Шпаликова, как многих рано ушедших русских гениев, любят не только за то, что он сделал (этого многие его поклонники просто не знают — все ли они читали «Девочку Надю» или «Прыг-скок, обвалился потолок»?), но и за то, чего не сделал. Многие вспоминают его бредущим по коридорам «Мосфильма» со стоном: «Не могу-у-у! Я с ними не могууу!». Наступило время, в которое Шпаликов не встроился. Большинство нашло ниши, а он не перековался. Это не подвиг — больше скажу, некоторые по-настоящему состоялись именно в семидесятые, именно благодаря их гнусности и беспросветности. Скажем, Наталья Рязанцева — первая жена Шпаликова и, думается, его идеальный собеседник — лучшие свои вещи написала в это безвоздушное время. И Тарковский говорил о себе: «Я — рыба глубоководная». А Шпаликов — если уж продолжать ихтиологические сравнения — рыба летучая.

Он вовсе не был легким человеком, ибо легкость почти всегда предполагает поверхностность. Он отлично понимал те тайные пружины, благодаря которым вертится жизнь и выстраиваются отношения. Он не комедиограф по природе своей — нет, он строгий исследователь тонких, почти неуловимых вещей, знаток деталей, враз переключающих жизнь и настроение в другой регистр. Вот прошла девушка с собакой — и жизнь возможна, вот прошел мужчина и посмотрел с неутолимой злобой неудачника, да еще трамвай проехал — и всё, уже невозможна. Шпаликовский сценарий «Заставы Ильича» — вероятно, лучшего фильма шестидесятых наряду с «Рублевым», совсем другим, даже и противоположным, — изумительная летопись таких переходов, к которым человек на переломе эпохи, судьбы и возраста особенно внимателен. Шпаликов так приглядывается к мелочам именно потому, что пытается в них прочитать намек: в мире царит полная неопределенность, никто не знает, куда все повернет. Это и прекрасно, и ужасно. Он поэт этой неопределенности, летописец таких времен. А когда все забетонировалось, дышать нечем. Тогда в его прозе появляется новый герой — нашел он его все-таки! — фанатик, человек оголтелой социальной прямоты. Может быть, спасение в нем. Но и этот фанатик обречен погибнуть в новой среде, об этом — «Девочка Надя» с главной и самой страшной метафорой, с огромной мусорной кучей, которую никак нельзя разобрать. Только сжечь.

Где уж дальше было жить с такими мыслями.

О Шпаликове часто говорят как о прелестном, но невыносимом раздолбае — и это тоже глупость, потому что кино — искусство железной дисциплины, посекундной высчитанности, здесь нет места произволу, импрессионизм тут возникает не из безумной прихоти певца, а из точнейшего сведения намеков, словечек, красочек. Раздолбай не снял бы «Долгую счастливую жизнь» — единственный его фильм, в котором, однако, сразу заявлена собственная манера; и что всего интересней — несмотря на все цитаты и оммажи (самый заметный — баржа в финале, привет Виго), это манера собственная, личная, ничуть не хуциевская и не данелиевская. Вот про Довлатова говорят (Ефимов, кажется), что его главная тема — раздражение, Чехова называют певцом брезгливости, а Шпаликов — гениальный летописец неловкости. Ситуаций, в основе которых — стилистическое несоответствие, несбывшееся обещание, утренний стыд. Вот этот сюжет, которого в русском кино так мало именно по причине его трудноуловимости (зато очень много в прозе Тургенева): увлекся, наобещал, поверили, надо отказываться, невыносимо стыдно. И ведь отказываешься не только от красавицы, которая сдуру к тебе прибежала вместе с тепло укутанной смешной дочерью, — отказываешься от всего сразу, от долгой счастливой жизни вообще. Ее никогда теперь не будет. Что-то будет, и даже вполне приличное, а долгой счастливой жизни — нет. Это и есть тема Шпаликова: всё пообещало — и бросило. То ли мы не потянули, то ли мир оказался мало приспособлен к счастью. Теперь ужасно неловко. Ведь все мы неплохие люди, и так поверили, так купились. А теперь нам придется жить несчастливую жизнь — тоже, конечно, лучше, чем ничего, но противно, противно.

