Носитель истории, которой хватит на дюжину биографий; истории, которая пересекалась с жизнью круга ближнего (Павел Осипович Сухой, Симон Маркиш, Евгения Гинзбург, Василий Аксенов, Юрий Домбровский, Вильгельм и Софья Либкнехты, Михаил Якубович, Олег Волков, Борис Сучков…) и дальнего (вся отечественная культурная орбита).
Ему впаяли 25 лет за «покушение на Сталина», в счастливый промежуток перед возвращением смертной казни. Отца — героя Гражданской, промышленника из гвардии Орджоникидзе, расстреляли. Арестовали мать.
Позже Кораллов — собиратель знаменитого «Письма 25-ти»*, один из основателей «Мемориала», летописец ГУЛАГа — отдаст долги и воздаст по заслугам.
…В своей книге он не поставил точку, но книга почти готова, она увидит свет.
И все, кто ее прочтет, обогатятся. В том смысле, который и подразумевал Кораллов всей своей жизнью. Яркой, честной и веселой (т.е. не скучной).
Он умер перед выходом на сцену, с речью в кармане.
Ниже — речь его памяти, произнесенная Сергеем Юрьевичем Юрским, его другом и собеседником на протяжении полувека.
Юрий САФРОНОВ
…Особенно дело — в телефоне, потому что по телефону мы с ним в основном общались. Мы знакомы много лет, пятьдесят, по крайней мере. Встречались, общались. Но телефон был прямой связкой, потому что последние 30 лет я ему звонил каждый день. Положено было звонить мне, а говорить ему, а потом ему извиняться, что «я тебя заговорил», а мне принимать извинения. <…>
Марлен, это имя, которое он носил с упрямой гордостью. Он был марксистом. Он был из последних марксистов, которые, я бы не сказал, что развивали бы эту теорию, но полагал, что если имя дано, если он причастен к теории марксизма, то он должен уважать его. Он не отрекался. Никогда. Он избрал себе странную, конечно, для многих, но выразительную точку зрения — сквозь подглядывающую дырку в тюремной камере. Он на все смотрел через призму, через эту дырку: кто сидел — кто не сидел, как сидел. По-разному можно сидеть. Каким вышел? Как себя вел потом? И все остальное постепенно, казалось, стало ему второстепенным. Только эта точка зрения.
И вместе с тем — это упрямство в стоянии, знание того, что — вот моя точка зрения. Но я, как человек, говоривший с ним каждый день тридцать лет (только паузы бывали, во время отъездов), я видел это непрерывное удивление, самоопровержение: «Я сегодня взял книгу, я о ней слышал. Мало того, я ее читал. Для меня открылось совершенно новое в ней. Я потрясен!». Он потрясался каждый день новизной. Он прочитывал примерно по 700-800 страниц в день и в ночь, в сутки. И писал. «Буду царапать по бумаге, буду работать. Сейчас кофейку… Сейчас дочитаю эти триста страниц, которые меня потрясли новизной!». Он мог и отрицать. Он мог говорить, что это так все мелко, но он каждый день находил предмет потрясения. Он доказал своей жизнью, каждым днем этой жизни право ЛИЧНОСТИ. Можно защищать права людей, сделать это своей профессией. Этим он не занимался в принципе, так — общо, вообще права человека защищать. Но он их защищал могучим образом, потому что он взял себе право быть абсолютно таким, как он есть. Каждый сегодняшний день, во всех его изменениях.
Кто же он был?
Читал… Ну что ж — читал… Он говорил: «Я читаю». «Я звоню тем, кто меня поразил, если они живы, я думаю о тех, кто умер, если они умерли. Я читаю. Я пишу». Он бесконечно переделывал свои отрывки будущей книги. «Надо еще редактировать. Я понял… Я сегодня прочел в «Новой газете», я понял, что я в третий раз должен переписать это, передумать это».
Кто же он был?
Писатель? А докажите! Он, конечно, опубликовал очень много статей разного рода, эссе. Но не сказать, что он был профессионалом-писателем, который пишет и издается, — этого кровообмена у него не было. Профессиональный читатель? Ну что ж, да! Это не профессия.
Кто он был, этот любимый многими, уникальный, совершенно оригинальный человек?
Он был тем, что почти исчезло, — МЫСЛИТЕЛЕМ. Ради того, чтобы быть мыслителем, он готов был уменьшать свои потребности. Это Ирина Яковлевна (Островская, жена. — Прим. ред.) создавала ему, холила его и сочиняла ему новые потребности, желания, но сам он, сам он был зэком, которому ничего не нужно. Ничего. Это она его вовлекала. И делала вальяжным, сегодняшним. Я его называл и «барин», и «генерал», и «Ваше Превосходительство» — и все это ему шло благодаря Ирине. А сам он был зэком. И мыслителем. Свободным человеком, который сказал: «Я буду мыслителем». А что это за занятие? А это самое важное занятие! Личностное занятие, доказывающее право личности. <…>
Книга, книга… Это была его цель, и вместе с тем, я думаю, что он никогда бы ее не закончил. Нет. Потому что он каждый день ее переписывал. Каждый день давал ему новые ощущения, и говорил: «Нет, тогда я не готов». А дни-то идут дальше. Это уже забота Ирины, наша забота, наше дело. Труды его, они уже состоялись, их много. А дело это — уже наше.
