Раньше было как? Бабушка Люба Парагульгова, проснувшись много раньше рассвета, лежала в своей узкой сиротской кроватке — и ждала, ждала… Вот и время молитвы подошло — да какая уж тут молитва. Сын на работу собирается, невестка шуршит, готовит что-то. Младшим на учебу пора. «Лежала вот так — и терпела. Не молилась вовремя».

Благо освободилась соседняя комната — и Люба уговорила сына ее туда отселить. В узеньком помещении — постель, столетний сундук, умывальник (с язычком еще, который надо толкать ладонью, чтобы вода лилась) да старая китайская швейная машинка, на которой Люба строчит себе халат для больницы. Вот и все добро. Да и что ей, старухе, еще надо? Кота завела. Главное, молится вовремя.

Жалко, что могут выселить — Парагульговы, считай, самозахватом комнаты заняли. Парагульговы живут в МКП — «месте компактного проживания» беженцев. В Кантышево, это недалеко от Назрани. Эта семья, если проследить ее историю, приняла на себя все муки, какие судьбой были отпущены Ингушетии. Кто-то погиб во время депортации в 1944 году, кого-то убила чеченская кампания. Другие сгинули во время осетино-ингушского конфликта.

В эти дни обе республики, Ингушетия и Северная Осетия, поминают жертв тех страшных ноябрьских дней 1992 года. Самое подлое, что может быть сейчас по отношению к великим народам обеих республик, — это приводить хладнокровную хронологию тех событий. Не стану этого делать. Скажу так: в первых числах ноября 1992 года в разных поселках приграничного Пригородного района Республики Северная Осетия сцепились два народа, исторически на этих землях проживавшие. С обеих сторон было пролито много безвинной крови, с обеих сторон были заложники. Российские миротворцы тоже не во всем вели себя безупречно, очевидно, не до конца понимая ту историческую функцию, какую делегировала им Родина.

И вот итог: 483 погибших (378 ингушей и 105 осетинов), больше двухсот человек пропавших без вести с обеих сторон. 4000 разрушенных домовладений. Многоязыкие поселки Пригородного надолго обезлюдели — ингуши ушли из Осетии. Семьдесят тысяч человек. Самое страшное следствие: между двумя вспыльчивыми, честолюбивыми, бескомпромиссными народами установилась многолетняя вражда. Такая горячая, испепеляющая ненависть, какая возможна только между близкими, какую к чужакам не питают, поскольку ненависть, как и любовь, — ужасно дорогое чувство, и его не станешь тратить на кого попало.

Стоит, наверное, рассказать о том, как устроился быт людей, оставивших свои дома.

Поначалу беженцам вместе со статусом вынужденных переселенцев выдавали вагоны шесть на девять. Деревянные, а потом, когда стало понятно, что все это надолго, уже и железные, с печным отоплением. Целый завод в Ингушетии на это работал. Почему-то вагоны люди красили преимущественно в синий цвет, и вот Ингушетия зацвела этими синяками.

Потом стали строить уже и МКП барачного типа. В таком как раз бабушка Люба живет. Это длинный ангар из легких панелей, не рассчитанный, конечно, на проблему длиной в 20 лет. Здесь еще Анну Политковскую принимали, и рассказы тогда были примерно те же, что и сейчас.

Внутри барака по-казенному чисто. На стенах — огнетушители и гирлянды из пластиковых розочек. Наверное, я думаю, недавно какое-нибудь начальство приезжало. Казарменную симметрию нарушают только два мешка картошки, купленные впрок (потом дороже будет).

Туалет и душевая у них на улице. Зимой, бывает, и замерзают.

Таких МКП всего по республике осталось 21. И в вагонах люди тоже по-прежнему живут, хоть это, конечно, и всероссийский позор. Уж с какого только конца не решали эту проблему. Выделяли новые участки на ингушской территории, выдавали компенсации за разрушенное. Но многие люди ингушской земли не хотят, а хотят на родовые пепелища в Пригородный. Да и суммы, выделенные на восстановление, быстро проедались.

