Александр НИЛИН, спортивный журналист
Катились мячом, им направляемым, послевоенные сезоны армейского клуба — и многоголосое «Бобер» слышалось паролем к ним.
Вглядитесь в кинохронику тех лет: на трибунах хватает людей, донашивавших обмундирование, — не все сопереживали клубу Боброва (ЦДКА), но к самому Бобру родственные чувства испытывал каждый — в штатском ли пришел болельщик на футбол, или в офицерском кителе.
Через много лет Бобров сказал мне, что зрителя тех сезонов особо тонкое понимание игры не отличало.
Я на это ему заметил, что, усвоив одно только позывное «Бобер», можно смело считать себя знатоком и даже ценителем футбола.
Мы беседовали с ним в Красногорском госпитале, началась зима 79-го года. Всеволод Михайлович храбрился-бодрился, говорил, что здесь плохо влияет на самочувствие вид угасающих генералов, когда встречает он бывших военачальников на процедурах. Но когда я смотрю на того Боброва-пациента из сегодняшнего дня, то куда лучше понимаю смысл его обращенного в себя взгляда.
Он рассказал мне, что в 49-м году с него снимали кардиограмму — и она показала инфаркт. Тем не менее удалось уговорить врачей, что кардиограмма отразила лишь сильный удар всем телом о борт хоккейной площадки — и вряд ли стоит интерпретировать чувствительный ушиб как сразу уж инфаркт.
Но через 30 лет на даче у приятеля — директора ресторана шли от озера — и Боброву показались тяжелыми весла на плече. Другой приятель — врач — забеспокоился: «Сева, это сердце».
Избыток полученной за долгую жизнь информации скорее мешает мне, подавляя отчасти самые ранние впечатления-ощущения от футбола и Бобра в нем.
Он расстегнул, переодеваясь для прогулки по снежным окрестностям госпиталя, байковую больничную пижаму — и я увидел, что ничуть не раздавшийся торс Боброва туго обтянут алой майкой — не той, конечно, самой, в какой выходил на футбольное поле, но точно такого же цвета, — сомкнулись в моем сознании Бобер из моего детства и скрывающий печаль полковник Бобров из последней своей зимы.
В первый послевоенный год возобновили выпуск журнала «Искусство кино». Редактором стал знаменитый режиссер Иван Пырьев. Он послал к дебютанту армейского клуба Бобру интервьюера. Так ли уж необходимы были в специальном издании киношников соображения форварда, пусть и забил он за 21 матч 24 гола?
Но Пырьев редко ошибался в кастинге. Он видел, что новые героические роли для открытых им до войны Алейникова или Бориса Андреева сочиняются теперь со скрипом, — повторяют пройденное, а тут, как любили всегда у нас говорить, сама жизнь предлагает новый тип героя. Рядом с Бобром играли сплошные знаменитости футбольные, но героем, повторяю, времени Иван Александрович увидел Боброва — и задолго до того, как стали снимать о нем игровые и документальные фильмы.
Правда, в документальной ленте он возник осенью все того же 45-го — по экранам прошла картина о матче московских динамовцев в Лондоне против «Челси».
Тренер «Динамо» Михаил Якушин, как и все прочие великие динамовские мастера, недолюбливал Боброва. И не только потому, что именно он бывал причиной их поражений в очном соревновании, — логическое развитие матча разрушал нелогичный (с точки зрения ушлых динамовцев) ход Бобра или фарт, от действий его неотделимый. Динамовцы расходились с Бобром в эстетических воззрениях на футбол. Форвард клуба Армии вносил в чтимую ими хитроумную, но все равно логику — партизанщину, оскорблявшую их видимой простотой и прямотой, хотя в краткие миги объективности лидеры «Динамо» соглашались признать в Бобре черты гениальности. И все же великий правый край «Динамо» — Василий Трофимов попытался погасить мои восторги замечанием, что «Севка — страшный человек. Мяч он тебе никогда обратно не отдаст — пасуй только ему…».
Якушин и не взял бы Бобра в английское турне, но на тренера давили сверху, начальство не до конца верило в своих футболистов — и мандраж невольно передался игрокам.
