Глухой Бетховен для слепого общества
Белорусский «Свободный театр» вывел на улицы слепых музыкантов
Место слепого музыканта — в книжке Короленко. Или в подземном переходе с гармошкой и с шапкой у ног. Или — на минском заводе «Светоприбор», где на ощупь собирают розетки и выключатели. Но никак не в белорусской консерватории. Там слепых не допускают даже к прослушиванию.
Еще никому из незрячих не удавалось даже дойти до приемной комиссии: они выверяют каждый шаг своего маршрута, потому что город не приспособлен для инвалидов, и прежде чем куда-то отправиться, звонят и уточняют: а можно? В приемной комиссии белорусской консерватории по телефону им вежливо отвечают: не тратьте время, у нас вон зрячих музыкантов девать некуда!
Но этим летом двум слепым девушкам все-таки удалось прийти на прослушивание — не в здание консерватории, но на ее ступеньки. Не к преподавателям, а к прохожим. Ребята из «Свободного театра» притащили на ступеньки пианино. Незрячие девушки средь бела дня на ступеньках консерватории играли Бетховена. Прохожие останавливались и слушали. Виктория Колчина, которая все это придумала, раздавала им листовки собственного изготовления, где объясняла, что она хотела этим сказать. Когда пришел ОМОН, Вика подошла к директору «Свободного театра» Наталье Коляде и сказала: «Наташа, попроси их, пожалуйста, — пусть не трогают слепых!» Коляда прекрасно понимала: для слепых музыкантов выйти из мира теней в мир, где живут зрячие, — это уже сильный стресс. Играть Бетховена на улице — второй стресс. Ну а если их еще и заберет ОМОН… Наталья подошла к омоновцам и рассказала, что здесь происходит. Они смущенно потоптались, послушали Бетховена и ушли.
В тот же день по городу прошли поэты. Они останавливались в людных местах Минска и читали стихи. Поэты-нонконформисты — зрячие, но в современной Беларуси они тоже находятся в резервации. И читать стихи в центре города перед стихийной аудиторией — для них первый опыт. Сама Наталья Коляда уверяет: это не социальный, а маркетинговый проект «Разбуди город». Уже два года «Свободный театр» не только выступает на лучших мировых и подпольных белорусских сценах, но и ведет занятия с театральной студией «Фортинбрас». Студия существует тоже подпольно, занятия — в заброшенном доме. Туда и приходят преподаватели. Сама Наталья преподает маркетинг. А сценическую речь преподает ее отец, профессор Андрей Коляда. Он — лучший в Беларуси специалист по сценической речи. Много лет преподавал в Белорусской академии искусств, заведовал кафедрой, издавал книги и методические пособия. В прошлом году профессора Коляду уволили со словами: «Вы — позор академии, а ваша дочь — позор страны!»
Когда ребята из «Свободного театра» создавали студию «Фортинбрас», у них была идея создать «универсального художника» (в Америке это называется universal artist): он сможет писать, играть, ставить, продюсировать, продвигать свои проекты, то есть создавать завершенный цикл. Режиссер всех спектаклей «Свободного театра» Владимир Щербань преподает режиссуру и актерское мастерство. Художественный руководитель «Свободного театра» Николай Халезин — драматургию. Преподаватели хореографии, вокала, сценографии приезжают из Нью-Йоркского университета, из британского театра Royal Court, из Швейцарии, и все они работают по своим узким специальностям. Причем все студенты «Фортинбраса» не имели никакого отношения к театру — математики, физики, нанотехнологи. Через два года после начала работы студии из 32 человек осталось шесть. И это они решили разбудить город.
Задача была — найти тему, которая не обсуждалась в белорусском обществе. Полгода студенты предлагали идеи. И потом все делали самостоятельно. Виктория Биран провела 24 часа в инвалидной коляске и сняла за эти сутки фильм. Оказалось, что Минск чрезвычайно враждебен к инвалидам-колясочникам. Слепых музыкантов искали через Общество слепых и личные контакты. Личные контакты оказались надежнее.