Сейчас политика ингушского руководства такова, чтобы оставшихся переселенцев, а таких больше сотни семей, растолкать по съемным квартирам. И пусть там живут, пока не подберется другое решение. На съем квартиры республика выделяет примерно 5 тысяч рублей в месяц, трехкомнатные хоромы на такие деньги не снимешь. И искать жилье надо самостоятельно.

Население из вагонов уверено, что таким образом их проблему пытаются не решить, а просто слить. В ответ Якуб Патиев, министр по делам национальностей Ингушетии, упрекает переселенцев в том, что они «подсели на гуманитарную иглу».

— Ну не может здоровый взрослый мужик двадцать лет жить в вагончике — и ничего с этим не делать! — говорит министр.

Он знает, что говорит, сам 7 лет жил в вагончике в МКП «Майский». Но правда и другое. Безволие многих ингушей проистекает от беспросветной, серой нищеты, которая, как болото, затягивает в себя с каждым годом все глубже и глубже. Парализуя всякую волю.

Добавьте сюда еще и условия фактической гражданской войны, в каких республика прожила долгие годы (да и до сих пор месяца не проходит, чтобы кого-то не убили, не похитили). Вспомните про необходимость вновь и вновь доказывать государству в лице его больниц, паспортных столов, отделов соцзащиты и т.д. свое право на даруемые куцые блага. Не забудьте про традицию благодарить всякую сошку. И ответьте на вопрос: при этих исходных данных многим бы из нас хватило сил, воли, здоровья, чтобы выбраться из беженского вагона?

Хотя, конечно, печальная годовщина в качестве основной высвечивает совсем другую проблему — то самое возвращение к пепелищам. Своя земля, свои могилы — огромная духовная ценность для ингуша. Все это священно, и у многих все это осталось в Осетии. Но процесс возвращения постоянно наталкивается на человеческий фактор. Люди еще побаиваются друг друга. Воображают себе всякое, и только когда на деле сталкиваются с соседями — успокаиваются. Мне буквально вчера по такому поводу сказали: «Не так страшен черт».

Нельзя сказать, что вернувшихся в Осетию ингушей нет. Как заверили меня в осетинском Миннаце, проблему с вынужденными переселенцами вообще можно считать решенной на 90%. И все же когда я смотрела в зияющие темные окна ингушских домов в поселке Карца на окраине Владикавказа, у меня сложилось несколько иное впечатление. И дело здесь не только в отсутствии средств.

Чтобы охарактеризовать нынешние осетино-ингушские отношения, я вам приведу свой личный пример.

Между Назранью и Владикавказом — около тридцати км. Смешное расстояние. Где-то между городами, в селении Чермен, стоит так называемый Черменский блокпост, отсекающий одну республику от другой. И вот когда мне надо попасть из Владикавказа в Назрань (или наоборот), я, как правило, беру машину до поста. Доехав, перехожу его пешком, и с другой стороны границы пересаживаюсь в другую машину. Не стану отрицать: есть таксисты, которые согласились бы ехать «насквозь». Но их еще поискать надо, и потом они берут надбавку — не столько «за храбрость», сколько за то, что на посту «всю душу перевернут». И даже если ничего не найдут, все равно часто приходится платить.

Как вам кажется, способствует ли существование этой границы укреплению дружбы между двумя отдельно взятыми народами? Ответственные лица часто оправдывают необходимость поста соображениями безопасности. Но мне все это кажется лукавством, т.к. набивший оскомину терроризм, затаившийся в лесах Ингушетии, когда ему надо, всегда проходит мимо границы. Колючей проволоки между республиками нет, и претензии за теракты всем нам не ингушскому народу надо предъявлять. А совсем другим людям. И если бы спросили меня, я бы вообще слово «граница» в контексте внутрикавказских отношений запретила. Всякий раз, как на Кавказе доходит дело до границ, — неминуемо льется кровь. А раз так, то отчего бы федеральной, так сказать, власти не пресечь новый разгорающийся территориальный спор на Кавказе?* Или имеющиеся горячие точки уже недостаточно горячи?

_

• В начале осени глава Республики Чечня Кадыров обозначил претензии на существенную часть Республики Ингушетия, подчеркнув, что намерен решить вопрос до Нового года. Реакции федеральных властей на это заявление не последовало.