Писать о Потаповском переулке, типичном городском проезде, расположенном в границах Бульварного кольца Москвы, есть множество причин — как естественных, так и надуманных. Остановимся на двух: здесь находится редакция «Новой газеты» и много лет назад родился автор этих строк.
На самом же деле родился я не в Потаповском, а рядом, на Покровке, в «Доме-комоде», бывшей усадьбе Апраксина—Трубецких, превращенной в советский роддом (ныне здесь НИИ акушерства и гинекологии), но сразу же за этим событием был перемещен в дом №8 в упомянутом переулке, где провел счастливое дошкольное детство в кругу семьи.
Квартиру пять в доме №8 нанимал мой дед с осени 1917 года, переехав с семьей из недалекого Милютинского переулка (одно время улица Мархлевского). По старому адресу было неспокойно, бабушка до конца жизни вспоминала октябрьские события в том жилье на первом этаже во дворе «французской» церкви. Квартира удобно выходила черным ходом на Лубянку, что живо использовалось то юнкерами, то большевистскими отрядами для скрытого подхода к московской телефонной станции в Милютинском.
Служил дед ученым-агрономом, никого не угнетал, имел троих детей, и его непритязательная по тем годам пятикомнатная квартира никого особо не интересовала. Поврежденный, однако, большевистскими идеями (хоть в партии никогда не состоял), дед, повстречав где-то в начале 30-х во дворе бездомную женщину с двумя крошками, решил, как это называлось, «самоуплотниться», отдав Марфе — так звали сокровище — одну комнату.
Вскоре у Марфы объявился муж по фамилии Березовец, провинциальный чекист, и пришлось расстаться с еще одной комнатой. Марфа рожала детей, а у чекиста, устроившегося «в московские органы», засиживались за полночь люди в коже. Но однажды пришли другие люди в коже, которые увели с собой Березовца, а Марфа, которую моя тетушка к тому времени иначе как Die alte Hexe («старая ведьма») не называла, навсегда прекратила репродуктивную деятельность. В освободившуюся комнату въехала мирная семья Винокурихи — смотрительницы за трамвайными путями на Чистых прудах; а в Марфе действительно, видимо, было что-то инфернальное: получив в 50-е «хрущевку», она сгорела при взрыве газовой колонки.
Начать рассказ мне поначалу хотелось лексикой путеводителей: с Покровки перспектива Потаповского переулка открывается… Но дело в том, что никакая перспектива не открывается, и вообще переулок первоначально справедливо звали Кривой (вместе с соседними Погаными прудами, близким Кривоколенным — топонимы еще те), а в конце XVII века стали именовать Большой Успенский, в честь воздвигнутого на углу с Покровкой храма Успения Божией Матери, что в Котельниках (хотя еще и на плане 1862 года он значится как Кривой). Был еще и Малый Успенский, примыкавший к Большому как раз за углом нашего дома, однако со всем этим религиозным безобразием было покончено в 1922 году, когда храм — судя по фотографиям, изумительный образец нарышкинского барокко — был снесен (якобы он мешал транспорту на Покровке), а переулки были переименованы соответственно в Потаповский и Сверчков. Грустный идиотизм «атеистического» переименования состоит в том, что создал храм крепостной архитектор Петр Потапов, а выстроена была церковь на деньги купца Ивана Сверчкова.
Дом №8 объединял несколько строений: простой наш кирпичный трехэтажный корпус, такой же во дворе и сохранившуюся поныне жемчужину переулка, усадьбу Головиных, более поздними пристройками уходящую в Сверчков. По легендам, услышанным тогда от местных старушек, в усадьбе осенью 1812 года квартировал то ли Мюрат, то ли Даву — словом, кто-то из наполеоновских маршалов: видно, воспоминания были еще живы! Прочитать об усадьбе можно в любом путеводителе или в интернете, поэтому писать о ней смысла не имеет. Отмечу лишь, что облик ее со времен моего детства изменился. Так, исчезли ампирные металлические решетки под окнами первого этажа портика коринфского ордера. Впрочем, как и сам особняк «врос» в землю — в начале 50-х прошлого века переулок, как и большинство в центре Москвы, был мощен булыжником, а ныне наросли слои асфальта. По этой же причине практически не виден во дворе подъезд — именно подъезд! — от ворот к крыльцу парадного дома в виде пандуса, ограниченного белокаменными тумбами и такой же белокаменной лестницей в три — тогда — ступени посередине.
