В Центральном доме литераторов вспоминали поэта, сценаристафильмов «Иваново детство», «Застава Ильича», «Я шагаю по Москве»… Вдохновитель вечера — друг Геннадия Шпаликова, режиссер Сергей Соловьев и студенты его вгиковской мастерской. Третьекурсники.

Перед началом в фойе духовой оркестр играл марши и вальсы сороковых, возвращая в атмосферу детства будущей звезды ВГИКа Гены Шпаликова, сына военного инженера, курсанта Суворовского училища. Родившегося в «славном» 37-м году в далеком карельском городе Сегеже, куда его отца отправили строить Сегежский целлюлозно-бумажный комбинат.

Сижу по соседству с драматургом Натальей Борисовной Рязанцевой («Долгие проводы», «Крылья», «Чужие письма»), первой женой Шпаликова. Пока идет подготовка к действу, разговариваем. Все пытаюсь уяснить: в чем секрет этого негромкого, но, безусловно, солирующего «голоса» шестидесятых? Не плесневеют ни его диалоги, ни стихи, и интонация слышится сегодняшней, щемящей. Особенно в устах мальчиков и девочек — жителей другого, нынешнего века. В зале аншлаг — столько молодых лиц. Удивительно. Тут же друзья поэта, откликнувшиеся на зов Соловьева. Юсов, Хржановский, Абдрашитов, Финн, Смирнов, Ибрагимбеков, Хейфец, Стеблов… Смотрю на них и вспоминаю шпаликовское: «Ровесники друга выносят,/Суровость на лицах храня…»

«Во ВГИКе он по-военному шаркал ножкой, — улыбается Рязанцева, — а в то же время обожал мистифицировать. Врал постоянно. Точней сочинял, жутко правдоподобно выдумывая себе биографию. То на Нобелевскую премию его выдвинули, то ВНР он въезжал на танках… хорошо знал Трюффо… был внебрачным сыном Сталина…

В это время на сцене в ретро-платьях, френчах и великоватых пиджаках кружились, замирали у стендов с газетами, поджидали друг друга, ссорились и мирились, сосчитывали последнюю мелочь, пытались сдать бутылки или книжки и выпить крымского вина — юные шестидесятники. «Кто-то сказал, — повернулась ко мне Наталья Борисовна, — что шестидесятые с их воздухом свободы на самом деле Гена выдумал. Он и сам был из первых классических шестидесятников. Старался на ощупь почувствовать время».

Сценическое действо — россыпь из стихов, писем, песен и кинофрагментов на фоне рисунков Михаила Ромадина — складывалось в прихотливый узор… не биографии, театрализованного эссе. В центре сцены в сдвинутой на лоб кепке сидел сам «поэт», перебирал струны гитары. Он и пел, как поют поэты, «впевая» в слово ритм и смысл. Откладывал гитару, брал со стола скрипку, чтобы сама музыка ностальгировала и скучала по истекшему времени. В поэта перевоплотился Сергей Рыженко. Сережа. Рыжий. Участник групп «Машина времени» и ДДТ, «Браво» и «Вежливый отказ». Сам, между прочим, сочиняющий музыку и стихи. То, как он пел и как молчал, было очень уместно и правильно.

Мы сидели скучали/У зеленой воды,/Птиц домашних качали/Патриарши пруды./День был светлый и свежий,/Людям нравилось жить./Я был весел и вежлив,/Я хотел рассмешить.

В этом случившемся театрализованном «эссе» витал дух многих правдивых рассказов и тающих на глазах легенд.

Про то, как сочинился сценарий, а потом и главная песня фильма «Я шагаю по Москве». Из ничего, из ниоткуда. Просто шла под дождем босая девочка… Просто «после дождя пахнет цветами и листьями. И все очень хорошо». И прохожие в этом фильме с умытыми улицами друг другу не чужие. И дыхание у этого кино живое, сбивчивое. Как бег смятенного наголо постриженного жениха Стеблова в смятой белой рубашке.