Шпаликов умер от того, что неловко стало жить. Этим чувством были пронизаны все его последние тексты. Невозможность вписаться и встроиться в безвоздушное и бездушное пространство — вот за что мы так любим Шпаликова, помимо написанного им. И чем дальше встраиваемся — тем больше любим.

Не вешаться же.

Бывает все на свете хорошо —

В чем дело, сразу не поймешь, —

А просто летний дождь прошел,

Нормальный летний дождь.

Мелькнет в толпе знакомое лицо,

Веселые глаза,

А в них бежит Садовое кольцо,

А в них блестит Садовое кольцо

И летняя гроза.

А я иду, шагаю по Москве,

И я пройти еще смогу Соленый Тихий океан

И тундру, и тайгу.

Над лодкой белый парус распущу,

Пока не знаю, с кем,

Но если я по дому загрущу,

Под снегом я фиалку отыщу

И вспомню о Москве.

Ах, утону я в Западной Двине

Или погибну как-нибудь иначе.

Страна не пожалеет обо мне.

Но обо мне товарищи заплачут.

Они меня на кладбище снесут,

Простят долги и старые обиды.

Я отменяю воинский салют,

Не надо мне гражданской панихиды.

Не будет утром траурных газет,

Подписчики по мне не зарыдают,

Прости-прощай, Центральный комитет,

Ах, гимна надо мною не сыграют.

Я никогда не ездил на слоне,

Имел в любви большие неудачи,

Страна не пожалеет обо мне,

Но обо мне товарищи заплачут.

Жила с сумасшедшим поэтом,

Отпитым давно и отпетым.

И то никого не касалось,

Что девочке горем казалось.

О нежная та безнадежность,

Когда все так просто и сложно,

Когда за самой простотою —

Несчастья верста за верстою.

Несчастья? Какие несчастья —

То было обычное счастье,

Но счастье и тем непривычно,

Что выглядит очень обычно.

И рвано и полуголодно,

И солнечно или холодно,

Когда разрывалось на части

То самое славное счастье.

То самое славное время,

Когда мы не с теми — а с теми,

Когда по дороге потерей

Еще потеряться не верим.

А кто потерялся — им легче,

Они все далече, далече.

Мы поехали за город,

А за городом дожди.

А за городом заборы,

За заборами — вожди.

Там трава немятая,

Дышится легко.

Там конфеты мятные,

Птичье молоко.

За семью заборами,

За семью запорами

Там конфеты мятные,

Птичье молоко.

* * *

На меня надвигается

По реке битый лед.

На реке навигация,

На реке пароход.

Пароход белый-беленький,

Дым над красной трубой.

Мы по палубе бегали -

Целовались с тобой.

Пахнет палуба клевером,

Хорошо, как в лесу.

И бумажка наклеена

У тебя на носу.

Ах ты, палуба, палуба,

Ты меня раскачай,

Ты печаль мою, палуба,

Расколи о причал.

Поэтам следует печаль,

А жизни следует разлука.

Меня погладит по плечам

Строка твоя рукою друга.

И одиночество войдет

Приемлемым, небезутешным,

Оно как бы полком потешным

Со мной по городу пройдет.

Не говорить по вечерам

О чем-то непервостепенном —

Товарищами хвастать нам,

От суеты уединенным.

Никто из нас не Карамзин —

А был ли он, а было ль это —

Пруды и девушки вблизи

И благосклонные поэты.

Никогда не думал, что такая

Может быть тоска на белом свете.

К. Симонов1

Солнце бьет из всех расщелин,

Прерывая грустный рассказ

О том, что в середине недели

Вдруг приходит тоска.

Распускаешь невольно нюни,

Настроение нечем крыть,

Очень понятны строчки Бунина2,

Что в этом случае нужно пить.

Но насчет водки, поймите,

Я совершеннейший нелюбитель.

Еще, как на горе, весенние месяцы,

В крови обязательное брожение.

А что если взять и… повеситься,

Так, под настроение.

Или, вспомнив девчонку в столице,

Веселые искры глаз

Согласно весне и апрелю влюбиться

В нее второй раз?

Плохо одному в зимнюю стужу,

До омерзения скучно в расплавленный зной,

Но, оказалось, гораздо хуже

Бывает тоска весной.