В глубине двора располагались старые роскошные каретные сараи, на переднем плане — послереволюционные, выстроенные из всякого хлама, когда калориферное отопление заменили на «прогрессивное» дровяное. Одноэтажный павильон, глядящий в Потаповский переулок, нынче завалившийся на спину, появился в 1920-е вместо вырубленного сиреневого сада. В середине прошлого века там располагалось «Ателье по пошиву». Это уродливое строение арочкой соединено с вереей, если здесь это слово подходит, ворот усадьбы. Сомневаюсь, потому что верея — обычно столб, здесь же решетчатые ампирные ворота висят на белокаменных башнях с обрамленными колоннами нишами, где пустуют невысокие постаменты.
Выяснить, что же за статуи украшали некогда въезд в усадьбу, мне не удалось, зато матушка моя, Тамара Рейн, которая в 30-е училась в преобразованном из ВХУТЕИНа Полиграфическом институте на недалекой Мясницкой, рассказывала, что иногда после институтских вечеров ее провожали домой, и сокурсники любили забираться на постаменты, изображая статуи. Не отставал и их профессор, Владимир Андреевич Фаворский, принимая при этом «античные позы».
Провожать девушек бывало необходимо потому, что в те годы парадные подъезды в домах почти повсеместно были заперты или наглухо заколочены и идти надо было через темный двор и черную лестницу. Мне довелось застать время запертых подъездов. Как-то подходя с родителями к нашему черному ходу, мы в густых сумерках увидели, как оттуда выскользнули двое мужчин, которые было приступили орошать ближайший куст, но заметив нас, скрылись.
— По-моему, это Шурка, — неуверенно произнесла мама, имея в виду мужа своей сестры.
Дома, заложив руки за спину, набычившись, расхаживал из угла в угол дед, крепкий, невысокий, и возмущенно сопел, бабушка невозмутимо вязала, а мой кузен Олег, сын того самого Шурки, загадочно улыбался. Оказывается, Александр Евгеньевич в тот вечер привел своего старого друга, известного мистификатора и артиста, выступавшего с психологическими опытами, Вольфа Мессинга. То, что мужчины пришли навеселе, дед терпел. То, что Мессинг предсказал моему брату судьбу великого человека, — тоже. Но когда оба закурили, дед не выдержал и изгнал обоих. Так что видеть величайшего гипнотизера и телепата своего времени мне довелось лишь с тылу в позиции у сиреневого куста.
Открывался Потаповский переулок на углу с Покровкой садиком (на месте снесенного храма Успения) с клумбами, усаженными редким нынче душистым табаком, и завершался таким же на перекрестке с Кривоколенным и Телеграфным. В этом садике находился зеленый душевой павильон, в который меня отправляли мыться, поскольку горячая вода в нашей ванной была упразднена, вероятно, во времена борьбы с буржуазным калориферным отоплением.
Эти маленькие зеленые пространства были прибежищем так называемых детских групп. Дело в том, что детских садов всегда не хватало, а тут война всего несколько лет как отгремела. Но спрос, как известно, рождает предложение. Пожилые дамы, как сегодня представляется мне, «из бывших», собирали группы — человек по шесть-восемь детей и за небольшую мзду выгуливали, кормили и даже укладывали на дневной сон. Как это терпели соседи, ума не приложу. Меня со сверстниками выгуливала дама из Сверчкова переулка, отличавшаяся, как представляется, садистскими наклонностями.
