Леонид Ярмольник — актер перекрестка: эпох — советской и нынешней, жанров — комедии и драмы, профессий — лицедейство и продюсерство… В общем, все как в песне Макаревича «Перекресток семи дорог — жизнь моя», которую пел стареющий рок-музыкант Алик в исполнении Ярмольника в одной из комедий конца 1990-х.
Как совмещаются эти на первый взгляд «вещи несовместные»?
— Лицедейство — занятие подневольное, сегодня не только режиссер, но прежде всего продюсер диктует фильму свои законы, отчасти определяет кастинг. Внутри вас не конфликтуют полярные профессии?
—Конечно, прежде всего я артист, какой уж — не мне судить. Но требования, которые профессия предъявляет, знакомы не понаслышке. Меня научили заниматься профессией влюбленно и ответственно. А не оттого, что ничего другого не умеешь делать. Хочется тратить жизнь на то, во что веришь. Обидно расходовать время на просмотр бессмысленного кино, спектакля. Волей-неволей сравниваю то, что вижу сегодня, с театральными событиями, на которых воспитывался, — «дистанции огромного размера». Дело не только в легкомысленности самого подхода к искусству, но в потребительском отношении, варварском незнании истории театра, кино. Вот отчего все приходят в восторг от пустышек, мелочей. Иные масштабы. Будто не было первооткрывателей, которые обнаруживали новые территории, разбирались в существе профессии до мелочей. Мне повезло — общался, работал с замечательными артистами: Евстигнеевым, Ульяновым, Гриценко, Яковлевым. Мой учитель — легендарный педагог Юрий Васильевич Катин-Ярцев. Потом были Гундарева, Райкин, Богатырев, Высоцкий, Филатов… Может, поэтому многое из существующего сегодня кажется суррогатным, неглубоким, несерьезным. Актер в силу профессии — существо, влюбленное в себя, но когда это превращается в самолюбование — грустное зрелище. Сериальные актеры выглядят статистами из «застекольных шоу».
— У актеров серьезных вроде бы и возможность выбора есть, но и предложения какие-то «лилипутские».
—Проблема не столько в материале, сколько в отсутствии общего языка… Чаще всего не устраивает подход к работе.
— Но есть же разные режиссеры, среди них — кропотливые, ищущие. Как я понимаю, в связи с дефицитом серьезных ролей вы и начали продвигать интересные вам проекты. Такие как «Барак» Огородникова, «Мой сводный брат Франкенштейн» или «Стиляги» Тодоровского.
—Здесь важна наша многолетняя дружба с Валерой Тодоровским, понимание общих профессиональных задач, близость вкусов. Начиная с «…Франкенштейна», работали вместе. Хотелось, чтобы Валера, которого считаю одним из талантливейших режиссеров, максимально реализовался. Мое продюсерство начиналось лишь тогда, когда никто другой не брался. Если нравился сценарий и люди, мечтающие его делать, я находил деньги. И ни разу не ошибся. Это не значит, что наши работы были финансово успешными.
— Да, самый показательный случай со «Стилягами», которые, казалось, стопроцентно должны были окупиться и стать народным фильмом.
— И стали, посмотрите на телевизионные рейтинги. Но у нас в стране не важно, какого качества проект. Не соблюден естественный закон: если работа хорошая, она должна кроме морального удовлетворения вернуть потраченные средства, хотя бы для того, чтобы вложить их в следующий проект. У нас цепочка разорвана: без «единого билета» заработанные фильмом деньги исчезают в безразмерном кармане кинотеатров и прокатчиков. Кинотеатры проверить нельзя — страна большая.
— И все же, что определяет решение заняться поиском средств?
—Был замечательный режиссер Валера Огородников, который придумал светлый фильм о кромешной послевоенной эпохе «Барак». Начали снимать, кончились деньги — проект закрылся. Удалось заинтересовать этой киноисторией Анатолия Григорьевича Лысенко, благодаря ему фильм был завершен.
— Значит, при кажущемся противоречии ваших интересов, все связано. Как популярный актер можете «работать лицом», вам легче разговаривать с начальниками, с бизнес-элитой.
—Разговаривать-то легко, открыть могу любую дверь. Но после «здрасьте» наступает момент, когда ты должен аргументировать твое предложение.
— А так как наше кино не окупается, все сложнее убеждать на него тратиться.
—Конечно. Но отправляясь в путь, надеешься, что произойдет чудо и все окупится!
— И в нынешних условиях продолжаете надеяться?
—Сегодня оправдать себя может фильм на основе отличного сценария, требующий маленького бюджета. Зрелищное кино себя не оправдает. Фильм должен стоить не больше $2 миллионов. Если тратишь $3 миллиона — в прокате, чтобы окупиться, нужно собрать семь.
