Павел Вощанов — писатель, журналист и один из родоначальников «Новой газеты» — написал книгу, которую редакция представляет с гордостью. Если совсем коротко — это история русского ученого-эмигранта, который после войны решил вернуться из Вены в СССР, и взял с собой внука (от его имени и ведется повествование). Остальное пересказать невозможно, поэтому спрашивайте роман в книжных магазинах.

Рожденный нелюбовью

<…> Кажется, с той поры прошла целая вечность. Никого из них уже нет со мной — ни бабушки, ни деда, ни отца. Последней ушла мать. Когда я получил известие, что она очень плоха и мне следует поторопиться, был от нее за тысячу верст. И наверно, не успел бы, если б не выручили старые боевые друзья, добившиеся успеха в серьезном бизнесе. Они наняли для меня частный самолет, и я с двумя посадками добрался до Москвы менее чем за полутора суток.

На краю кровати сидела седая как лунь высохшая старушка с жалобными глазами и впалым ртом. Уже никого не узнавала и почему-то думала, что она школьница, которой нужно приготовить домашнее задание. Время от времени впадала в беспокойство и спрашивала саму себя: «Где же мой портфель? Вы не видели мой портфель?» Когда я вошел в комнату и сел в кресло напротив, мать прищурилась и, подавшись ко мне всем корпусом, принялась внимательно всматриваться в мое лицо. Я подумал: не признает. И вдруг она узнала меня — улыбнулась, прослезилась и радостно запричитала:

— Сашенька, миленький мой, как хорошо, что ты приехал ко мне, я так тебя ждала, солнышко ты мое!

Мать узнала меня, так и не узнав. В свой последний час она увидела во мне мальчика Сашу из соседнего «вольного» поселка, с которым, на свою беду, познакомилась в то окаянное время, когда жизнь человеческая ценилась не дороже шишки в сосновом лесу. Увидела того, кого любила всегда, и любила так, как никого больше в своей жизни.

Она умерла под утро. До последней секунды держала меня за руку и беззвучно шевелила спекшимися губами. Но я слышал, что она говорит, и от ее слов сердце разрывала жалость: «Сашенька, солнышко ты мое, я так тебя ждала, всю жизнь тебя ждала!»

На следующий день я разыскал некогда «вольный», а теперь уже респектабельный дачный поселок вблизи курортного Сухомлиново, и договорился с тамошним батюшкой о том, чтобы захоронить мать на старом деревенском кладбище возле церкви. Почувствовав во мне состоятельного клиента, святой отец заломил отнюдь не божескую цену, долго и без смирения торговался, но в конце концов пошел на компромисс: за ним — погребение с отпеванием, за мной — денежный гонорар плюс поминки у него в трапезной.

На похоронах нас было пятеро — я с батюшкой, водитель катафалка, да двое мужиков-могильщиков. Поп скороговоркой пробормотал положенную молитву, помахал у гроба дымящимся кадилом, осенил мать крестом, и мужики в считанные секунды забросали могилу землей, соорудив над ней бугорок с воткнутым деревянным крестом и прибитой к нему табличкой: «Анна». Табличка была тоже деревянная, потому что, как мне сказали в столярной мастерской, металлическая провесит не более двух-трех дней, а после ее непременно сдерут и сдадут в утиль. Время хоть и изменилось, но, видимо, так и осталось окаянным, и души людские ему под стать.

— Ну что, сын мой, помянем новопреставленную рабу Божию Анну?

Я достал из машины две объемистые сумки с вином и закусками, водитель услужливо подхватил их и отнес в трапезную. Видимо, технология поминовения здесь была отработана до автоматизма — через пять минут мы уже сидели за накрытым столом. Батюшка в очередной раз пролепетал какую-то молитву, и мы, не чокаясь, опрокинули по полстакана водки. Могильщики оказались на удивление деликатными людьми — поблагодарили за угощение и, отказавшись махнуть еще по одной, откланялись. У них на этот день было еще два заказа на другом кладбище, и напиваться с нами никак не входило в их планы.

