«Это не мемуары. Мемуары я написал много лет назад. …Тут нет строгой структуры. Это не роман, и даже не историческое повествование. Это мой рассказ о нашей жизни», — пишет М.С.Горбачев, предваряя без малого шестьсот страниц своих записок. Возвращаясь к своей судьбе, Михаил Сергеевич подчеркивает те опорные точки опыта, которые вылились в его поступок, в важнейший поворот истории России — в перестройку.

Последняя треть книги, «Как делалась перестройка», — самая драматическая. Яростные дискуссии в ЦК о частном предпринимательстве, партизанская деятельность нового руководства РФ во главе с Б.Н. Ельциным, срыв подписания конфедеративного Союзного договора (его собирались подписать 20 августа 1991 года!), снежный ком «новой жизни», рухнувшей в декабре 1991 года на открытую всем ветрам и хищникам страну, — все читаешь с болью. Думаешь о параллельной, «альтернативной» истории: преобразования в России могли б идти по-другому.

«Новая» сегодня публикует главу «Дело Ельцина». И эта тема для книги — ключевая.

На эти месяцы 1987 года приходится и «дело Ельцина». Оно как бы исподволь назревало. И это было результатом его стиля работы, в том числе и решения кадровых вопросов.

«Хлеб» Борису Ельцину попался трудный, ибо Москва — это концентрация не только московской бюрократии, но и республиканской, и союзной. И надо было обладать и политической зрелостью, и волевыми качествами для того, чтобы тут вести перестройку.

Я надеялся, что Москва будет по плечу Ельцину. И вначале он отдавал всего себя работе в столице. Я, как правило, был на его стороне, даже тогда, когда уже начала поступать информация, которая свидетельствовала о «перегибах» Ельцина.

Две черты в его работе преобладали: это приверженность административным методам вопреки демократической сути перестройки и, конечно, популизм. Последний был просто его и нашей бедой. Но благодаря именно этому популизму москвичи были готовы на руках носить Ельцина. Вот такое наше общество, если спроецировать его на то, что происходило в столице.

А еще Ельцина мучило, что он — руководитель московской, самой крупной парторганизации в КПСС — не является членом Политбюро. Это задевало его самолюбие и тщеславие. Но сам его образ действий в Москве как раз и был помехой для повышения его статуса. У него не хватало выдержки.

Еще летом, когда я находился в Крыму, в отпуске, Ельцин прислал мне письмо: высказал большое недовольство Секретариатом ЦК и лично Лигачевым, мол, тот обращается с ним как с мальчишкой.

Должен, впрочем, сказать, что здесь нашла коса на камень. Егор Кузьмич — тоже «не подарок». Может быть, это как раз подходящий момент для того, чтобы сказать о моем отношении к Егору Кузьмичу. Он весьма деятельный человек. Обладал качествами публичного политика. Предан социализму, как он его понимал. Человек культуры. На меня производило впечатление его отношение к семье и особенно к своей супруге Зинаиде Ивановне. Она дочь одного из 40 расстрелянных в годы репрессий комкоров (командиров корпуса). Для другого это могло быть поводом к разрыву отношений. Они были молодыми, студентами, когда познакомились. И он не покинул ее, а, наоборот, поддержал в это трудное время. Я думаю, он был настоящим однолюбом. Это говорит о многом.

Человек открытый, прямой. Но, наверное, тоже привык к власти и был весьма властолюбив и авторитарен. Может быть, это было результатом того, что он 18 лет до вхождения в Политбюро проработал первым секретарем Томского обкома партии, а до этого — в аппарате ЦК КПСС. В общем, это тот «норовистый конь», которого приходилось сдерживать.

Он нередко действовал «за спиной», вопреки моей позиции. Так было, когда решался вопрос о Cекретаре Российской компартии и при решении некоторых других кадровых вопросов. Ему казалось, что он недооценен с моей стороны. Но он ошибался. Уважал и уважаю до сих пор.

Так вот, в письме Ельцина были резкие слова в адрес Политбюро. Он просил меня принять его после возвращения из отпуска. Хотел все обсудить. Я сказал ему, что мы обязательно встретимся, пусть он потерпит, поскольку я был занят подготовкой к 70-летию Октября, своим выступлением на торжественном заседании и т.д.

Однако Ельцин не выдержал и 21 октября на пленуме ЦК, где рассматривался доклад к 70-летию Октября, устроил скандал.

Пленум ЦК согласился с докладом, были высказаны некоторые пожелания. И все шло к завершению его работы. Лигачев, который вел пленум, поставил вопрос о закрытии прений. Осталось только проголосовать. В это время я увидел в зале поднятую руку Ельцина. Обратил внимание Лигачева, и тот предоставил ему слово.