Или про то, как родилась песня родом из войны. А ведь ему в 1941-м было всего четыре года: как же сумел «малыш» расслышать и «записать» «Рио-Риту»? По словам Петра Тодоровского, такую песню мог написать только переживший войну.

Про то, как бесприютный поэт писал стихи на бланках телеграмм. Специально ходил на почту.

Как сочинил одно из лучших своих стихотворений «Квазимодо» за 15 минут. Кажется, на спор…

Как велел генералам КГБ благодарить Савинкова за то, что живы.

Как умел ловить и наблюдать следы божественного присутствия в хлопотливом мире.

Наталья Рязанцева рассказывает мне, как они ссорились и мирились в Гаграх в плохоньком номере под самой крышей гостиницы «Гагрипши». Деньги кончились, чтобы заработать сочиняли рекламу и песни для кафе. «Над Гагарами снова дожди, дожди…» Тогда даже казалось, что долго проживут вместе.

Любимая, все мостовые,/Все площади тебе принадлежат,/Все милиционеры постовые/У ног твоих, любимая, лежат./Они лежат цветами голубыми/На городском, на тающем снегу./Любимая, я никакой любимой/Сказать об этом больше не смогу.

Его тексты для кино, созданные вроде бы из случайных штрихов, многоточий, акварельных разводов, незначительных как легкий сквозняк фраз — чистый и импрессионизм. Но в них есть каллиграфически выписанная правда отношений.

Шпаликов был ключевой фигурой кинематографа 60-х. Без него не было бы первых и таких важных открытий — Хуциева, Тарковского, Данелии. Без него не состоялись бы эстетические и социальные прорывы — фильмы Андрея Хржановского «Жил-был Козявин» и «Стеклянная гармоника». Между прочим, за «Стеклянную гармонику» Хржановского «сослали» на Балтийский флот, а первый вариант фильма показательно изрубили, как капусту, на студийном дворе. История «ковровой бомбежки» и мытарств главного фильма поколения «Застава Ильича» многажды описана.

Не думаю, чтобы он был диссидентом, воинствующим оппозиционером. Но как самый обычный гений, умел писать и дышать, не задумываясь над тем, как «правильно», соответствует ли это «руководящей и направляющей линии». Его мучали поправками, заставляли корежить сценарии. Виктор Некрасов, с которым он дружил, вспоминал, как Шпаликов метался, повторяя: «Не хочу быть рабом, я не хочу быть рабом!» Понятно, что довольно скоро он стал отверженным. Ни один его сценарий не хотели ставить. Его вычеркнули. Прежде всего за нежелание меняться, застаиваться вместе с «безвременьем».

Из дневника Шпаликова: «Еще раньше у меня бывали вот такие дни, такой пустоты, неприкаянности, но это проходило. Вот уже, наверно, месяц я живу так, и это не проходит… Я не вижу никакого выхода, я совершенно пуст, работа не доставляет мне радости уже около двух лет, я беспрерывно пью, и теперь это стало уже нормой поведения — мне некуда деваться».

Он сам зажигал лампочки эпохи, и когда она на глазах пожухла, помрачнела, скукожилась от заморозков, решил «остаться в шестидесятых».

1 ноября 1974 года он ушел из жизни.

Поэтам следует печаль,/А жизни следует разлука./Меня погладит по плечам/Строка твоя рукою друга.

«Гена был всеобщим любимцем, — говорит Сергей Соловьев, — но главное — все мы дышали воздухом, озоном, который он создавал. Он был автором облака, в котором я до сих пор ощущаю себя нормальным человеком». И кажется, в этот момент весь зал Дома литераторов находился внутри этого облака, забыв, что за окном — снова «заморозки».

P.S.Родной город Шпаликова Сегеж известен местными зонами. В «лучезарные» шестидесятые зэки здесь строили целлюлозно-бумажный комбинат. Сегодня здесь в колонии №7 отбывает свой срок Михаил Ходорковский.