На самом-то деле все преимущества были на нашей стороне: гости играли в футбол все военные годы — на первенство и Кубок Москвы. А у хозяев игроков собирали из разных воинских частей — они и на самом деле служили в армии. Наши руководители смотрели сверху политически шире, чем английские лорды, — сберегли от войны лучших футболистов, полезных для послевоенного престижа страны.
Тогда же в госпитале он сказал мне фразу, которую вспоминаю (и не только когда о Боброве думаю).
Он сказал, что ненавидит себя, если не сделал того, что себе поставил сделать на поле.
Чаще всех других нарушая основной закон (завет?) футбола («Откройся — и отдай»), Бобров замечателен был тем, что, выражаясь советским языком, неизменно брал ответственность за результат — говоря попросту, гол — на себя.
Бобер забил голы и «Челси», и «Арсеналу» — и вообще больше, чем динамовские форварды, — шесть мячей (сам-то он считал, что — семь, но седьмой ревнивые динамовцы приписали своему бомбардиру Сергею Соловьеву).
Гол Боброва «Челси» видела с киноэкранов вся страна.
Но до начала эры телевидения Бобер возникал для миллионной аудитории, как правило, из хриплой скороговорки Синявского. «Золотая нога Боброва», — кричал Синявский в микрофон, а я такую банальность воспринимал буквально: от старших ребят во дворе я слышал, что врачи сделали Бобру золотые коленные чашечки, — и мне совершенно естественным казалось, что — золотые: какие же еще, если ему?
Двадцать восьмого мая 46-го года в Киеве местный защитник Лерман обрел в проигранном (0:3) своей командой матче геростратову славу — сломал забившего третий мяч (последний гол — здоровой ногой) Боброва, ставшего с той игры и до конца карьеры инвалидом.
Инвалидом Бобров провел восемь сезонов в футболе и двенадцать — в хоккее (с шайбой). И, пожалуй, главное в спортивной судьбе Бобра случилось в эти остававшиеся после увечья сезоны — с десяток футбольных и хоккейных побед в чемпионатах страны, дважды чемпион мира по хоккею, провальный футбольный турнир на первых для нас Олимпийских играх, где все равно признали его героем, и, наконец, выигрыш зимней Олимпиады-56.
Телевидение застало Бобра в основном хоккеистом. Отчет Льва Кассиля о финале Кубка, опубликованный «Вечерней Москвой», читается рецензией: Кассиль пишет, что, забрасывая решающую шайбу, Бобров пересек экран — не пространство хоккейной площадки, а именно экран.
Обрадовался — о чем-то подобном сам думал, но вслух сказать поостерегся, — услышав от звезды следующего поколения Кости Локтева, успевшего поиграть с Всеволодом Михайловичем (вытеснив на правом краю любимого партнера Боброва Евгения Бабича), что Бобер создавал в игре образ эдакого рубахи-парня. Насчет «рубахи» не вполне, однако с Локтевым согласен: «рубаха» противоречит «военности», читаемой в облике Боброва. К образу на спортивном поле он шел — по Станиславскому — от себя.
В людях — и в спортивных своих подшефных особенно — Боброва коробило отсутствие широты. Причину нерасположенности своей к двум выдающимся хоккеистам он несколько гиперболизировал, утверждая, что они друг другу 5 копеек за трамвай отдают: мол, заплатить одному за обоих им слабо.
Сам же Бобер праздновал 50-летие возле своего (генеральского для всей округи) сталинских времен дома у метро «Сокол», в кафе. Подарки складывали в тамбуре перед залом, где разворачивалось застолье, — и когда расходились, обнаружилось, что все подарки украдены — тамбур пуст. Юбиляр расхохотался: «Ну теперь запомнится, как отметили полтинник».
Член коммунистической партии, Бобров прилюдно именовал товарища по этой партии (а некогда и партнера по тройке нападения) Анатолия Тарасова Троцким. Но и любому руководящему ежу было ясно, что идеологической подоплеки в прозвище нет, есть лишь этическая. Все знания о личности Троцкого почерпнуты были Бобровым из фильма про Ленина, где Ильич, характеризуя своего сподвижника, прибег к словцу, адресовать которое Тарасову впрямую Бобер, видимо, счел слишком уж элементарным, — свою более чем субъективную точку зрения образно облек в фамилию навсегда осужденного партией лица.
Тренером Анатолия Владимировича Тарасова сделал, на мой взгляд, самим своим присутствием в хоккее именно Всеволод Михайлович Бобров.