* Против реабилитации вождя и учителя. В брежневское уже время.
(13 декабря 2012 года, Центральный дом актера)
Марлен Кораллов
Отрывки из будущей книги
…Завершался зимний, хмурый, по-декабрьски короткий денек. Я в забое треклятого, трижды осточертевшего каменного карьера. Старого, разработанного. Наконец в глубину забоя доходят удары в подвешенную рельсу. Карьеристы, наверх!
Если понятия «реформа» и «революция» сотни лет вызывают споры, предлагаю идейный компромисс: промелькнула эпоха революционной реформы.
Именно Россия, пережившая утром XX века Кровавое воскресенье, Кровавые понедельники, вторники, среды и рухнувшая во Всемирную бойню, именно Россия, дозрев, наконец, до расчета с прошлым, отважилась на Октябрь 17-го. И взялась создавать гармонию Всемирную — любой ценой. Чем больше накапливалось в необъятной державе социального гнева, тем ожесточеннее становилась вера в будущее.
…Отдав посильную дань датам, гвардии рядовые привычно выходили на тему, звучащую со времен ленинградской блокады, но, увы, потерявшую мощь заклинания «Никто не забыт, ничто не забыто… Чтобы не повторилось». Увы, увы, ведомо и России, и всему Содружеству, сколько наград не нашло героев, сколько могил заброшено. В Норильске под каждой шпалой по трупу, а может, и по два. Хоть на недельку бы им воскреснуть да махнуть в Куршевель.
Суетливая это работа — делить человечество на расы, на национальности, по статьям и срокам. Давно убежден, что существуют лишь две породы. Одна, получив пайку, предпочитает умять ее сразу. Не обязательно от голодухи. Скорее ради вольной воли: чтоб не сохли мозги, на сколько кусков делить, да куда от себя и от врагов запрятать, да когда и как дождаться той счастливой минуты… Другая порода склонна делить, беречь, держать себя на цепи, чтобы когда-нибудь, сглотнув слюну и последнюю крошку, достичь блаженства.
Хочу верить каждому слову — но предаюсь грусти. Если державный народ добрую сотню лет потчевали псевдоисторией, а глотал он любое пойло и терпеливо его переваривал, значит, ложь посильнее, чем истина. Чтобы правде пробиться сквозь толщу вранья, нам, современникам Рубежа, нужно набраться сил, предположим, еще на полстолетия — ведь ускорение существует, оно яростно. Но где же тот царски щедрый богач, который отвалит на прожитие аж полста?
Нет сомнений, сверхважен, злободневен и впредь не обесценится призыв «жить не по лжи». Никто не проповедует: «Врите, людишки! День и ночь валяйте ваньку без устали!» Тогда вопрос: отчего вечная жажда правды по сей день не выхлебала потоков вранья? Отчего мощные плотины не перекрыли русло? Недостает нам, что ли, камней и песка, чтобы засыпать грязищу?
Конечно, каждый из нас правдолюбец. И, увы, каждый сознает, что ему не дано повернуть вспять поток лжи. Что придется ему и дальше плыть по течению — саженками, на спине, по-собачьи. Как кто умеет. А ежели нет желания и умения — никто не держит на плаву. Пожалуйста: на дне хватит места и для тебя, и для твоей дражайшей правдочки.
На Кузнецком Мосту, д. 24, где выдавали справки об арестованных, вряд ли кому-нибудь в голову приходило подсчитывать, сколько в чудовищной очереди жен кавказской национальности, сколько матерей и детей еврейской, латышской… Кого больше — православных или же мусульман? Многотонное горе отделяло тех, кто сидит, от тех, кто сажает. Оно объединяло жертв. Создавало «советский народ».
Живописец был прав, поставив под знаменитой картиной слова, возведенные потом в ранг философической формулы: «Всюду жизнь». Иное дело, что формула бездонна, нет в ней преград для толкований.
Чтобы создать картину, художник нуждался в солнечном свете, красках, мгновениях покоя, достаточных для работы с натуры. Здесь, в беглых заметках, к натуре едва ли подступишься. Несподручно. Вольно продолжая метафору живописца, здесь уместно разве что уподобить жизнь поезду, который входит в туннель. И который, миновав первый туннель, исчезает во втором, третьем, пятом, причем каждый последующий длиннее, чем предыдущий, а просветы между ними короче, короче…
