками связано множество культурных значений: фигурка космонавта с надписью «СССР» на скафандре — это и символ ушедшей эпохи, и символ былого величия исчезнувшей страны, и символ неудержимого научного прогресса. Какое именно значение приписывается этой материальной фигурке и какое «прочитывается» ребенком — предмет интереса исследователей культуры. Микросоциолога интересуют inscriptions: вписанные в материальный объект сценарии его использования. На курок игрушечного пистолета (по сценарию) нужно нажимать, руль — крутить. В один и тот же объект может быть вписано несколько сценариев. Мы «прочитываем» их нерефлексивно, так же как открываем дверь, садимся на стул или заводим автомобиль. Любой используемый в коммуникации материальный объект можно анализировать в терминах предлагаемых им сценариев. Именно так предлагает анализировать мир вещей социолог и семиотик Мадлен Акриш.

Совокупность inscriptions любой игрушки представляет собой набор действий, которые с ней по сценарию следует (prescription) или не следует (restriction) совершать. В коляске-автомобиле «следует» сидеть, вращать руль, имитировать звук работы двигателя и скрип тормозов. «Не следует»: наряжать кукол, разводить костер или танцевать.

В силу того, что сценарии обращения с игрушечными объектами зачастую чрезвычайно близки сценариям обращения с их прототипами, возникают ситуации «переноса». Так, в мае 2009 года, после нескольких случаев стрельбы в немецких школах, устроенной учащимися, бундестаг начал обсуждать возможность законодательного запрещения пейнтбола.

Один из разработчиков законопроекта, депутат от социал-демократической партии Дитер Вифельшпюц обосновывает свое предложение ссылками на минимальные изменения «стрельбы по живым людям» при переносе из игровой ситуации: «Пейнтбол имитирует убийство человека с применением огнестрельного оружия. Эту игру следует запретить!» С ним согласны и многие комментаторы в российской блогосфере: «Пейнтбол и ему подобные игры приучают к насилию, так как делают его банальным»; «Во время игры в пейнтбол мишенями служат люди, и в этом заключается проблема. Потому что можно заиграться, может возникнуть желание перенести игру в жизнь». Стоит заметить, что в этом случае пейнтбол рассматривается не как переключение некоторого насильственного действия в игровое, а скорее как генеральная репетиция. Сама возможность такого переноса кроется в сходстве двух наборов inscriptions: сценария огнестрельного оружия и сценария пейнтбольного маркера.

Сценарий vs. Афорданс

Если inscriptions — это действия, которые по сценарию следует совершать с игровым объектом, то affordance — действия, которые с ним потенциально можно совершить. К примеру, игрушечную лопатку можно использовать не только по сценарию, в песочнице — она с легкостью становится трамплином для игрушечного автомобиля, оружием, позволяющим дать сдачи обидчику, или открывалкой для пива (правда, в последнем случае она уже не является игрушкой, поскольку встраивается в иной тип коммуникации). Одна из теорем микросоциологии: у материальных игрушек «мера возможности» всегда больше «меры сообразности» — игрушка позволяет сделать с собой больше предусмотренного сценарием. (Это не так в случае компьютерных игр, где сценарий и афорданс практически совпадают.) Однако соотношение двух этих показателей различается от игрушки к игрушке: например, конструктор «Лего», из которого сложно собрать что-то непредусмотренное инструкцией, сильно отличается от советских конструкторов, представляющих собой набор деталей и их гаек. Своего рода «формулой» игрушки является отношение двух этих показателей: сценарных и потенциально допустимых действий.

Очень условно можно разделить игрушки по типу взаимодействия с ними на три класса. Первый — «игрушка-оснастка» (equipment): например, водяной пистолет довольно жестко задает ситуацию (фрейм) игры благодаря тому, что в него уже вписан некоторый набор символических кодов. Но игрушка-оснастка не обязательно технически сложна, ее материальный аспект менее значим, чем символический. Ребенок может играть в больницу, повязав на рукав красную тряпку, и играющим будет понятно, что он — доктор. Но красная тряпка как «игрушка-оснастка» встроена в ситуацию данной игры, в другой ситуации ее смысл радикально изменится. Второй класс игрушек — «игрушка-сеттинг» (setting), т.е. непосредственная физическая «среда» игровой коммуникации. Пример — песочница или бассейн (дети играют в песочнице или в бассейне, а не с песочницей или с бассейном). Материальность игрового объекта здесь более значима. Третий класс игрушек — «игрушка-актант» (actant), которая выступает не столько средством, сколько партнером по взаимодействию. Пример — кукла, которую девочка может воспитывать, кормить печеньем и укладывать спать.