— Все эти люди находятся в резервации, — объясняет Наталья Коляда. — Когда выезжаешь за границу, попадаешь в совершенно другой мир. Когда мы приехали в Швецию на гастроли, нас привели в кафе и предупредили: «Обслуживание займет немного больше времени, чем обычно, потому что сегодня тут работают официанты с синдромом Дауна».
Листовки с информацией об акции «Разбуди город» раздавали всем прохожим. Люди удивленно говорили: «Неужели это происходит в Беларуси?» И удивлялись: «Как это может быть, чтобы слепых не принимали в консерваторию?» Найти деньги — это тоже было проблемой студентов. Но оказалось, что бюджет — нулевой. Все участвовали в акциях бесплатно. Вот только Виктория Колчина купила за свои деньги два букета цветов для незрячих девушек-пианисток. Кстати, они не называют себя слепыми. Только — незрячими. Как и глухие, которые называют себя неслышащими. Слова «слепой», «глухой» звучат как приговор. А «незрячий», «неслышащий» — как отрицание, протест, бунтарство.
И все-таки зачем актерам, пусть и универсальным, маркетинг? Наталья Коляда объясняет это так:
— Мир перешел из информационного в концептуальный век. И единственная возможность общества выживать — синтез. То есть соединение нескольких несоединимых на первый взгляд направлений помогает выжить и решить проблемы. Мы живем на необычной территории, на которой ничего не анализируется и не синтезируется. И я подумала, что если взять принципы маркетинга, соединить их с людьми с ограниченными возможностями и выйти на новые группы людей, которые никогда об этом не слышали, то каждый получит то, что нужно. Или хотя бы начнет получать. Новые целевые аудитории узнают, что существует такая проблема (а целевая аудитория — неотъемлемая составляющая маркетинга) как ущемление прав незрячих. А те, кто страдает от этого, смогут привлечь внимание и спровоцировать решение своей проблемы. Они с нашей помощью продвигают свои проблемы («продвижение» — тоже неотъемлемое понятие маркетинга) и доносят их до реципиента. В нашем случае — до консерватории. Тогда, может быть, и в самой консерватории начнут об этом задумываться. То есть совмещение маркетинга с любой другой сферой нужно для того, чтобы люди могли формулировать свою цель и таким образом менять ситуацию. В нашем обществе люди не в состоянии брать на себя ответственность за собственное будущее: если я не вижу — это моя проблема, если меня из-за этого не принимают в консерваторию — это моя судьба. А когда человек научится, наконец, об этом говорить, доносить свою мысль до аудитории, то, может быть, что-то начнет меняться.
«Свободный театр» преподает студентам маркетинг и менеджмент, а на Западе бизнес-школы и медицинские школы нанимают людей искусства, чтобы те объясняли будущим менеджерам и врачам альтернативный подход. Такое обучение сейчас распространено в Великобритании и США. По статистике, больной и врач общаются лишь 23 секунды. «Что у вас болит?» — «Нога!» — «Травм не было?» — «Не было!» И вот на двадцать третьей секунде врач перестает слушать больного и начинает продумывать назначения. А сейчас их учат разговаривать с пациентом не только о ноге.
Похоже, что эра потребления действительно заканчивается и начинается поиск смысла в том, что говорит другой человек. И если мы поймем, что значит для незрячего человека выйти в центр города и сесть за фортепиано на улице перед консерваторией, — тогда можно пытаться менять общество.
Помню, два года назад у «Свободного театра» уже был похожий проект. Тогда для постановки спектакля «Другие» актерам было дано задание найти в Минске людей со странными, изломанными судьбами и провести в их обществе максимум времени. И самим создать образы и монологи этих людей — без всяких драматургов. Актеры находили — безрукого звукорежиссера, детдомовского мулата-гомосексуалиста, сумасшедшего уличного плясуна, которого, по его словам, уважает Путин, алкоголичку, которая в короткие минуты трезвости мучительно пытается вспомнить, по каким приютам разбросаны ее дети, и надеется когда-нибудь забрать их, но потом снова забывает. Спектакль получился жестким. Он был не о других, а о нас — поверхностных, пустых, не желающих замечать тех, кто живет не так, как мы.
