«Холодная война была гигантской ошибкой» — с ужасом прочел я в русском интернете и привычно подумал о том, как опасно жить без учебников истории. Я имею в виду — настоящих, где летопись Холодной войны начинается «длинной телеграммой», которую бережно хранят анналы американского МИДа. В феврале 1946 года ее отправил из Москвы в Вашингтон Джордж Кеннан, бывший посол США в Советском Союзе, выдающийся дипломат и историк, объявленный Сталиным персоной нон грата. Этой семиметровой депешей Джордж Кеннан ответил на вопрос Госдепа о целях и психологических мотивах советских вождей в их послевоенной политике.

«Кремлем, — писал в ней дипломат, прекрасно знавший русский язык и Россию, — руководит параноический страх перед свободным миром, в котором тоталитарный режим видит неустранимую угрозу своему существованию».

Журналисты прозвали Кеннана Кассандрой за то, что он поднял тревогу, которая привела к долгой и опасной Холодной войне. Но только она, считал Кеннан, могла удержать от новой мировой войны, в которой уже не будет победителей. Сегодня очевидно, что Кеннан был не столько реалистом, сколько пророком. Призывая к твердости, но и осторожности, он считал залогом успеха падение железного занавеса.

«Тоталитаризм, — говорил он, – болезнь не национальная, а универсальная, и лекарство от нее — здоровый инстинкт всякого общества, которое само себя вылечит».

Роль Америки в этом мучительном процессе — быть примером. В конечном счете правда приведет к победе. Однако и после нее миру придется жить с последствиями Холодной войны.

«Многие характерные черты советской системы, — писал трезвый историк еще полвека назад, — переживут советскую власть уже потому, что она уничтожила всякую альтернативу, которая ей противостояла».

Всего этого можно не знать, но на обеих сторонах Атлантического океана нельзя забыть главное. Полвека мир стоял перед выбором между двумя войнами — Холодной и Последней.

Мальчишками мы играли в бомбоубежищах, которые так привычно уродовали старинную Ригу, что никто их не замечал, пока нынешние власти не разбили, положившись на НАТО, снаружи газоны.

«В Америке, — рассказывают мои здешние сверстники, — ученики носили жетоны с именами, чтобы знали, кого хоронить в случае атомного удара». На уроках, которые в моей школе называли «гражданской обороной», а у них — никак, учили прятаться при тревоге под парты. Другие советовали натянуть простыню и ползти на кладбище. В Нью-Йорке до сих пор дикие пробки, потому что вместо четырех мостов через Гудзон построили два дорогостоящих тоннеля, способных выдержать атаку советских ракет (после урагана «Сэнди» я в этом засомневался).

К счастью, все это не пригодилось. Холодная война стала самой эффективной: она спасла и планету, и обоих противников. Американцам, правда, повезло меньше. Они дорого заплатили за победу, получив, в сущности, то, что имели: свободный мир, в котором и так жили. Разве что страха стало меньше, но об этом после 11 сентября быстро забыли.

Зато велики дивиденды противника, которому повезло проиграть в состязании двух сверхдержав. Если бы СССР выиграл Холодную войну, то Западная Европа превратилась бы в Восточную. Вот уж когда «закон Магнитского» потерял бы всякий смысл, ибо заграница не отличалась бы от дома.

Живя абстракциями, коммунизм равнодушен к конкретной красоте. Маркс высмеял очаровавший англичан Хрустальный дворец на всемирной выставке в Лондоне. Ленин не жалел кремлевских башен, по которым готов был палить из пушек. И даже итальянские коммунисты, дорвавшиеся до муниципальной власти в Венеции, мечтали осушить лагуну, чтобы устроить на ее месте Олимпийские игры.