Ельцин сказал, что он участвовал в обсуждении доклада на Политбюро, что его замечания учтены, и он поддерживает доклад. Но он взял слово не для этого, а для того, чтобы высказать свои суждения относительно положения дел в руководстве партии. (Нашел время!)

Всех удивило, что он подозревает руководство партии в раскручивании исподволь нового культа личности, имея в виду генсека, т.е. меня.

Вообще странным было его выступление: он заявил, что у него не получается работа в Политбюро, поскольку он не встречает поддержки, особенно со стороны Лигачева. В связи с этим попросил освободить его от обязанностей кандидата в члены Политбюро и первого секретаря МГК.

Ультимативный, вызывающий тон выступления Ельцина спровоцировал острую реакцию. Но не ту, на которую он рассчитывал. С ходу развернулась дискуссия, остановить ее уже было невозможно, да и было бы непонятно, почему ее остановили. Чаще всего в выступлениях звучали оценки: «ущемленное самолюбие», «избыточная амбициозность» и т.д. и т.п.

В прениях выступили 24 человека. Раздавались требования исключить Ельцина из состава ЦК.

Я наблюдал за Ельциным из президиума заседания и старался понять, что происходит у него в душе. На лице можно было прочесть странную смесь: ожесточение, неуверенность, сожаление — все то, что свойственно неуравновешенным натурам. Выступавшие, в том числе и те, кто еще вчера заискивал перед ним, как говорится, били крепко и больно — у нас ведь это умеют. Обстановка накалялась. Тогда я сказал:

— Давайте послушаем самого Ельцина. Пусть он выскажет свое отношение к выступлениям членов ЦК.

Из зала послышались голоса:

— Не надо, все ясно.

Но я настоял на том, чтобы дать слово Ельцину, и аргументировал это тем, что раз мы уж развертываем демократизацию партии, то начинать должны с ЦК.

Ельцин вышел на трибуну, стал что-то говорить не очень связно, но свою неправоту признал. Я, как говорится, бросил ему «спасательный круг» — предложил снять заявление об отставке. Но он, страшно нервничая, все же произнеc:

— Нет, я все же прошу меня освободить.

Пленум дал оценку выступлению Ельцина и поручил Политбюро вместе с Московским горкомом решить вопрос о первом секретаре МГК.

3 ноября, как ни в чем не бывало, Ельцин прислал мне короткое письмо, в котором просил дать ему возможность продолжить работу. Кстати, и 7 ноября он присутствовал на параде, вместе с другими членами руководства стоял на Мавзолее и вел себя так, как будто ничего не случилось.

А 9 ноября мне вдруг доложили: в Московском горкоме — ЧП. В комнате отдыха обнаружили окровавленного Ельцина. Сейчас там бригада врачей во главе с академиком Чазовым. Оказалось, Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство. Мнение врачей: никакой опасности для жизни нет, ранение поверхностное. Но Ельцина госпитализировали.

Мне пришлось срочно собирать членов Политбюро. Договорились действовать, как условились на пленуме. Через какое-то время я позвонил Ельцину по телефону, сказал, что знаю, что произошло. Пленум Московского горкома партии проведем, когда он поправится. Провели его 12 ноября.

В эти дни в разговоре со мной Ельцин просил отпустить его на пенсию. В конце концов было принято решение оставить его в членах ЦК. И назначили первым заместителем председателя Госстроя СССР в ранге министра.

Позднее многие не раз упрекали меня в том, что я не довел дело до конца: «Вывели бы его из ЦК, заслали в провинцию, куда Макар телят не гонял. А уж если так жалеете, то в какую-нибудь банановую республику послом. На том бы он и кончился». Сколько раз спрашивали: «Ну признайтесь, это же был ваш просчет!»

Подобных мыслей у меня не было: не в моем характере расправляться с людьми, да это и противоречило бы духу отношений, которые я стремился внедрить в партию. Антипатии по отношению к нему, и уж тем более чувства мести, у меня не было. Даже когда он начал бросать в мой адрес обвинения самого низкого пошиба, я не позволял себе втянуться в унизительную перепалку.

Ну и что в итоге?!

В качестве постскриптума к этой истории хочу сослаться на мой недавний разговор с близким Ельцину человеком — Полтораниным Михаилом Никифоровичем. По рассказу Полторанина, Ельцин тогда собирался своим выступлением взорвать ситуацию в Центральном комитете и рассчитывал, что его поддержат многие. Но ошибся.

Оказавшись в высшем руководстве Госстроя СССР, Ельцин ничем себя не проявил. Однако по мере роста трудностей перестройки и разного рода недовольства ее результатами оказались востребованы его радикалистские, популистские способности. Ему помогли оседлать эту волну и на ней снова вернуться в политику. Дальнейшее известно…