Игрушки-актанты, «замещающие» людей, обладают особым положением в социальном мире. Прошлой зимой в России возникла новая форма политического протеста — так называемые наномитинги. Протестующие выставили на главной площади Барнаула (и нескольких других городов) два десятка игрушек, вооруженных оппозиционными лозунгами. Однако заявка на проведение игрушечного митинга была отклонена. Как заявил представитель барнаульской администрации Андрей Ляпунов: «У городской власти нет никакой возможности согласовать данное мероприятие, так как участниками митинга по закону могут быть только граждане России. Как вы понимаете, игрушки, особенно импортные, — не только не являются гражданами России, но и не являются людьми. Отсюда ни игрушки, ни, например, флаги, ни посуда или бытовая техника, предметы одежды не могут быть участниками митинга». Впрочем, это не помешало представителям местного МВД объявить наномитинг «несанкционированным публичным мероприятием» («либо пикетом, либо собранием»), проведенным с использованием «новых технологий».

Здесь тот же пример «переноса», как и в случае с запретом пейнтбола, но объектом переноса становится не игрушка-оснастка, а игрушка-актант.

От социологии игрушек — к социологии вещей

Наибольший интерес для микросоциолога представляет игра со сломанной игрушкой. Потому что поломка — яркий пример пересмотра границы между сценарными и допустимыми действиями. Сломанная машинка становится лодочкой, сломанный арбалет — луком, сломанный домик — гаражом. Ребенок переписывает сценарий, создавая новый набор inscriptions на базе новых — появившихся после физической поломки объекта — афордансов. Впрочем, почему только ребенок? Социология игрушек принципиально не различает детей и взрослых.

Именно поэтому основной тренд развития социологии игрушек в последние годы связан с таким стремительно «раскрутившимся» направлением, как социология вещей (Б. Латур, Дж. Ло, М. Калон). Сторонники объект-центричного подхода предлагают видеть в игрушке не «продолжение ситуации», а самостоятельное действующее лицо. И тогда игра девочки с куклой — это полноценное социальное взаимодействие, а наномитинг — полноценное политическое событие.

postnauka.ru/video/3422

Изображение

Светлана БАНЬКОВСКАЯ Кандидат философских наук, профессор кафедры анализа социальных институтов факультета социологии НИУ ВШЭ

В обыденном языке термин «маргинальность» несет, как правило, негативные коннотации, поскольку отсылает к понятию «эксклюзии» — недостаточного участия или полной выключенности из какого бы то ни было вида социальных институтов — экономических, политических, культурных, соседской общины, религиозной.

«Обыденная» социология (генетически взаимосвязанная со здравым смыслом) предполагает, что маргиналы — это явление, которое свидетельствует о каких-то болезнях общества, требующих корректирующего вмешательства. В классической социологии «маргинальность» имеет значение, принципиально отличное от обыденного смысла. Такое определение восходит к понятию чужака, введенного в оборот социологической теории в начале XX века немецким социологом Георгом Зиммелем. В свою очередь, само понятие чужака имеет в своем основании философскую категорию «инакости» и понятие «другого». Зиммель рассуждал о «чужаке» как о человеке, соединяющем в себе близость и удаленность в отношении к социальной группе. Он называл чужаком того, кто физически находится в группе, но не принадлежит ей изначально; тот, кто не разделяет историю, биографию этой группы; кто на более или менее продолжительное время остановился у этой группы «в гостях».

Такое присутствие маргинала как инородного тела имеет огромное функциональное значение для социальной группы. Во-первых, благодаря чужакам группа получает возможность определить, чем она не является, кто такие «мы» и что к «нам» не относится. Во-вторых, маргинал всегда обладает определенной дистанцией по отношению к группе и потому может претендовать на объективное отношение к ней. Зачастую чужаки — это те, кого предпочитают в качестве третейских судей. Чужак, иными словами, обладает относительной, прежде всего — пространственной — свободой от группы и всегда волен ее покинуть.

Изображение

Основываясь на таком представлении одновременности пространственной близости и удаленности чужака, последователь Зиммеля, американский классик социологии Роберт Парк ввел термин — «маргинальный человек». И если Зиммель не сосредоточивается на происхождении чужака и его способах формирования, то Парк видит чужака не просто в ситуации свободы от данной конкретной границы группы, а помещает его между границ различных групп и говорит о нем как о человеке, который несет в себе конфликт столкновения различных групп, различных культур, различных обществ.

