Взгляни на эту фотографию, читатель!

Если там есть изображение нетривиального художника и «штучного» человека Бориса Жутовского, тебе повезло, ибо он олицетворяет необъяснимое природное явление: не быть там, где он есть. С негативов моих он исчез давно, а вот на отпечатке, поди ж ты, задержался. Впрочем, если вы его не видите и на карточке, то он точно в другом месте, где, как он считает, нужны его помощь, совет или участие; либо он гребет на байдарке с альбомчиком в левой руке и веслом в правой, или бредет средь сталинских разрушенных лагерей в поисках предметов-свидетельств одной из крупнейших человеческих катастроф, или катит на машинке по России, набрасывая на бумагу то, что радует его глаз, а может, заперся в мастерской и работает?

Предположить такую ситуацию трудно, но тогда откуда берутся его графические листы, его картины, абстрактные лаки и «слепые» рисунки, которые он создает с закрытыми (сам видел) глазами?

Нет! Решительно, существуют два (как минимум) Жутовских. Один Боба, как ласково называют его близкие, — всеобщий друг и выручатель, блестящий рассказчик и балагур. Другой Борис — серьезный художник, начавший свою карьеру с падения в глазах малокультурной общественности после истерики Хрущева у автопортрета художника на выставке МОСХа в Манеже. И оба Жутовских достойны любви и внимания.

А теперь представьте: два взрослых мальчика (одному хорошо за сорок, другому за пятьдесят) идут по деревенской улице. Один, повыше, в бурке, тельняшке и цилиндре, другой, пониже, в цилиндре, тельняшке и фраке на босу ногу. У одного на плече кривое старое курковое ружье, у другого живой козленок, взятый напрокат у крестьянской девочки, которая плетется сзади и грызет вырученный за животное шоколад.

Это мы со знаменитым и тогда уже Борисом Жутовским прибыли на чью-то дачу, где праздновал свой день рождения наш общий друг Юра Щекочихин.

Все, ребята! Праздник сделан. Щекоч счастливо смеется, обнимает, говорит «братишки», и когда мы садимся за стол обильно выпивать, гости понимают, что приехали мы не на машине. Без Жутовского я бы не решился на карнавальный поход по Москве и области, но он отважный и опытный путешественник. Обошел всю страну и отовсюду тащил в Москву «артефакты», которые превращались его талантом в искусство, и путевые альбомы с новыми рисунками, которые превращались в акт искусства в тот момент, когда Жутовский проводил в путевом альбоме линию.

Ах линия! Сидишь с ним за столом (иной раз, выпивая сдержанно), беседуешь о высоком, о старых и современных художниках, о политике, о жизни, что там нового (т.е. кого не стало, или кто чем болен и как кому помочь), а также: куда денутся «потом» все его работы — мощные карандашные портреты «последних людей империи», с которыми он общался (Окуджава, Райкин, Карякин, Данин, Гердт, Битов и мн. др.), огромная коллекция абстрактных работ, тонкие карандашные пейзажи, восковая живопись, гуаши и масло? А его записи и тексты, он ведь и пишет прекрасно, что будет с ними? Так говорим мы часами о серьезном и для него важном, а он за это время левой рукой (хотя пишет правой) нарисует на клочках бумаги, на салфетках или перевернутых страницах рукописи твои портретные картинки в окружении таких, знаете ли, дам (совершенно «ню», в ракурсе уходящей от тебя натуры), чьи формы не то чтобы составили вашу мечту, а даже, несколько напротив, вызвали пугливую мысль: Да! Конечно, но… возможно ли с этим совладать?!

— А!.. — весело, совершенно без инерции, вдруг встрепенется Борис Иосифович, закончив сводку новостей, да и запустит что-нибудь по-польски, хотя отец не успел его научить языку, поскольку разбился на самолете, возвращаясь из Арктики, задолго до войны и похоронен в «авиаторской» стене на Новодевичьем.

— Отважно живем! — продолжит Боба уже по-русски. — Етить-колотить!

И тут же начнет показывать свои последние (суеверные путешественники говорят «крайние») работы — маленькие, размером в лист писчей бумаги портреты, филигранно нарисованные цветными карандашами на фоне цитат из великих картин первой половины прошлого века.

— Уже пятьдесят есть. Первые пятьдесят.

Огромная, сложнейшей формы работа Жутовского, «Как один день», которая висит за его спиной, занимая всю стену мастерской, тоже начиналась с пятидесяти… Когда стукнул полтинник, он начал строить эту художественную конструкцию из пятидесяти квадратов, разделенных на пять тем: память, природа, искусство, друзья, гении. Каждый квадрат — рисунки, документы, работы друзей, знаки натуры, скульптура… (Кстати, он помогал Неизвестному строить памятник Хрущеву.) Все это Жутовский поместил в двухсекционную раму (по 25 работ в каждой), а третью, пустую, заполнял по одной ячейке в год. Теперь она пять лет, как заполнена. А жизнь-то продолжается. И решил Жутовский издать огромную книгу (он к тому же и книжный график) в двух томах под названием нам знакомым — «Как один день».

Двухтомник получился «оважным». Про его жизнь, про нашу, про страну, которую мы пережили и в которой продолжаем жить. Получилось пять килограммов удивления, написанного хорошим русским языком. И обретения и потери, а их в Бориной личной жизни было немало, и признания в любви и веселье (и этим он был не обделен), и много замечательных работ Мастера уместились под обложкой.

Кроме того, книга — единственный надежный способ назначить Жутовскому свидание и встретиться с ним. Открой на любой странице — и общайся.

А так, пойди его найди. Телефоны обычно не отвечают: либо уехал утешать-помогать, либо спрятался от московской суеты и сидит в мастерской, либо укатил куда-нибудь рисовать этюды…

Если вы думаете, что сегодня, 14 декабря, в день своего 80-летия он сидит за столом и принимает поздравления, ошибаетесь. Он бродит по Канарским островам в поисках достойной партии кенарю Шурику, с которым Борис Жутовский и сфотографирован мной после возвращения из среднеазиатских гор, о чем свидетельствует его шапка. Когда я уезжаю, Шурик живет у Бобы и поет! А у меня только разговаривает, подлец эдакий.

Мы с птицей присоединяемся к поздравлениям «Новой газеты» с днем рождения нашего всеобщего друга Бориса Жутовского.