Как только мы остались вдвоем, батюшка перешел на мирской стиль общения:

— А что ж это у вас, мил человек, на табличке-то ни фамилии, ни дат, одно только имя? Признаюсь, видеть такое странно.

— Фамилия у нее по мужу, которого она никогда не любила. Отчества своего настоящего не знала. А между рождением и смертью жизни нормальной не видела. Вот и получается, что кроме имени, не напишешь ничего, что радовало бы покойницу.

Священник посмотрел на меня с подозрением: уж не ударил ли мужику хмель в голову?

— А вы, батюшка, давно в этих краях?

— Служу пятый год, а так — коренной и потомственный житель сиих мест.

— Значит, и поднадзорное Сухомлиново помните?

— Да что вы, голуба душа! Это меня борода да живот так старят, а на самом деле мы с вами, думаю, почти ровесники. Мне года два-три было, когда оттуда чекисты съехали. А вот родители мои помнили и часто о нем рассказывали, — священник вдруг рассмеялся. — У отца, говорят, среди поднадзорных такая зазноба была!

— А отец-то жив?

— Старенький совсем, еле ноги волочит, но жив покуда, слава Богу. А вот мать мою, Царствие ей Небесное, лет пять, как схоронили. Они с отцом, бывало, как поцапаются, так она на него с попреками из-за той зазнобы: ты, мол, ко мне прибился потому, что тебя твоя ведьма, уголовница бесстыжая, бросила!

— А не знаете, как ее звали?

— Кого?

— Уголовницу бесстыжую.

— Да как и матушку вашу — Анной.

Не знаю, как в тот момент выглядело мое лицо — удивленным, растерянным или испуганным. Кажется, на какую-то долю секунды я просто потерял сознание — ничего не видел, ничего не слышал, ничего не мог сказать. Какая-то темнота вокруг и стук крови, пульсирующей в висках.

— Скажите, ваше отчество в миру — Александрович?

Ничего не помню, что было после. Только когда пришел в себя, увидел бледное лицо и дрожащую руку священника, льющую водку мимо стакана.

— Вы хотели бы его увидеть?

Я покачал головой:

— Но хотел бы знать, не назовет ли он перед смертью ее имя. Вы не откажетесь сообщить мне это, когда все случится? Только это, и ничего больше.

— Обещаю.

Мы выпили, не чокнувшись. Будто за покойника. Потом еще, и тоже не чокаясь. Потом пришел водитель катафалка и сказал, что больше не может ждать. Священник махнул рукой: «Ступай с Богом!», достал из крашенного ржавым суриком деревянного шкафчика покрытую пылью бутылку, и мы распили ее так быстро, будто опаздывали на поезд. А потом еще одну. Так мы пили, чуть ли не до утра. Пили, по сути дела, молча, обходясь ничего не значащими фразами. Наверное, потому, что любой разговор сближает, а нам не хотелось сближаться. Да и что могли мы рассказать друг другу, что для себя прояснить? Как несчастливы были родные, но чужие нам люди, сломленные окаянным временем, которое ни для них, ни для нас никогда не окончится? И как мы мучились и страдали из-за этого? Так ведь с этим чувством мы оба прожили целую жизнь. Зачем впитывать в себя чужую душевную боль, если каждому с лихвой хватило собственной?

С рассветом я отправился на станцию. Батюшка порывался меня проводить хотя бы до полдороги, но я отказался. Шел по глинистой тропинке, раскисшей от ночного дождя, и думал о своем собутыльнике. Что нас теперь связывает? Всё — и ничего. Я — тот, кого Анна не желала и кто появился на свет вопреки ее сердцу. Он — тот, о котором она мечтала всю свою жизнь, но который несправедливо и незаслуженно достался не ей. И что мы с ним есть? Две грани одного и того же окаянства…