Тогда «Свободный театр» будил зрителей, потом будил свой город. Да и название студии «Фортинбрас» — говорящее. Фортинбрас — тот самый персонаж «Гамлета», который приходит, когда все мертвы, и может стать началом чего-то нового.
30.08.2010
Как мы с мужем месяц не можем наговориться
Послесловие к «Дневнику кандидата в первые леди…»
От редакции Ровно год наш корреспондент в Минске Ирина ХАЛИП публиковала в газете главы из будущей книги. Рукопись готова, будем печатать. Недоставало только «последнего слова», вот оно.
Самое страшное за решеткой — это любовь. Это объяснил мне муж, вернувшись из зоны. Зэк, у которого на воле остались близкие — по-настоящему близкие, родные, любимые, — страшно уязвим. Зэку, которому на воле было плевать на всех, и в зоне будет нормально.
Мой муж Андрей Санников вернулся домой 14 апреля 2012 года. Но мы до сих пор не наговорились — и вообще такое ощущение, будто еще и не начинали разговаривать. Последние полгода перед освобождением Андрей был в полной изоляции. Вернее, после трех месяцев без права переписки и без доступа к нему адвокатов, когда все близкие и друзья сходили с ума в полной убежденности, что его или нет в живых, или легавые выжидают, пока сойдут следы пыток, — к нему начали допускать адвокатов, но с жесткой инструкцией: «Если вы зададите хоть один вопрос о том, что с вашим подзащитным происходит, — связь будет прервана, встреча окончена, и больше никакого доступа к Санникову никто не получит. Мы не просто записываем, мы слушаем ваш разговор и нажмем на кнопку отключения звука в любой момент». Это новое белорусское пенитенциарное ноу-хау — раньше, до 19 декабря, адвокаты, приезжая в колонии, могли встречаться со своими подзащитными с соблюдением гарантированной законодательством конфиденциальности. Отныне адвокатов и «политических» заводят в комнаты краткосрочных свиданий, где они, на радость администрации, могут общаться через стекло по телефону. В случае с моим мужем начальник колонии №3 Виталий Агнистиков и его заместитель по режимно-оперативной работе Сергей Шаричков даже не скрывали, что разговор адвоката с клиентом они слушают в режиме онлайн.
Так что даже по окончании абсолютной изоляции я все равно не знала, что происходит с моим мужем. Визиты адвоката нужны были лишь для того, чтобы засвидетельствовать: муж жив. Больше ничего. В то жуткое время я поняла, что и это уже почти счастье — знать, что Андрей жив.
— А как он выглядит? — спрашивала я адвоката Марину.
— Плохо. Но чувство юмора всё то же!
Освободившиеся зэки пытались со мной связаться и рассказать, что происходит. Но ни один до меня не доехал, хотя договаривались железно. Просто в назначенный час они не появлялись, а телефон становился недоступным. Лишь недавно я узнала: каждого встречали по дороге люди в штатском и подробно объясняли, что, к примеру, УДО — это еще вовсе не освобождение, и от дома до возвращения в зону — один неправильный шаг.
Андрей не рассказывает мне, что происходило с ним за это время. Зато он рассказывает о незаконных приговорах, о часто незавидной роли адвокатов в уголовных процессах, об унижении заключенных. Рассказывает и о самих заключенных, с которыми пересекался в СИЗО, на этапах, в зонах. В его рассказах есть смешные эпизоды — например, каннибал с домашней кличкой Людоедыч, или бывший спецназовец, который с похмелья в тапочках и без документов пошел через границу грабить банки в Германии (и дошел! и ограбил! его в конце концов вычислили немецкие полицейские)… Мы вспоминали историю о том, как лет десять назад я попала в аварию и протаранила оперативную машину КГБ. Я была виновата и честно предлагала вызвать ГАИ, но человек за рулем позвонил начальнику гаража, и оказалось, что это гараж КГБ. Тот примчался и долго объяснял мне, что ГАИ никак нельзя вызывать, потому что машина оперативная, водитель — с липовыми документами, а на самом деле опер, — и он, начальник, сам отремонтирует машину за такие смешные деньги, что мне и не снилось. Этого начальника гаража КГБ Андрей встретил в зоне.