— Хорошо, вот следующая «вилка». Художник, как заведено, страдающий, рефлексирующий творец. А вы, как представляется, человек успешный, у вас бизнес, медицинская клиника, шампанское «Абрау-Дюрсо»…
—Другой бы на моем месте уже обиделся. Я никакой не бизнесмен, что-то не там и не то вы вычитали. Что касается «Дюрсо», поддерживаю Бориса Титова в идее возрождения достойного отечественного бренда шампанского. Клиника была 10 лет назад — мы с Андреем Макаревичем, Александром Иншаковым тогда создали первую клинику с современнейшими технологиями. Никто из нас ничего не заработал, мы ее продали, вернув затраченное. Вот мой единственный в жизни бизнес-опыт.
— Большим характерным актерам, таким как Леонов, Евстигнеев, Миронов, всегда было тесно в рамках, отведенных жанром. Ищете?
— Ничего я не ищу — это превратное мнение. Вы никогда не задумывались, почему у Алексея Германа все главные роли играли комедийные артисты? Не существует разграничений по жанру. Комедийные артисты, на мой взгляд, талантливей драматических. Есть непререкаемый авторитет в истории кинематографа — Чарли Чаплин. Но и в трагедии его трудно превзойти. Умеющие рассмешить, знают, отчего люди плачут. Это объясняет выбор артистов, которые снимались у Германа: Никулин, Миронов, Быков…
— Вот мы и подошли к главному. Как вы восприняли предложение Алексея Германа сыграть трагическую роль Руматы Эсторского?
—Сначала страшно удивился. Потом подумал, что это для меня удивительно, но не для него. Он искал персонаж, который бы перевернул привычное представление. Клоун, тот, что сродни шекспировским шутам, в своей сути — трагическая фигура. Поэтому как может быть тесно в рамках жанра! Просто сейчас комедии нет.
— Есть, но лучше бы их не было.
—Потому что делаются вне лучших традиций отечественного, мирового кино. Востребованы три составляющие кадра: задница, морда и торт — но это не комедия.
— Что же произошло? У нас же была высокая традиция комического с самого рождения российского кино, в советские времена ее укоренила режиссерская тройка: Рязанов–Данелия–Гайдай. Может, жизнь комедии как-то связана с самоощущением общества?
—Мы же видим, что произошло с ТВ. Все закатано в асфальт: интеллект, юмор, искусство. Процесс этот практически необратим, зрителя превращают в серых мышей. Всех погубил желтый дьявол, не какой-то мистериальный, а мелкий, местечковый. Честно признаюсь, у меня были попытки снимать кино. Пока не получилось… Была длинная история с «Камерой обскура» Набокова, другие идеи… Получится — буду искать возможность организовать кинопроизводство, нет — не буду. Если не удается осуществить заветное, честнее — не делать. Хотя бы из уважения к людям, которые тебя любят и ценят. Работать, чтобы мелькать, — не мой гардероб. Этому учился у моих старших коллег, прежде всего у Олега Ивановича Янковского. Он по 77 раз мучительно отмеривал, надо ли сниматься.
— Вернемся к «Арканарской резне». Более десяти лет жизни. Безусловно, в этом продолжительном опыте что-то приобрели, а может, что-то и потеряли?
—Да ничего я не потерял. Напротив, Герман, возможно, спас меня от большого количества работ, в которых не надо было сниматься. Артист остается артистом, ему хочется работать. Десять раз отказываешься, на одиннадцатый начинаешь себя есть: «Надо же что-то делать. Скоро уже и предлагать ничего не станут». И вездесущая лажа тебя найдет. Герман — не страница, огромная часть жизни. Дело даже не в том — какое это кино. Я знаю, кто такой Герман, благодарен судьбе, что познакомился, работал с ним, продолжаю работать. Он странен, уникален. Как в любом большом художнике, в нем есть вещи, которые понять невозможно. Но это «непостижимое» и работает на достижение ему одному видимой цели. Когда он добивается своего, осознаешь: все эти странности, завихрения и позволяют ему делать то, чего никто до него не делал.
— Да, сегодня более чем удивительно, когда днями выстраивается кадр, записывается одна (!) реплика.
—Мало кто помнит, что Чарли Чаплин был абсолютно несносен. Его ненавидели и коллеги (хотя льстили и зависели от него), и даже семья. На экране — полная противоположность: он излучает трогательную беззащитность и любовь. Подобные люди — инопланетяне. Восторгаясь тем, что видишь, забываешь об обратной стороне экрана, где они свою энергию накапливают. Герман научил многому, прежде всего современному способу передачи мысли и эмоции на расстоянии. У него иначе существуют артисты, которые, по сути, снимаются в документальном кино. Высший пилотаж в профессии. Он вынимает из человека привычную суть, заставляя дышать в ином ритме. Он мгновенно видит, когда начинаешь играть, — и подозревает, что и другие увидят. Он никогда не обманывает себя и не хочет обмануть зрителя. Вот почему у него очень трудно работать.