И не в тот момент, когда потребовалось, чтобы в новом жанре (хоккее с шайбой) появились тренеры на манер футбольных, — и лидер команды ЦДКА Бобер великодушно-барским жестом указал как на «бумажную душу» (наиболее подходящую, на тогдашний взгляд Боброва к тренерской профессии) — на Тарасова.
А тогда ушел Бобров в команду ВВС (и футбольную, и хоккейную) — и за ним все сильнейшие игроки хоккейного клуба Армии, — предоставив Тарасову проявить себя в управлении остававшимися.
Уход Боброва из ЦДКА — первая из поразивших мое отроческое воображение измен. И за Тарасова против Боброва я болел в начале 50-х точно так же, как болел в начале 60-х за принявшего «Спартак» Боброва против считавшегося непобедимым клуба Тарасова.
Теперь я понимаю, что в измене Боброва больше было верности и храбрости.
Про дружбу Боброва с Василием Сталиным все знают. Но многим ли известно, что он с динамовцами дружил — с Бесковым и Трофимовым? Генерал приходил к ним домой, угощал персиками, выращенными отцом, генералиссимусом.
Тем не менее динамовские друзья Василия к нему в команду (футбольную) не пошли. Не ставлю под сомнение их клубный патриотизм (а почему предполагать, что у Боброва он отсутствовал?), но думаю и о том, что динамовцы помнили сказанные им в пьяной откровенности слова генерала Васи, что существует он до тех пор, пока жив отец. Сталин-младший к тому же конфликтовал с шефом «Динамо» — и умудренные жизнью динамовцы не верили, что Вася в таком конфликте возьмет верх. А Боброву, вероятно, импонировал — по встречному складу — этот трагически бесшабашный человек.
Тарасов утвердился в тренерской профессии, вырос в ней у всех на виду, отчаянно и яростно сопротивляясь превосходящим силам команды ВВС.
Отчаянность сопротивления выковывалась им в суровости тренировок, а ярость подпитывалась личными мотивами. Он терпеть не мог сына вождя — был у них опыт сотрудничества, завершившийся увольнением Тарасова. Сердил его и Бобров в роли играющего тренера. Кто-кто, а Тарасов знал, как умеет вмешиваться в тренерскую работу Василий Иосифович, — он с ним из-за того и конфликтовал непримиримо. А Бобров с шефом не спорил, но, когда выходил на лед, делал в итоге всё, что ему заблагорассудится, — команда ВВС непременно побеждала, а победителей и Сталину-младшему хватало ума не судить.
О какой тренерской воле могла идти речь, пока играли Тарасов и Бобров в одной тройке? Без Боброва Тарасову стало жить и работать легче. И на будущее он сделал укрощение лидеров своей едва ли не первоочередной задачей. Когда после смерти Сталина-старшего расформировали клуб ВВС и Боброву пришлось вернуться под начало Тарасова, ему, разрушенному травмами и достигшему ветеранских лет, властной инициативы у заматеревшего тренера перехватить не удалось.
Матчи клуба Тарасова против ВВС проходили по одному и тому же сценарию — сталинские хоккеисты добивались необратимого преимущества в первом же периоде, а потом разрешали отыграть шайбу-другую, не оставляя, впрочем, никакого шанса выиграть. Для клуба Армии сценарий этот Троцкий не только заимствовал, но еще и улучшил за счет своего максимализма во влиянии на игроков.
И, конечно, василий-сталинскую идею суперклуба, когда административный ресурс (всеобщая воинская повинность, например) дает право призвать в свою команду всех лучших, — Тарасов развил творчески-беспощадно.
Мне кажется, что Бобров свое понимание Тарасова исчерпал прозвищем Троцкий.
Тарасов же думал о нем чаще: и маневр с полковничьей папахой выдает в Анатолии Владимировиче психолога, нащупавшего в широком, склонном к безоглядности Бобре слабину прагматизма. Хотя мне было бы приятнее думать, что Всеволода Михайловича просто развлекала — отчасти по-детски — мысль, что, начав играть в команде лейтенантов, он наиграл аж на полковника.
Тарасов посоветовал руководству клуба Армии предложить Боброву вместе с должностью тренера по футболу и чин полковника — и Бобров согласился оставить приведенный им к чемпионству в хоккее «Спартак».