Важно отметить, что этот конфликт не является психологическим, чем-то сродни когнитивному диссонансу или чувству обделенности. Конфликт осознается как принадлежность к двум и более культурам, которые между собой несовместимы, и нет возможности идентифицировать себя целиком и полностью ни с одной из них. Маргинал обречен самим своим происхождением к осцилированию между различными социальными и культурными формами, особенностью его действий становится нарастающая их неопределенность и непредсказуемость, неоднозначно гарантированное следование общим нормам и правилам. Парк, безусловно, считает маргинальный тип личности гораздо более цивилизованным, развитым типом, более мобильным, нежели монокультурные типы личностей.

Рефлексивность в отношении собственной идентичности означает большую свободу выбора среди равновозможных альтернатив и увеличение разнообразия стилей жизни.

Оборотная сторона свободы маргинала и весь драматизм его ситуации проявляется в том, что британский социолог Гидденс называет «existential isolation»: это не столько отчуждение индивидов друг от друга, сколько их изоляция от «моральных ресурсов», предоставляемых конкретной группой и являющихся критериями выбора. В случае рефлексирующего маргинала (излюбленный в литературе тип «изгнанника» — exile) это, скорее, самоизоляция, нежелание приспосабливаться и ассимилироваться, стремление «оставаться вне уютного мира, населенного «своими». Двойственность маргинала заключается в том, что он, освобождаясь от привязанности к составляющим его идентичность коллективностям, остается зависимым от их определенности: если будет утрачена форма и конкретность этих коллективностей, то утратит смысл определение идентичности маргинала. Маргиналы при этом, утратив всякие опознавательные знаки в виде границ, между которыми они себя помещают, превращаются просто в толпу.

postnauka.ru/faq/4124

Изображение

Ирина САВЕЛЬЕВА Доктор исторических наук, директор ИГИТИ, профессор кафедры истории идей и методологии исторической науки факультета истории ВШЭ.

История как научное знание — это только часть знания о прошлом. Кроме науки знание о прошлом формируется в самых разных сферах. Есть философское знание о прошлом, объясняющее устройство социального мира, интерпретирующее процессы развития и трансформации общества. Есть религиозное знание о прошлом, и исторические знания религиозного человека иные, в первую очередь — знания о библейском прошлом. Как показывают, например, данные опроса ABC News PrimeTime 2004 года, более 60% американцев воспринимают как абсолютно достоверные ветхозаветные мифы о сотворении мира за шесть дней, о Ное и потопе, о бегстве евреев из Египта под водительством Моисея по дну Красного моря. Огромный компендиум знаний о прошлом заключается в искусстве. Мы очень многие вещи «знаем» именно из художественных произведений. Например, как выглядит Иисус Христос или Понтий Пилат «в белом плаще с кровавым подбоем». Есть обыденное знание о семейном или групповом прошлом. Существует идеологическое знание о прошлом, и любая идеологическая система конструирует собственное прошлое, свои «хорошие» и «плохие» времена.

Изображение

Вплоть до XIX века история в значении знания не специфицировалась как знание о прошлом. Такой смысл укореняется только к концу XIX столетия. Провести грань между настоящим и прошлым очень трудно, и проблема различения прошлого и настоящего остается предметом дискуссий по сей день. Эти дискуссии вертятся вокруг двух взаимосвязанных вопросов, над которыми размышляли еще Аристотель и Августин: чем отличается прошлое от настоящего и где проходит граница между ними. Но в самом общем виде: социальное прошлое — это то, что не похоже на настоящее. Конечно, граница будет подвижной, в зависимости от того, чем именно мы занимаемся: искусством, политикой или экономикой. Если вы занимаетесь политической историей России, понятно, водоразделом между прошлым и настоящим станет рубеж 1990-х. До того люди жили иначе, думали иначе, действовали иначе, система экономики, политической власти, быт — все было другое.