Муж называл мне кучу фамилий знакомых, малознакомых и вообще почти незнакомых, но тех, с кем я пересекалась профессионально — интервью, комментарий, мнение эксперта. Все они сидят. Беларусь стала одной большой зоной.
Его поразило огромное количество «коммерсов» — так называют в белорусских зонах бизнесменов, — которые сидят просто за то, что государству не хватает денег. Вот их и «доят», впаривая огромные иски и предлагая освобождение за «отступные».
Там, за решеткой, мой муж понял, что все осужденные наказаны дважды: сначала лишением свободы, а затем скотскими условиями существования в колонии, даже не самими условиями, а отношением со стороны администрации. И в Уголовно-исполнительном кодексе, и в правилах внутреннего распорядка любой колонии обязательно прописаны моральные нормы вроде «уважения человеческого достоинства», но в реальности ничего этого в местах лишения свободы не существует. Нарушения, которые влияют на УДО или замену наказания, — главный инструмент власти. Нарушения раздаются направо и налево неугодным зэкам за просто так. Даже общение с близкими становится для администрации всего лишь средством манипулирования заключенными. Простой пример: каждому осужденному разрешаются телефонные звонки родным и близким. Но администрация пытается предоставлять право позвонить в качестве поощрения, прекрасно осознавая, что поступает незаконно, — ведь это право гарантируется даже правилами внутреннего распорядка. А право заключенных писать жалобы? Муж рассказывал, что администрации колоний делают все, чтобы заключенные «разучились» жаловаться куда бы то ни было. Способы все те же: будешь жаловаться — пожалеешь.
А еще Андрей все время рассказывает мне о масштабах судебного беспредела в Беларуси. Об огромном количестве невиновных, с которыми он столкнулся в разных зонах и СИЗО. И если раньше он знал лишь, как фабрикуются дела следователями, как выносятся незаконные приговоры судьями, как строчатся липовые обвинения прокурорами, то после общения со многими заключенными для него стало открытием, что и адвокаты часто работают против своих подзащитных. Многие тамошние обитатели рассказывали ему, как именно адвокаты давили на их семьи. И не только давили, но и угрожали близким. А на закрытых судебных заседаниях просто издеваются над людьми. Там обвиняемый остается один против системы. И человек за простое возражение суду может получить дополнительных пять лет. То есть в Беларуси сложилась преступная система круговой поруки.
Муж рассказывает мне, как к обвиняемому «пристегиваются» любые знакомые и полузнакомые — вплоть до контактов из мобильного телефона, — и всё это выливается в громкое дело. И хотя в преступлении виновны два-три человека, на скамье подсудимых могут оказаться десятки, а это уже совсем другие статьи и долгие годы за решеткой. И за это вся цепочка — следствие–прокуратура–суд — получит дополнительные «звездочки», премии, продвинется по службе. Похоже, система поощрений в следственных органах, судах, прокуратуре основывается на том, что чем больше невиновных осуждено, тем больше премий и прочих бонусов для тех, кто их сажал. Кстати, только в зоне Андрей увидел катастрофические масштабы того, как невиновные люди получают огромные сроки.
Он рассказывает, как болезненно сотрудники тюрем и колоний реагируют на любое печатное — а особенно непечатное — слово. Как в колонии №3 (той самой, где Андрей сидел в ПКТ, лишенный переписки почти три месяца) один из оперов истерил:
— Когда уже ваша жена прекратит всю эту вакханалию в СМИ?
— А что вам не нравится? Ах, кого-то назвала идиотом? Знаете, я люблю и уважаю свою жену и могу сказать точно: просто так, без веских причин, она ничего подобного не сказала бы.
Сегодня мой муж дома.
Наш ад не закончился — он в самом разгаре. Буквально через два дня после освобождения Андрея и его друга и соратника Димы Бондаренко Лукашенко заявил, что ежели захочет, то «два часа — и они в колонии». Спасибо, мы это и сами знаем. А спустя месяц после освобождения мужу прислали из колонии письма, которые приходили туда всю вторую половину апреля. В том числе — письмо англичанки Илейн с поздравлениями семье по случаю освобождения. Письмо было адресовано нам обоим и отправлено в зону. Илейн права, мы всё еще там.
28.05.2012