Советская власть, сведя жизнь к наименьшему знаменателю, всё равняла с собой. Мне рассказывали очевидцы, что стены сталинской дачи были обклеены репродукциями из «Огонька». Приехав во Францию, Хрущев объяснил интервьюеру, что московская «Прага» не уступает лучшим парижским ресторанам, из чего интервьюер заключил, что Хрущев никогда не бывал в «лучших парижских ресторанах». Но больше всего меня поразили убогие хоромы партийной элиты ГДР. После падения Берлинской стены по телевизору показывали дом отдыха вождей. Под низким цементным потолком хорошо укрытого бункера голубел мелкий бассейн. В баре блестели бутылки из братских стран — венгерский ром, румынский джин, молдавский коньяк и русская «Старка». На стенах висели дары комсомола — Ленин, «Аленушка», жестяные гербы городов-героев. Вот что ждало победителей, если бы, проиграв Холодную войну, Запад перестал быть собой, и смысла туда рваться было бы не больше, чем в Белоруссию.

О какой Холодной войне может сегодня идти речь, если обе стороны конфликта хотят одного и того же — жить на благополучном Западе, который, как хорошо знают те же стороны, враз перестанет быть таким, если и впрямь проиграет.

С Востока Запад кажется Дисней-лендом, куда хочет каждый, кроме Лукашенко, которому родной хоккей дороже зарубежных радостей. Запад — всегда был мечтой и соблазном, теперь он оказался реальностью, и нет ничего страшней, чем остаться без нее — по другую сторону уже не властями опущенного занавеса.

Новая Холодная война — державная фикция, позволяющая придать себе весу. (В рассказе Валерия Попова мальчик, убегая от хулигана, загодя обежал вокруг телефонной будки трижды, пока тот еще не тронулся с места.) Но это не значит, что никто не верит в риторику противостояния. Первая жертва пропаганды — ее авторы.

Я знаю, потому что помню, как это было в первый раз, когда мыслящая часть аппарата объясняла остальным геополитическую теорию зеркального отражения. Вкратце она сводится к шекспировской реплике: «Чума на оба ваши дома».

«Свинцовые мерзости отечественного быта, — рассуждали партийные стратеги, — уравновешивались пороками противника: они так хорошо живут, потому что вешают негров».

Оппозиция была немногим лучше. Логика борьбы двух идеологических систем подразумевала существование ничейной земли, которую считали обетованной даже такие образованные люди, как нелегальный марксист Зяма Кац, с которым мы дружили в Риге.

Лишь обжившись в Америке, я стал замечать, что Холодная война была, как теперь говорят, асимметричной. Напрасно я ждал, что в США плохую коммунистическую пропаганду заменит хорошая капиталистическая. По восточную сторону фронта сражались с химерами, которых на Западе не видели, не знали и плохо могли себе представить. В конце концов, коммунизм никогда (во всяком случае, за пределами Гарварда) не был серьезным искушением для американцев. А когда его таковым счел полоумный сенатор Маккарти, страна села в лужу именно потому, что ее реакция оказалась зеркальной.

Для противников Холодная война означала вовсе не одно и то же. Рейган, назвав СССР «империей зла», спорил не с идеями, а с практикой, которой, как в случае все той же Берлинской стены, трудно было обрадовать вменяемого человека. Советская жизнь опиралась на идеологию, которой в Америке не было вовсе. Это в конечном счете и сделало западную жизнь неоспоримой, как, собственно, всякую жизнь, лишенную общей цели и государственного умысла.

Сегодня, оставшаяся без идейного врага власть стремится вернуть противника, создав его, глядя в зеркало, — по своему образу и подобию. О том, как это делается, можно судить по отношению к «закону Магнитского».

«Никто не знает, отчего умер Магнитский», — пишет популярный публицист, хотя об этом знают все, включая публициста. Объявлять эту смерть таинственной ему понадобилось для того, чтобы найти ей зеркальное отражение в кончине Милошевича, которого, как намекает текст, якобы запытали до смерти западные тюремщики в застенках Гаагского трибунала. Смысл этой параллели, однако, не столько в том, чтобы обелить убийц Магнитского, сколько в том, чтобы найти им ровню по другую сторону границы. В этом, собственно, и состоит гнусная миссия зеркального мифа.

«Жизнь ужасна, — объясняет он соотечественникам, — мир уродлив, власть несправедлива, правды нет, закон, что дышло, но ведь не у нас, а — всюду. А раз так, то не стоит и рыпаться».

Нью-Йорк