об идее для книги

Идея книги «Социальные представления о прошлом, или Знают ли американцы историю» (2008) нам с Андреем Полетаевым* пришла в голову совершенно случайно. Я сидела весной в Париже, готовила для семинара доклад о формировании массовых представлений о прошлом. Андрей предложил прислать мне какую-нибудь американскую статистику о том, что американцы знают про историю. Он залез в данные Гэллапа, Харриса, ему стало интересно, он докопал их до конца, и осенью 2005 года мы начали монографию про американцев и закончили ее к концу зимы. В этой книге главное — материалы, собранные по опросам общественного мнения (ведь специальных опросов по знанию истории очень мало и приходилось выискивать отдельные вопросы буквально по одному-два в опросах на самые разные темы), их осмысление и обработка. Мы использовали результаты нескольких специальных обследований, проводившихся в 1990-е годы, а также несколько сотен отдельных вопросов, включавшихся в американские социологические обследования преимущественно в последние 15 лет.

Оказалось, что некоторые базовые исторические факты известны 75–80% американцев (а по отдельным вопросам эта цифра может доходить до 90% и более). Второй уровень — «нормальные» знания, которыми обладает порядка 60–65% американцев. Третий уровень — более специальные знания, которые есть примерно у 25–35% американцев. Наконец, серьезными историческими познаниями обладает 5–10%.

Мы пришли к выводу и постарались его аргументировать, что картина прошлого в американском массовом сознании является весьма устойчивой. На протяжении 15 лет в ответах возникал примерно один и тот же набор процессов, событий и личностей. Конечно, относительная важность тех или иных элементов этого набора в некоторых случаях меняется: недавним событиям часто придается статус более важных; самые яркие примеры — крушение коммунизма и 11 сентября 2001 года.

об американской версии истории

В процессе анализа данных мы не раз обращали внимание на тот факт, что некий минимум исторических сведений (имен, событий, фраз, слоганов) с детства закладывается в сознание американца, и его причастность к родине неотделима от знания «краткого курса» ее истории. Сколько бы «ненужных сведений» ни содержали школьные программы, обучение построено таким образом, что «в остатке» оказывается именно то, что должен знать «хороший гражданин». Презумпция гражданственности состоит в том, что надо любить Америку, а чтобы любить Америку, необходимо знать ее историю. Призыв «знать историю» предполагает, в свою очередь, что надо не только помнить и ценить определенные факты из прошлого, но и активизировать эти знания: посещать музеи и памятные места, участвовать в ритуалах.

Сквозь опросы удалось разглядеть не только образ прошлого, но и образ 100-процентного американца. Какой он? Оптимист, морализатор, демократ, знаток географии и медицины, поклонник техники, в меру культурный человек, не обремененный чувством исторической вины, но наделенный сознанием исторической миссии своей страны. И одним из научных результатов нашего исследования стало конструирование образа среднеамериканского гражданина с помощью модели его исторического сознания.

о том, знают ли американцы историю

Особенно поразило то, что американцы показывают знания не только политической истории, они, как оказалось, знают всякую историю: искусства, права, науки и техники. Например, весьма впечатляющим выглядит список упоминаемых американцами специалистов в области медицины — в нем фигурируют действительно выдающиеся врачи и исследователи, вплоть до английского микробиолога Александра Флеминга, открывшего в 1929 году первый антибиотик — пенициллин, и Йонаса Солка — американского врача и микробиолога, изобретателя вакцины от полиомиелита. Я вроде бы не «простой обыватель», но о них раньше не знала или давно забыла.

По опросам, проводившимся в России, когда просили назвать самых великих музыкантов, на первом месте оказывался П.И. Чайковский, что понятно, а на втором — Алла Пугачева, что очень обидно, потому что у американцев даже Фрэнк Синатра занимает только 10-е место, то есть у них все правильно: Бах, Моцарт, Шопен, Чайковский, Гершвин выше, чем Синатра. Синатра попадает в десятку. Но все же это Синатра, а не Пугачева.

Есть много вопросов по истории, на которых на самом деле проверяются ценности. Например: «Если вы считаете, что Америка преуспела в истории, то благодаря чему?» И дальше люди называют: свобода слова, равенство возможностей, в последние два десятилетия — терпимость к другим людям, народам, расам. И корреляция между ценностями и историческими событиями, которым респонденты придают значение, просматривается.

В знаниях по истории выражается уровень правового сознания. Мы знаем, что оно у американцев высокое, и, видимо, поэтому они знают, когда был принят закон, разрешающий аборты, или поправка к Конституции США, предоставляющая право голоса женщинам. И среди самых важных законов называют закон о гражданских правах.

Замечу, что нам не пришлось преодолевать завышенные ожидания в отношении того, что может или должен знать рядовой, а на самом деле «усредненный» американец, поскольку мы уже прежде сталкивались с отдельными подобными опросами, проводившимися в разных странах.