— Мне надо, — сообщал воспитанник.
— Скажи по-французски, — требовала дама.
— Хочу pour le grand, — приплясывал от нетерпения страдалец. — Или, как это… grand chose!..
— Terriblement! — морщилась воспитательница. — Иди!
Так вот, гуляли мы и в Абрикосовском садике дома №6 в Потаповском, и в том, на углу, что некогда вмещал помывочное учреждение. Интереснее, однако, было другое: располагавшаяся рядом с угловым садиком типография «Московской правды», где вечерами сквозь большие, до земли, окна можно было наблюдать, как работают линотипы, печатая завтрашнюю газету. Из ворот выезжали маленькие почтовые «Москвичи»-«броневички», в желто-коричневых деревянных недрах которых направлялись по адресам пачки, остро пахнувшие типографской краской. На здании редакции, в квадрате, где сейчас ржавый жестяной лист, влево поверх голов целеустремленно глядели два профиля — вождя усопшего и вождя еще пока действовавшего (Ленин позади, несколько выступая из-за усатого).
Вообще Потаповский переулок тесно связан с периодической печатью. Некогда на углу с Покровкой жил П. Бартенев, издатель «Русского архива», а в воздвигнутом в 1930 году и называемом местными «Военном доме» располагалась редакция журнала «Красная звезда».
Жилой монстр, кооператив «Военный строитель», воздвигнутый по проекту К.В. Аполлонова в стиле конструктивизма времен упадка, занял квартал между Чистыми прудами, Покровкой и Потаповским переулком. Из архитектурных изысков на сером фоне здания в переулок глядел лишь маленький серебряный бюст на невысоком постаменте. Для непонятливых ниже бюста блестела золотом надпись: «Ленин». Нынче стоит лишь пустой постамент — всё остальное исчезло. Предки рассказывали, что в конце 30-х большинство окон по вечерам не горели, стоит ли объяснять, почему. Трагедия, также связанная с «Военным домом», о которой сегодня забыли, произошла и летом 1955 года. Тогда задумали отремонтировать фасад здания, для чего над тротуаром вдоль Покровки (она называлась тогда улица Чернышевского) возвели мощный навес из толстых бревен. Как-то днем конструкция на всем протяжении рухнула, погребя под завалом десятки человек. До сих пор помню грохот и облака пыли: я находился в сотне метров от места крушения…
Потаповский переулок, впрочем, как и многие другие московские проезды, соединил в себе разные архитектурные стили: и ампирные особняки головинских владений, и рядовую, без видимых изысков, кирпичную застройку второй половины XIX века, и модерн псевдоготики рубежа веков, и конструктивизм «Военного дома», и здания типографии, и барачный стиль начала хрущевской эпохи. Даже фабрика по производству солода была на углу с Телеграфным, ныне Архангельским переулком.
В памятную многим весну 1953 года моему отцу, проживавшему в проходной комнате коммуналки на Большой Молчановке, как семейному гражданину доверили и вторую, непроходную комнату. Наша маленькая семья наконец-то воссоединилась. Было начало марта, отец как-то подготовил жилье, и под вечер мы отправились на Арбат. Не помню уже, кажется, метро не работало, и мама предложила пройтись Бульварным кольцом. С высоты Рождественского бульвара открылась панорама народного буйства на Трубной площади — хоронили Сталина. Сперва мы решительно двинулись вперед, но по мере приближения к людскому водовороту энтузиазм наш падал.
Пришлось вернуться в Потаповский.
Изменился ли Потаповский переулок с тех пор? Однозначного ответа не найду: и да, и нет. Со времен моего детства в переулке не построили ни одного нового дома, пестрая, но привычная архитектурная среда оказалась нетронутой. Однако исчезли дворы, превратившиеся в автомобильные стоянки, зачахли, превратившись в пустыри или точки питания, бывшие сады, ремонтно-реставрационные работы выхолостили, сделали празднично-безликими старые фасады.
Впрочем, и мы стали другими.