Не думаю, что Тарасовым руководил такой уж страх конкуренции. При неограниченных возможностях селекции его команда рано или поздно одолела бы «Спартак» — с Бобровым или без Боброва. И сомневаюсь, что не мстил он за унижения постоянных проигрышей ВВС при Бобре.
Тарасов исходил из своих представлений о справедливости — и не считал правильным, что Бобров вновь с моцартианской легкостью приобрел то, чего годами и трудом достигал «Троцкий».
Судьба не хранила Боброва, но — вела. Кто-то скажет, что в ту сборную, которой выпала историческая серия игр против канадских профессионалов, он пришел на готовое — получил в распоряжение наполеоновскую гвардию Тарасова. Но самый-самый первый бой с канадцами в 54-м году выигран был прежде всего усилиями Бобра — посрамлен был шведский карикатурист, изобразивший, как держит за ухо огромный канадец русского бобренка, усаженного за школьную парту.
Судьба всегда и приводила к общему символу сделанное Бобром на его спортивном веку: Зимина (забившего первую шайбу профессионалам) и Якушева (он в первой серии больше всех шайб забросил) открыл для «Спартака», для всего хоккея и мирового телеэкрана не кто иной, как Бобров-тренер.
Избыток полученной за долгую жизнь информации скорее мешает мне сию минуту, чем помогает, — пытаюсь меньше доверяться своим ранним впечатлениям-ощущениям, а зря: что могу добавить я без них к ставшему общеизвестным?
При желании обязательно резюмировать, узко оставаясь в теме, недолго и в тупик зайти.
Не каждое впечатление (или тем более ощущение) квалифицируешь: иногда не оформленное в хлесткую, активизирующую рассказ фразу оно волнует меня дольше.
Воочию — вне футбольного либо хоккейного поля — я впервые увидел Боброва на рубеже 60-х. В невыразительном, слабо-чернильного цвета плаще, без кепки, сшитой известным всему футбольному миру пожилым евреем на углу Столешникова (в фильме про футбол нашего детства этот старик смешно и похоже показывает, как лихо — набекрень — носил ее Бобер), он стоял возле стойки магазина «Российские вина» и улыбался золотым зубом своим спутникам с бокалами шампанского.
«Российские вина» занимали первый этаж трофейным мрамором облицованного дома на улице Горького. И подумал я тогда про большой стиль, из которого Бобер ни при каком раскладе выпасть не мог.
Через год я снова увидел его совсем уж близко — и даже заговорил, впервые в качестве журналиста, со звездой спорта. Я проходил университетскую практику в газете города Серпухова. И с удостоверением газетчика пришел на матч против вьетнамцев команды Московского военного округа, собравшей игроков, отчисленных из хороших клубов.
К тому времени я охладел к футболу: следить за ним следил, но без сумасшествия любопытства.
Спорт жесток, празднично, но все равно по всей сути своей гладиаторской — жесток. Карьера игрока завершилась, а судьба его зрителя, болельщика, почитателя продолжается — возможно, и с памятью, благодарно сохраненной об игроке, но без него. Места ему в жизни — нет.
И вот на Серпуховском стадионе — в раздевалке, тесной, как клетки кроссворда для мифа, я увидел в шаге от себя, заглянувшего за кулисы журналистика, Бобра. Он опять был в плаще, но плаще офицерского кроя, плащ-палатке, как нравилось говорить нам, детям войны. И опять не в кепке из Столешникова, а в фуражке офицера авиации — околыш небесного цвета.
В граненые стаканы футболистам наливали плохо заваренный чай из большого медного чайника. Бобров взял чистый стакан с подноса — и попросил: «Налейте и мне чаю!»
В детстве мне всегда хотелось услышать его голос — и услышал, подумав, помню, что задавать какие-либо вопросы ему уже незачем. Игра не заслуживала комментария самого Бобра — мне для отчета важнее была картина его здесь присутствия, чем слова, которые меня еще, может быть, вынудят отредактировать — и эксклюзивность они потеряют.
Появление Боброва за кулисами Серпуховского стадиона напомнило мне страницу мемуаров с описанием, как трагик Мамонт Дальский перед спектаклем в пожарном сарае говорит испытывающему неловкость антрепренеру, что играл на императорской и других престижных сценах, но понял одно: «Где Дальский, там — театр».