В то же время мы не предвидели и особых оснований для оптимизма, но действительность превзошла ожидания. Оказалось, что довольно скудные точечные сведения о знаниях истории американцами, содержащиеся в материалах опросов, позволяют тем не менее сконструировать стереоскопическую картину, проявляющую и познавательный, и ценностный, и гражданский, и религиозный факторы формирования «образа прошлого» в массовом сознании.

_

  • Андрей Владимирович Полетаев (1952 —2010) — доктор экономических наук, историк, специалист по социологии знания, истории идей, экономической истории нового и новейшего времени.

postnauka.ru/talks/2978

Авторы кейс-стади по математике рассказывают об образовании, красоте и о предмете, без которого невозможно понять книгу природы

— До 1990 года, когда мы уехали в Америку, мы много писали для журнала «Квант» (С.Т. возглавлял отдел математики «Кванта» в конце 1980-х). Многие из наших статей были использованы при работе над книгой. В США мы тоже часто выступаем с докладами перед студентами и школьниками. В какой-то момент мы решили, что пришла пора записать наши любимые сюжеты.

Кстати, в Америке (и других западных странах) в последнее время появилось много новых форм работы с талантливыми школьниками и студентами. Олимпиады, летние математические лагеря, математические кружки (термин «mathematical circle», кажется, вошел в обиход), летние исследовательские программы для студентов (Research Experience for Undergraduates, REU) и т.д. Кое-что является продолжением советских и восточно-европейских традиций, что неудивительно: большое количество математиков из нашего региона живут и работают на Западе.

— В аннотации к книге написано, что все ее сюжеты объединяет математическая красота. Однако большинство людей, учивших в школе или вузе математику, считают ее, скорее, неизбежным злом. Может ли зло быть прекрасным?

Изображение

Объяснить, что такое красота, невозможно, но можно привести примеры. Скажем, теорема Кантора о том, что точек на отрезке больше, чем натуральных чисел (хотя и тех и других — бесконечно много). Идея доказательства проста и элегантна. Каждой точке отрезка можно дать «имя», бесконечное слово из двух букв — «Л» и «П». Делается это так. Разделим отрезок пополам. Если точка лежит в левой половине — ее имя начинается с «Л», а если в правой — с «П». Возьмем тот из двух отрезков половинной длины, который содержит нашу точку, и снова разделим его пополам. Так мы определим вторую букву имени нашей точки. И так далее. Предположим теперь, что точек столько же, сколько натуральных чисел. Тогда мы можем составить список: в первой строке — имя первой точки, во второй — имя второй, и т.д. А теперь прочтем этот список по диагонали, меняя все буквы на противоположные: «П» на «Л» и «Л» на «П». Получилось новое слово, которого не было в нашем списке: ведь его первая буква отличается от первой буквы первого слова в списке, вторая буква — от второй буквы второго слова в списке, и так далее. Значит, список был неполным и все точки невозможно пересчитать.

Если этот пример показался вам слишком сложным, можно привести много других. Например, вот красивая задача для «младших школьников». Население Соединенных Штатов — около 300 миллионов. Почему на карте США масштаба 1:1 000 000 не помещается 300 человек?

— Наверняка есть и красивые математические решения прикладных задач.

— Архимед красиво решил прикладную задачу уничтожения римских кораблей, осаждавших Сиракузы. Он использовал оптическое свойство параболы: пучок лучей, параллельный оси, фокусируется в одной точке (лучи света от солнца параллельны). Мы не знаем, действительно ли Архимед сжег римский флот (эксперименты показывают, что это практически осуществимо), но идея красивая. Между прочим, эта идея используется в «Гиперболоиде инженера Гарина», только название — ошибочное.

Еще один пример. Оригами представляется чистым искусством, которое, однако, имеет серьезные практические приложения. Например, так называемый Miura fold может использоваться в конструкции солнечных батарей космических аппаратов.

Таких примеров очень много, и то, что сегодня кажется чисто теоретической математикой, завтра может оказаться вполне прикладной.

— Насколько можно и насколько нужно донести то, чем занимается современная математика, до более или менее широкой аудитории?

