Современная литература устроена очень странно.
Есть некоторое количество людей, которые называют себя писателями и которые пишут книги, которые не хочется читать. Есть также некоторое количество профессиональных критиков, которые занимаются тем, что читают эти книги (как есть узкоспециализированная прослойка людей, которые обслуживают буровые установки), и от этих критиков мы узнаем, что вот это — Великая Книга.
Приходится верить на слово, потому что прочесть нет ни времени, ни желания.
Поскольку надо как-то объяснить причину, по которой читатель не читает Великих Книг, то нам говорят, что он их не читает, потому что он быдло. Что люди испортились, великих книг не читают, великого кина не смотрят.
И все хорошо до тех пор, пока не приходят братья Стругацкие. Или братья Вачовски. Или Толкиен. Или Джоан Роулинг. И пишут «Властелина колец». Или «Пикник на обочине». Или снимают «Матрицу».
И тогда выясняется, что литература — это немного другое. Что литература — это ближайший родственник мифологии. Что писатель – это человек, который создает вторичную знаковую систему, которая описывает мир, и что эта система существует ровно настолько, насколько ей пользуются все.
Писатель — это человек, который придумал мир. И мы говорим — Плюшкин, Шейлок, доктор Фауст. Дон Румата. «Магглы» — говорим мы.
Тогда выясняется, что литература не существует без сюжета и без характера героя. Что сюжет — это один из уровней сложности текста. И книга должна быть такая, что удобно читателю. Как стул должен быть удобен на нем сидящему. Никакому производителю стульев не придет в голову устроить стул, скажем, без одной ножки, на котором надо сидеть в постоянном напряжении, поддерживая себя рукой, а когда стул не будет покупаться, сказать: «Народ – быдло. Он не понимает моей гениальной новации. Все делали стулья на четырех ножках, а я впервые в мире одну из четырех ножек убрал».
Тогда также выясняется, что большинство текстов мировой литературы, которыми мы восхищаемся, написаны именно для массового читателя. Софокл и Эврипид писали для массового зрителя. Шекспир писал для массового зрителя. «Илиада» написана для массового слушателя.
И я вас уверяю, что «Илиада» и «Одиссея» — это блокбастер. О том, как люди режут друг друга. О войне и о подвигах.
И я вас уверяю, что афинская толпа, которая казнила 30 стратегов и изгнала Алкивиада, была ничуть не лучше той афинской толпы, которая сейчас жжет чучела Ангелы Меркель.
Одновременно в истории мировой литературы бывали периоды, когда литература разделялась на массовую и элитарную. Например, в Греции времен второй софистики тоже была очень популярная идея, что литература должна быть элитарна. И в рамках этой элитарной литературы Аполлоний Родосский написал «Аргонавтику». Думаю, что о ней слышали меньше людей, чем об «Илиаде».
Так вот, книги братьев Стругацких — это литература. Ее, для начала, безумно интересно читать. Этот стул стоит на четырех ножках — сюжет, герой, характер, смысл.
Литература противоречива, потому что мир противоречив. Способ описать противоречия и слои мира — это и есть перипетии сюжета.
Помните знаменитую сцену из «Попытки к Бегству», где люди из будущего пытаются допрашивать питекантропа?
— Как вас зовут? — спросил Антон очень мягко. Ему не нравилось, что пленник до сих пор чувствует себя неуверенно и, несомненно, испытывает страх.
Пленник посмотрел с него недоумением.
— Хайра, — ответил он и перестал переминаться.
— Видите ли, — сказал Антон, - вы, наверное, оскорблены насилием, которое мы были вынуждены применить по отношению к вам. Но вы не должны обижаться. У нас не было другого выхода».
Что было дальше, все помнят: пленник потребовал варенья, — и пусть все молчат, пока он будет спрашивать.
«Воцарилось молчание. Вадим перестал улыбаться и с сомнением посмотрел на анализатор.
— Do you think, — растерянно спросил Антон, — we should better bring him some jam?
Эта сцена написана десятки лет назад и жива до сих пор. Каждый раз, когда ХАМАС взрывает автобус с гражданскими израильтянами, Евросоюз просит накормить ХАМАС вареньем.
Но сцена-то о чем? О том, что «гуманность дикари воспринимают как слабость»?
Но суть хорошей литературы в том и заключается, что никакая сцена в ней не сводима к содержащемуся в ней утверждению. Всякая попытка выпарить «утверждение» из «сцены» приводит к разрушению самой сцены и логики повествования.
Это история не про то, что гуманность есть слабость. Это история про то, что в данном конкретном случае получилось вот так. И в этом-то и отличие, главное, литературы, от науки. Она моделирует мир не на основе общих законов, а на основе басен. А на каждую басню найдется противобасня, и, собственно, событие и является важнейшей единицей текста ровно потому, что всякое событие начинается одним набором условий, а кончается — другим.
Именно поэтому хорошей литературе необходим сюжет, и именно поэтому мы говорим: «Орел наш, дон Рэба», — и все понимают, о чем. И именно поэтому братья Стругацкие, писавшие интересные книжки, останутся в русской литературе, как Шекспир остался в английской, — а их элитарные и пренебрегающие читателем, сюжетом и героем современники из нее исчезнут.