— Тяжкий груз — бескомпромиссность. Слышала про ваши ссоры чуть не до драки, обиды, бойкоты. А в итоге Алексей Юрьевич сказал мне, что вы с ним «в одной сцепке».
—Да ведь ссорились всегда не из-за чепухи, а по существу. Это были принципиальные вопросы, тупиковые споры. Потом что-то получается, высвечивается… и ты понимаешь, что только так и нужно. После подобного опыта трудно делать что-то вполноги. Вот в чем проблема. Да и предлагают в основном анекдоты. Где нужно «прикидываться», «изображать». Где надеешься на обман и обаяние, чтобы оправдать текст, удержать внимание.
— Но вы помогаете осуществиться и проектам, в которых не планировали ничего играть, как с анимационным фильмом Георгия Данелии «Кин-дза-дза».
—С Данелией отдельная история. Мы живем в таком особенном государстве, где человек, становясь старше или заболев, оказывается этой стране неинтересен. Начиная от зрителей, заканчивая чиновниками, коллегами и даже друзьями. Как-то неправильно нас воспитали. Сидит внутри земляная неблагодарность.
— Но эта неблагодарность — толика общего варварства. Точно так же люди относятся и к собственным родителям, и к детям.
—Георгий Николаевич —человек, для которого я готов сделать все в благодарность за то, что он создал меня и несколько поколений людей, понимающих, что такое настоящее кино. Что такое настоящая любовь. Ему много лет, он не самый здоровый человек. Но точно знаю: единственное, что держит его на земле, — работа. Поэтому надо сделать все возможное, чтобы осуществилась его мечта, — сделать кино. Я предложил взяться за проект моим друзьям-продюсерам Константину Эрнсту и Сергею Сельянову. Разговор занял минут 15. Мы решили «сообразить на троих», поняв, сколько нужно денег. За «машиной» производства следит Сергей Сельянов.
— Надеемся в феврале увидеть картину. Вопрос, окупится ли она?
—Думаю, да. По форме и техническому оснащению она делается вровень с лучшими американскими и японскими аналогами. С точки зрения художественности это превосходно. Это Данелия!
— У актера, независимо от пола, есть ощущение отставания от поезда, на котором в разных вагонах от него уезжают несыгранные: Ромео, потом Чацкий, Гамлет…
—Гамлета никогда не хотел играть. Может, оттого, что в свое время видел Гамлетов Смоктуновского, Высоцкого. Они сделали, на мой взгляд, максимум из того, что представляю об этой роли. В Театре на Таганке, когда Владимир Высоцкий уезжал, я играл Керенского в «10 днях…», понимая, до какой степени бессмысленно играть за артиста, которого боготворишь. Невольно начинаешь копировать рисунок роли. В свое время мечтал играть Хлестакова. Меня не утвердил Гайдай… за что потом был ему благодарен, потому что фильм «Инкогнито из Петербурга» не получился. Мной не интересовался и Сережа Газаров, делавший «Ревизора»… Потом наступило время, когда понял, что Хлестакова проехал. Сейчас проезжаю еще одну роль из заветных. Я уже старше Короля Лира.
— Можно ли на театре быть старше Лира?
—По пьесе ему 40 лет. В этом вся штука: он не маразматик, выживший из ума, а сильная натура. Это история грандиозного разочарования.
— Актуальная тема. Но можно мечту осуществить в виде продюсерского проекта и сыграть в нем сокровенную роль. Найти бы еще режиссера…
—В этом и загвоздка. Проект начинается с режиссера, столь же страстно желающего ставить Шекспира, который на все времена. А играть костюмированную историческую вещь не интересно. Там каждое слово — лыко в строку сегодняшнему времени. Ничего не изменилось в отношениях людей. Я верю Хлестакову, когда ему 20. Тогда все глупости, странности, завороты — оправданы возрастом. Тот же Лир, если это трагедия нестарого и потому раздражительного, но сильного человека — рвет душу на части.
— Насколько ветры перемен до вас долетают?
—Стараюсь по мере возможностей абстрагироваться от общественно-политической жизни. От бесконечных баррикад и думских бдений, лояльных и альтернативных движений. Все это запудривание мозгов. Яркий пример международного стыда — история с Pussy Riot. Мне отвратительны и сама группа, и церковь, и властные структуры, которые все это спровоцировали. До какого же плинтуса нам нужно было скатиться, чтобы увязнуть в этой нечистоплотной истории.А главное: эта история — лакмус, «справка», подтверждающая факт хронического нездоровья страны.
Ближе к финалу «Арканарской резни» есть эпизод… После переворота посланца небес Румату просят дать оружие местным борцам с темными силами. Но он медлит: пройдет время, и эти борцы превратятся в таких же властолюбивых феодалов. Появятся новые рабы, все пойдет по-прежнему…