— В целом общество абсолютно не представляет, чем занимаются математики. Это – печальное положение дел, которое необходимо исправлять. Цитируя Галилея: «Книга природы написана на языке математики, без помощи которой невозможно понять в ней ни одного слова». Это так же верно сегодня, как и 400 лет назад.

postnauka.ru/books/1017

Эволюция галактик

Изображение

Есть два основных направления изучения того, как сформировался и эволюционирует окружающий нас мир звездных островов — галактик, в одной из которых мы живем. Первое — это исследование состава галактик. Возьмем самое очевидное. Звезды рождаются из газа, поэтому со временем количество газа в галактиках становится меньше, а звезд — больше. Этот процесс необратим. Сейчас в среднем в галактиках такого типа, как наша Галактика, всего несколько процентов массы приходится на газ, а остальное — на звезды и на так называемую темную материю. По относительным массам звезд и газа, а также по их химическому составу можно судить о том, какой эволюционный путь прошла та или иная галактика.

Существует второй путь, более оригинальный. Наблюдая далекие объекты, астрономы имеют возможность заглядывать в глубокое прошлое. Поскольку электромагнитные волны имеют ограниченную скорость (300 000 км/сек), для нас объекты на небе выглядят такими, какими они были в момент излучения того света, который дошел до Земли. Сравнительно близкие галактики, например Туманность Андромеды, находятся на расстоянии нескольких миллионов световых лет. Миллионы лет для галактик — это ничтожная величина, они практически не меняются за это время. Но если мы наблюдаем очень далекие галактики, то ситуация иная. Мы можем видеть галактики на миллиарды лет в прошлом. Рекордно далекая галактика, найденная, кстати, совсем недавно, видна такой, какой она была всего 200–300 миллионов лет после начала своего формирования, или спустя всего полмиллиарда лет после начала расширения Вселенной, в то время как современный возраст галактик, за редким исключением, превышает 10 миллиардов лет. Сравнивая близкие галактики с далекими, мы видим, как меняется весь мир галактик, вся Вселенная. Оказалось, что галактики-младенцы содержат большое количество газа и молодых звезд, и многие из них еще не пришли в спокойное, стационарное состояние.

Галактики медленно изменяются. Со временем уменьшается количество газа, все реже рождаются в них звезды. Но эта эволюция происходит с разной скоростью. Некоторые из галактик давно полностью сформировались, и сейчас представляют собой медленно стареющие звездные системы. Но многие галактики сохранили свою активность, потому что они более экономно расходовали газ. К таким относится, например, наша собственная Галактика.

Параллельно со старением галактик идет процесс увеличения количества тяжелых химических элементов в звездах и газе, потому что практически все атомы тяжелее гелия, в том числе и те, из которых состоим мы с вами, — возникают в недрах звезд.

Важно то, что галактики эволюционируют не как изолированные объекты. На галактики может падать межгалактический газ. Они могут сталкиваться между собой, сливаться, поглощать друг друга, менять свою структуру.

Пожалуй, наиболее важное открытие последних десятилетий заключается в том, что существует предел возраста наблюдаемых галактик: большая часть из них начала формироваться примерно в одну эпоху, около 13,5 млрд лет назад. Значит, было такое время, когда ни галактик, ни звезд природа просто не знала. В невообразимо далеком будущем звезды также перестанут существовать.

Начало жизни каждой галактики — это бурное рождение первого поколения звезд из газа в гравитационном поле темной материи. За 1-2 млрд лет рождается большая часть звезд, которые вообще будут существовать в данной галактике. На этом этапе формируются газо-звездные диски галактик, а чуть позднее в массивных галактиках на короткое (по галактическим меркам) время вспыхивают активные ядра. Следующий этап эволюции — это медленное «взросление», но оно не всегда происходит плавно и может сопровождаться резкими изменениями свойств галактик благодаря различным нестационарным процессам, связанным, например, с мощной вспышкой активности ядра, со сближением с соседними галактиками или с их поглощением.

Новая техника наблюдений и новые крупные телескопы, развитие компьютерных методов обработки наблюдений и численного моделирования — все это расширило наши представления о галактиках, но не уменьшило, а скорее, увеличило количество проблем, требующих решения. К примеру, еще нет четкого понимания физической картины рождения галактик, и можно лишь предполагать, по каким причинам эволюция галактик пошла разными путями. Нет ясности и в вопросе о том, как сформировались сверхмассивные черные дыры в динамическом центре галактик, или, например, почему за миллиарды лет спиральные галактики так и не потеряли свою спиральную структуру. Этими проблемами сейчас активно занимаются исследователи звездных островов.

postnauka.ru/video/252

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow